Фантом

За свою долгую призрачную жизнь Кадзуха успел облететь почти весь Тейват: терялся в джунглях Сумеру, любовался закатами на вершинах острых скал Ли Юэ, а рассветы встречал среди шепчущей листвы лесов Мондштадта, на ровной глади озёр Фонтейна любовался стаями пёстрых рыб, проплывающими прямо под ногами, Снежная захватывала его ледяными пещерами и инеевыми узорами на окнах, а в Натлане Кадзуха восхищался бурлящей лавой, стоя у самого жерла вулкана — вот они, прелести жизни призрака. Можно не бояться, что жаркий огонь охватит твоё тело и спалит дотла, или что мороз проберёт до самых кончиков пальцев. Даже молнии родной Инадзумы были бы Кадзухе ни по чём, но туда самурай предпочитал не возвращаться. Сердцу так спокойнее. И в каждом регионе была своя прелесть, что-то, что цепляло, а позже откладывалось в сердце, и самурай мог восстановить картину по памяти или в стихах. Невероятные пейзажи даже, возможно, снились бы ему по ночам, нуждайся Кадзуха во сне. Пустыню красивой не назовешь. Даже близко. Она была величественной — да, необъятной — да, опасной — да. Красивой — нет. Разве что ночью, когда небо теряло свои границы и, казалось, падало до самой земли, обрушивая звёзды на голову, только тогда самурай мог на мгновение задержать дыхание от красоты открывшегося ему вида. В остальном: бесконечные жёлтые пески, от которых даже повязка на лице не всегда спасает, безжалостная жара и куча обвалов, пещер, в которые неопытные путники могут ненароком свалиться. Ничего прекрасного, только лишь притаившаяся опасность в безмолвии бескрайних песков и жарких лучей солнца. Здесь было неуютно, даже страшно: ветер свистел в ушах во время бурь, заглушая шаги непрошеных врагов, погибель могла прятаться даже в обычной куче песка, а засохшие оазисы убивали всякую надежду на утоление жажды. Именно поэтому всё, что сейчас видит Кадзуха, кажется ему миражом. Прекрасным, невероятным, не то чтобы желанным, но миражом. Часто можно встретить любителей плохой погоды: дождей, гроз, метелей. Они находят особенный шарм в том, чтобы сидеть дома, занимаясь своими делами, пока в окно стучится дождь или вьюга свистит под дверью, пытаясь выманить наружу. Кадзуха себя к таким не причислял. До сегодняшнего дня. Небо в пустыне всё сильнее сгущалось, темнело, наливалось грозой: высоко над головой рокотал гром, ещё только нарастающий, слабый и скромный. Вдалеке облака будто стягивались в воронку, образуя большой водоворот в небе — там сверкали молнии и шёл ливень. А до них пока не дошло. Сумрак накрыл станцию, да тучи наливались пурпурным цветом над головами, угрожая вот-вот обрушить свой гнев на землю. И о семеро, как же это прекрасно — Кадзуха не сводит взгляд кленовых глаз с крошечной на фоне всех этих погодных бедствий фигуры Скарамуччи. Даже нет — он прекрасен. Метеоролог будто был рождён для грозы, или ею самой. Хмурый и молчаливый, рассматривает показания термометра, и вокруг него будто вьются молнии. Ветер играется со шнурками толстовки да треплет чёлку, а в аметистах плещется злость, настороженность, напряжённость. Казалось, даже лёгкое прикосновение к нему сможет завести давно остановившееся сердце Кадзухи — настолько сильно ударит его током. Скарамучча почти сливался с грозой: глаза его метали молнии, а голос рокотал гневным громом, да и сам он весь угрожающая разразиться ливнем туча. Прекрасная. И злая. — Опусти его в кипящую воду. Лопнет — значит, работает. — Ртутный градусник не может сломаться, умник. Разве что точность показаний снизится. Но не на тридцать градусов. Хмурится, поджимая губы и пилит-пилит-пилит напряжённым взглядом, как будто от этого столбик ртути поползёт вниз, послушный. — Ты своим взглядом его скорее в жар бросаешь, — самурай пожимает плечами, улыбаясь беспечно и спокойно. Метеоролог недовольно косится на него и метает молнии. Кадзуха радуется, что он нематериальный и лишь шире улыбается. — Ничто так не портит прогнозы, как погода. Именно поэтому Скар даёт только один точный: ещё пара дней, и он сойдёт с ума. Самурай считает это забавным: то, как метеоролог продолжает биться и сражаться с погодой. Продолжает из раза в раз обходить станцию — стучит кончиком указательного пальца по термометру — разглядывать приборы, как будто там что-то изменится. Это тот вид самой глупой надежды на свете: из раза в раз заглядывать в холодильник, надеясь, что в этот раз взгляд зацепится за что-нибудь вкусненькое. Или это самое вкусненькое там появится. Так вот, не появится, сходите уже в магазин и купите себе поесть. В случае Скарамуччи, наверное, следует смириться и ждать, когда его увезут из пустыни. Как будто его строгий взгляд сможет расшевелить погоду, серьёзно. Кадзуха глядит на метеоролога с тенью улыбки на лице и подлетает ближе. Знает, что вряд ли его ждёт тёплый приём — потому что радушие и доброжелательность точно не по части Скарамуччи, тем более, в отношении призраков. И самурай его даже понимает: какой нормальный человек захочет общаться с мёртвыми? Но, считайте это эгоизмом, не знаю, Кадзуха всё равно из раза в раз почти навязывается, любопытно заглядывая в аметистовые глаза, чтобы с губ сорвался восхищённый вздох. Скарамучча на приближение призрака реагирует так же, как на фантомов — никак. Самурай считает это талантом, Сяо — странностью, Венти просто восторгается. Метеоролог — устал. Устал невероятно, но тут даже отдохнуть негде, потому что эти фантомы, знаете, они везде. Забудешься на секунду, и ты пропал. Без вести и навеки с большой вероятностью однажды стать фантомом. Скарамучча не жаждет такой участи и лишь неуютно ведёт плечом. — Рядом с тобой всегда холоднее. Бросает безразлично: не жалуется, не обвиняет. Сухая констатация факта. Кадзуха виновато пожимает плечами. — Мне отойти? Но дело в том, что оба знают: нет. Не отойти, потому что без хотя бы наполовину живого общения (где живая половина — Скар) метеоролог просто свихнётся. — Мне без разницы. И Кадзуха остаётся. Тенью следует за Скарамуччей, пока он ходит по станции, как по лабиринту, путаясь не в проходах, а в показаниях, и тщетно пытается найти выход. Решить загадку. Проблема в том, что головоломки он не любит. Причём в списке того, что Скар не любит, ребусы как раз будут на третьем месте. На первом мать, а за ней Тарталья. Просто из вредности его туда запихнул. — Тебе не холодно? — Ты беспокоишься? Теперь метеоролог метает ещё более раздражённый взгляд, и это почти смешит. — Ага, щас. Если температура воздуха может влиять и на тебя, то может быть это… — Погода для призраков? Скарамучча тяжело вздыхает и борется с глухим раздражением в груди. — Да как хочешь это называй. Холодно или нет? Кадзуха знает этот взгляд — уставший, почти отчаявшийся, но решительный. Так воины смотрят на победителя, не желая сдаваться. Так Скарамучча смотрит на грозы в небе. — Вчера было холодно. Парень лежит почти у его ног на песке и пилит бездумным взглядом небо. Иссиня-чёрные облака отражаются в аметистовой радужке, расплываясь пушистыми вихрями, и кажется, будто глаза его — обсидиан, камень пророков и предсказателей. Значит ли это, что своими невероятными глазами Скарамучча может увидеть будущее? — И каково это? — Что именно? — Чувствовать холод. Самурай садится рядом на песок, если так вообще можно сказать о призраке, и глядит на метеоролога растерянно, удивлённо. Под тяжёлым и внимательным взглядом Скара бывает даже неуютно. И пусть Кадзуха прозрачный, кажется, будто его не просто видят насквозь, а изнутри разглядывают под лупой. — Что ты имеешь в виду? — Ты впервые за много лет почувствовал холод. Каково это? — Так говоришь, будто сам никогда не замерзал. — Я и не согревался. Кадзуха улыбается уголком губ, отворачиваясь. Руками ведёт по песку, не касаясь. Да даже если бы коснулся, что с того? Всё равно ничего бы не почувствовал. — Странно. Непривычно. Неприятно. От этого холода нельзя спрятаться. Как будто под кожу проникает и морозит изнутри. Вместе с ним страшно. Метеоролог смеряет затылок Кадзухи долгим взглядом. — А я думал, ты обрадуешься. — С чего бы? — Ты много лет ничего не чувствовал. — Я бы не назвал тот холод тем самым, который испытывают в мороз или непогоду. Этот больше был похож на холод от ужаса. — Тогда чего ты испугался? И Кадзуха пожимает плечами, бросая взгляд на иссиня-чёрное небо. — Понятия не имею. Иногда бывает странное ощущение в душе, оно такое… навязчивое, как будто даже раздражающее, крутит где-то внутри и даже дышится по другому, как будто неприятно, мерзко. Оно течёт по венам, вынуждая дёргаться от нетерпения, нервозности, глухого раздражения от ожидания. И знаете, что самое противное? Неизвестность. Никогда не знаешь, что должно произойти. Просто предчувствие. Может плохого, может хорошего, а тебе остаётся только лишь метаться по комнате и ждать, когда, когда уже, ну, что случится? Радостную весть принесёт грядущий день или печальную? Скарамучча живёт с таким чувством с самого отъезда в пустыню. И с каждым днём оно только разрастается, гложет где-то внутри, и ничего. Ничего он не может с этим сделать. Только крепче стискивать зубы и ждать. Погода шалит? Какой ужас, наверное, это Скарамучча и предчувствовал. А, нет, ошибся. Призраки? Казалось бы, а что хуже? Нет же, продолжает грызть и жевать душу. Фантомы? Вот, вот она, эта дурная весть! И Скарамучча с тихим рыком стукается головой о стенку, крепче сжимая ладони в кулаки. Всё ещё грызёт. Песок согревает затылок и тепло хотя бы немного, но окутывает уставшее тело — метеоролог блаженно прикрывает глаза, пытаясь унять беспокойство. Дайте ему отдохнуть, пожалуйста. Тишина давит свистом ветра и одинокими поскрипываниями флюгера. Становится тревожно. — Каково это, быть призраком? Кадзуха не отвечает, и на секунду даже кажется, что он ушёл — Скар с трудом разлепляет глаза и глядит на самурая. Рубиновый взгляд направлен куда-то вдаль, где облака скручиваются в одну воронку и будто манят магнитом, тянут. Хочется не смотреть. И будто молнии бегут по радужке вместе с ужасом, страхом, беспокойством — призрак поджимает губы и сереет, темнеет весь, а взгляд бездумный и печальный. Метеоролог приподнимается на локтях. — Кадзуха? И самурай вздрагивает, оборачиваясь с неловкой улыбкой на губах. — Прости. Я задумался. Ты спросил, каково это, быть призраком? Светлеет, и глаза ярче мерцают — метеоролог щурится, молчит. Укладывается обратно на песок. — Да. — …не знаю, как объяснить. Как будто меня не существует, но при этом я есть. Я ничего не ощущаю, — самурай смеётся, складывая свои ладони в замок — Скарамучча косит на них взгляд, — даже если касаюсь себя. Просто ничего. Мне никогда не холодно, никогда не жарко. Просто никак. Нормально? Не знаю, как бы ощущалось это у обычного человека. Я не испытываю голод и никогда не устаю. Мне не нужно спать, не нужно тратить силы, чтобы ходить. Мне даже двигаться не нужно. Это как… управление рукой. Ты же не можешь объяснить, как ты ею двигаешь? Вот то же самое со мной. Если я захочу, то полечу куда угодно. Я не чувствую ветер, снег, дождь. Если хочу чего-то коснуться, то рука просто пройдёт сквозь предмет или человека… Поворачивается лицом к Скарамучче и тянет ладонь. Тяжёлый взгляд метеоролога будто сомневающийся, неуверенный, но он даже не дёргается. Только лишь смотрит с лёгким прищуром и губы сжимает. Пальцы проходят сквозь. По губам ползёт улыбка. — Но даже так я ничего не чувствую. Как и ты, верно? Скарамучча не хочет опровергать. Не хочет говорить, что нет. Нет, чувствует. Чувствует ярко и болезненно. Но касание это не назовёшь приятным, отнюдь. Скорее наоборот — будто сама смерть протянула к нему свои руки, холодные и невесомые. Да и прикосновение ощущается совсем не на коже — под ней, изнутри. Будто лёд по венам пустили. Холодно, морозно, неприятно — так ощущались ладони Кадзухи, и Скар молчит, не соглашаясь и не отрицая. — Я могу… коснуться призрака. Правда, для этого мне надо сосредоточиться на прикосновении, сконцентрироваться. Если бездумно попытаюсь схватить Венти за локоть, то ничего не выйдет. Правда… — смеётся, — даже так я ничего не смогу ощутить: ни мягкость волос, ни тепло кожи. Ничего. — Если знаешь, какой предмет на ощупь, может возникнуть иллюзия прикосновения, и ты почувствуешь его. — В начале так и было. Я шагал по песку и казалось даже ощущал его тепло. Слышал запах моря, если стоял на берегу. Мёрз, когда шёл снег. Но со временем, если ничего не чувствовать, все ощущения стираются и забываются. Взгляд у Кадзухи совсем не грустный, не расстроенный — смирившийся. Как узник, которого приговорили к пожизненному заключению — безразличие и покорность. Скарамучча этого не понимает. Как можно смириться с такой участью? Как можно не сойти с ума? — Ты забыл вкусы, запахи, ощущения. Но до сих пор не сошёл с ума. — Тебя это удивляет? По губам ползёт ироничная улыбка и взгляд такой хитрый, будто смеющийся. — Это странно. Где гарантии, что ты завтра же не станешь фантомом? — Опасаешься меня? — Беспокоюсь за себя. Это естественно, разве нет? — Конечно. Голова Кадзухи совсем рядом — в глазах небо и тучи, тёмные и пушистые. И лицо бледное — метеоролог щурится, всматриваясь — прозрачное. Забавно, что теперь не замечать его не получается. Как бы Скарамучча не фокусировался на чём-нибудь другом, самурай всегда оставался в поле зрения, всегда маячил кроткой улыбкой и слишком добрым для воина взглядом. Разве не должны самураи быть твёрдыми, безжалостными, упорными? Не должны стоять за своё дело до конца, бороться, биться, не щадя даже собственную жизнь? Почему же Кадзуха кажется таким мягким, добрым, совсем беззлобным? На секунду кажется, что коснись его метеоролог, и кожа щеки промнётся под пальцами, мягкая, бархатная, обожжёт теплом. И Скарамучча забывается — ладонь прожигает холодом. Призрак глядит удивлённо и непонимающе. Странно так. Близко совсем лежит. Почти вплотную. Подвинься он ещё чуть-чуть и станет даже слишком — может возникнуть лёгкое головокружение и сухость во рту. Так близко, но как будто рядом никого нет. Только холод, а дыхание не обжигает губы, песок не греется под ним, и ветер не треплет серебристые волосы. Как будто закрой Скарамучча сейчас глаза всего на мгновение, и самурай исчезнет. Пропадет как прекрасный мираж. — Тогда почему ты ещё не сошёл с ума? — выдыхает устало, вымученно, подкладывая ладонь под щёку. Песок неприятно царапает кожу, и хочется чихнуть. А Кадзуха? Ему даже пыль никак не помешает, ни песок. Ничего. Хорошо это или плохо? — Венти называет это якорем. Что-то вроде мысли, которая держит призрака в сознании. Я могу забыть обо всём, но пока помню, что из себя представляет мой личный якорь, ни за что не стану фантомом. — И какой у тебя якорь? Чувствует, что подбирается близко. Ещё чуть и перейдёт черту. Как тогда поступит Кадзуха? Самурай глядит серьёзно и совсем чуть-чуть улыбается, одними уголками губ. Скарамучча кажется слишком противоречивым. Безразличный и колючий, но до очарования любопытный. Вредный и даже грубый, но неожиданно заботливый. Импульсивный, но рассудительный. На войне такие были самыми опасными противниками: никогда не знаешь, что от них ждать. Сейчас они приветливо машут тебе рукой, а через мгновение засаживают клинок в грудь без единой эмоции на лице. Уже прошло слишком много лет, чтобы самурай помнил о данном себе обещании никогда не связываться с такими. Да и, прошло уже это время — самураев, мести, войн. Люди сейчас другие, нравы другие. Зачем цепляться за прошлое, которое осталось разве что на страницах учебника? Зачем судить людей по давно устаревшим меркам? — Я не хочу становиться фантомом. — И? — И всё, — переворачивается на спину. Тучи будто давят, вдалбливают в песок, пушистые и тяжёлые. — И это твой якорь? — Получается, так. — То есть ты не становишься фантомом, потому что не хочешь становиться фантомом? — Ага. — Это даже звучит глупо. — Я не лгу. — Я и не говорил, что ты лжёшь. Просто глупо. — А что ты ожидал услышать? И Скарамучча замолкает, задумавшись. Садится прямо, обнимая руками колени. Взглядом скользит по пустой станции — Венти и Сяо не выходят со вчерашнего вечера, и это совсем не кажется странным, учитывая то, какими подавленными вчера были оба. Наверное, выясняют отношения? Флюгер тихо поскрипывает, ветер гоняет песок. В ногу врезается перекати-поле — метеоролог хмуро отгоняет его ладонью. Вдали кружатся песчаные вихри, и мрачнеет гроза на небе. В голове шумно, и непрекращающийся шёпот заглушает собственные мысли. Беспокойно оглядывается. Никого. На душе тревожно. — Я ждал услышать слезливую историю о смерти возлюбленной или банальной жажде мести. — Ты насмотрелся фильмов про самураев, — Кадзуха тихо смеётся. — Возможно. — Тем более, что месть — это яд. Как только тебя захватывает желание отомстить, ты уже позволяешь злу одержать в твоей душе верх. Иногда фантомами, — хмыкает грустно, безрадостно, и Скарамучча щурится, рассматривая лицо призрака. Так близко, что можно коснуться рукой. И ничего не ощутить, — становятся и живые люди. Несут разрушение и смерть, отравляют собой души других. Война тоже один большой фантом. Или даже хуже. Сметает всех на своем пути. — Если так не любишь войну, почему стал самураем? — Обучался этому с детства. Когда началась война, пришлось пойти. — Ты мог отказаться. И Кадзуха снова фыркает от смеха. — Ты хотел сюда ехать? — Нет. — Тогда почему не отказался? Скарамучча поджимает губы. Хмурится, складывая руки на груди. — Как давно ты- — и спотыкается, неуверенный. — Умер? — Да. — Я не уверен, но, кажется, два века точно минуло. — И что ты делал всё это время? — Я же говорил: путешествовал. — И где ты успел побывать? Кадзуха улыбается. Кидает ироничный взгляд на Скарамуччу — тот даже и не смотрит. Глядит куда-то себе под ноги почти безразлично. Не хочет сидеть в тишине? — Тебе действительно интересно? — Не особо. — Тогда почему спрашиваешь? — Твой голос заглушает шёпот. И скрип флюгера. — Какая поразительная честность. — Всё-таки стоило сказать, что мне нравится, как звучит твой голос? — Тогда бы я точно не поверил. И зря. Потому что голос у Кадзухи действительно красивый.

***

Ночь наступает слишком быстро. Или всё дело в том, что она и не прекращалась. Тучи прячут солнце от любопытных и жаждущих взоров, накрывают куполом пустыню, и все её обитатели — просто подопытные. Как долго продержатся? Кадзухе кажется — воздух тут вибрирует: вытяни ладонь, и пространство разорвётся на части, открывая взору старые добрые пески и палящее солнце. Но чудо никогда не происходит. Ночь всё ещё долгая и бесконечная. А Скарамучча хороший собеседник. Не перебивает, слушает внимательно, наблюдает пристально, иногда даже чересчур. Хочется спрятаться, но самурай только лишь начинает новый рассказ о тех неведомых красотах, что ему удалось повидать. Речь у него яркая, красочная. Метеоролог ловит себя на мысли, что из Кадзухи вышел бы отличный писатель — образы получаются живыми, и на мгновение кажется, что он сам стоит на краю водопада и глядит, как вода бурлит под его ногами, с брызгами срывается в пропасть. Чувствует жар на лице, заглядывая в жерло вулкана. Ёжится от холода, поскальзываясь на льдине, пока пробирается в недра подземной пещеры. Стёртые ладони покалывает от неосторожного катания на лиане, но это ничего. Впереди его ждут грозовые берега Инадзумы и беспощадные молнии, от которых и спрятаться не удастся. Остаётся только уповать на удачу. Ночь наступает слишком быстро. Рассказ самурая — слишком увлекательный, как бы Скарамучча не хотел этого признавать. — Ты замёрз. — Удивительно, да? А термометр показывает, что на улице жара. — Может, лучше пойдёшь в дом? — Теперь ты беспокоишься? — То, что я не ощущаю прикосновения и запахи, не значит, что мне чужды эмоции и чувства. — Спасибо, что объяснил. А то я по Венти как-то не понял. — Тебе он не нравится? — Хочешь услышать, что ты мне нравишься больше? Усмехается, и глаза во тьме — сверкнувшая молния. Ручная — протяни ладонь и она обовьётся вокруг запястья и будет любопытно потрескивать. Один неверный шаг и по телу пробежит тысяча вольт. — Ты мне нравишься. Взгляд Кадзухи спокойный и серьёзный. Немного мерцает нежной снисходительностью и искрится смешинками, но все они потухают по мраке ночи. Скарамучча пожимает плечами, бросая взгляд на флюгер над головой. — Прости, но моё сердце уже занято, — скорее бормочет под нос, досадно морщась. От вечного скрежета голова идёт кругом. Да и, ладони не слушаются, заледеневшие. — Какая досада. Молчат. Тишина между ними — волны, набегающие на берег. Успокаивающая и ненапряжённая. Комфортная, но многословная. Понимающая. Кадзуха ловит себя на мысли, что мог бы молчать с ним вечно. Скарамучча жалеет, что на станции так шумно. Слушать тишину Кадзухи гораздо приятнее. — Ты ещё не рассказал про Инадзуму. — Ты говорил, что тебе не особо интересно. — Тебя это не особо смутило. — Так сложно признать, что мой рассказ тебе понравился? — Мне понравился твой рассказ, — закатывает глаза и почти машинально тянет за рукав хаори в сторону дома. Пальцы проходят сквозь. Ладонь сковывает холодом. Кадзуха вопросительно выгибает бровь. Будь его сердце живым — болезненно сжалось бы. В груди холодит пустотой. — Это приглашение? — Да-да, холодно же на улице. — Мне нет. — А мне да. Так ты идёшь? Призрак тихо смеётся и летит следом. У Скарамуччи походка лёгкая и ненапряжённая. Беспечная будто — самурай скользит взглядом по напряжённым плечам, наблюдает, как метеоролог настороженно осматривается. Не лёгкая скорее это походка, а осторожная всё-таки. Предчувствующая опасность. Флюгер снова скрипит, вынуждая вздрогнуть. Оба переводят уставшие взгляды на стальную ворону. Её острый клюв весь день слегка колеблется из стороны в сторону, противным скрежетом оповещая о малейшем движении, колебании. Но даже так всё равно продолжает смотреть в одном направлении — Кадзуха и Скарамучча щурятся, всматриваясь вдаль. Туда, где плотные вихри облаков скручиваются в воронку, и ежесекундно сверкают молнии. Туда, куда так настырно стучится клювом стальная ворона. Снова тревожно. И липко как-то, зябко. Метеоролог неуютно передёргивает плечами. — Хочу кое-что прояснить. Кадзуха вопросительно вскидывает бровь, отрываясь от жуткой вороны. Взгляд Скарамуччи не менее жуткий: опасный, недоверчивый, колючий. Бьёт током и кусается молниями. Блестит аметистовой угрозой, и самурай, наверное, впервые жалеет, что утратил возможность ощущать. Пропускать этот ток сквозь сердце. И чувствовать себя живым. — Ты мне не нравишься. Хмурится, щуря свои прекрасные глаза. Будто предупреждает. Но Кадзуха не из тех, кто привык обманываться. — Знаю. Но между мной и стальным карканьем этой вороны, ты выберешь меня. — Это логично. — Конечно. Улыбается мягко, понимающе — Скар складывает губы в усмешку и хмыкает. Не стоит обоим заблуждаться. Их общение — вынужденная мера спасения от сумасшествия. Вот и всё. — О, вы тоже не спите? Метеоролог шумно втягивает воздух носом и тихо ругается, отшатываясь в сторону от Венти. Что возник в темноте внезапно и получил бы в нос, будь он материальным. — Прости-прости, я не хотел тебя пугать. Звонкий смех разливается по станции, и Кадзуха только головой качает да улыбается, глядя на раздражённого Скара. И чем ему так не нравится Венти? — Вы весь день не выходили, у вас всё в порядке? Вот же добрая душа. Волнуется ещё. Метеоролог только губы поджимает и ждёт, когда Венти уйдёт. Уж слишком этот общительный призрак действует на нервы. — О, просто Сяо со мной не разговаривал. А я пытался его разговорить. — Понимаю его, — бормочет под нос Скарамучча. Кадзуха тихо смеётся. — Как хорошо, что я не обидчивый, да? И меня совсем не задел твой бессердечный комментарий. — Какая жалость. — Да ну тебя. Ах, если бы с фразой «да ну тебя» Венти просто бы развернулся и улетел. Но нет, продолжает осматриваться, выискивая что-то. Или кого-то. Возможно, фантомов. Кстати, о них- — Вы тоже за эти два дня ни разу не встретили фантомов? Кадзуха и Скарамучча одновременно хмурятся, переглядываясь. И неуверенно кивают головами. Что ж. Этому можно радоваться? Наверное. — Ого. Тогда нас можно поздравить. Целых два дня! Идём на реко- И все трое крепко жмурятся от оглушительного рёва за спиной. Надо было посадить на флюгер вместо вороны Венти. Каркает превосходно. Замечательно. Скарамучча, упорно игнорируя тычущегося ему в лицо фантома, лишь устало думает, что этот мелкий призрак — точно ходячее бедствие. А всё было так прекрасно! Как жаль, что метеоролог этого не ценил.