***
Будучи воином элитного отряда, кажется, что тебе совсем не стоит волноваться об удобствах. Все за тебя сделают, а отправят, может быть в тыл, чтобы шли они по уже вырезанному кровью пути из пустыни, куда, как муравьи, сплываются все полные воинов корабли, ближе к самому сердцу Сумеру. Но Кадзухе отчего-то все же некомфортно. Ночи в пустыне, как оказалось, туманные и промозглые. Холодные такие, что хоть сколько паром дыши на ладони, не согреешься. Нагретые на солнцепеке трупы, видимо, разлагаются, источая тошнотворный запах гнили, мешающийся с дымом костра, теряющегося в белых клубах тумана, и волнения. Оно терпкое такое, липкое, оседает в лёгких, и дышать трудно, страшно и совсем не хочется. Кадзуха ворочается с боку на бок, а уснуть все никак не получается. Туман ползет по нему, будто одеялом накрывает, и, кажется, руку протяни — обовьется мягкой мглой вокруг кожи. Глаза уже горят от усталости, и держать открытыми их почти невозможно, да и не хочется. Малейшее дуновение ветерка — песок волнуется, летит прямо в лицо, просачивается в волосы, а потом сыплется водопадом обратно при подъеме, поднимая облако пыли. Отбой уже давно объявили, но неспящих тут много. Они шепчутся о чем-то своем, видимо, пытаясь разглядеть в густом тумане других, таких же несчастных, кому пришлось пересечь пол Тейвата, чтобы обрывать чужие жизни. — Видишь? — Кадзуха даже пытается разглядеть, действительно увидеть, что так настойчиво показывают друг другу другие самураи. Щурится, приподнимаясь на локтях. Не зги не видно. Только лишь мгла, плывущая куда-то вперед, дальше, возможно, вслед за ушедшими вперед отрядами. Кадзуха разочарованно вздыхает, укладываясь обратно. Рядом тихо посапывает Томо, обнявшись со своей катаной, как с подушкой. Закрывает глаза. Подкладывает под щеку ладонь. Мягкий шепот накрывает одеялом, утягивая в дрему.***
И Кадзуха проваливается в сон. Спит — не долго. Беспокойно. Там, в грезах к нему тянут руки его будущие жертвы — изрезанные до костей, с пустыми глазницами и черными дырами вместо рта. Они кричат, зовут, пытаясь дотянуться до самурая — он отбивается из последних сил и нос рукой затыкает. Вонь страшная, вопли истошные. Одна рука пачкает лодыжку кровью, хватаясь крепко. И тянет на себя. Кадзуха шумно тянет воздух носом и глухо закашливается, просыпаясь. Вокруг звон мечей и крики. Как во сне, но наяву. Рядом — никого. Жаркое солнце заставляет щуриться и морщиться. Самурай с силой трет ладонями глаза, промаргивается. И внезапно вскакивает на ноги, судорожно оглядываясь. Вокруг царит хаос. И нет, не это он ожидал увидеть. Каэдэхара отчего-то был уверен, что стоит ему открыть глаза, то наткнется взглядом на горы трупов, на реки крови, на пустые, безжизненные глаза товарищей, на обломки не выдержавших напора катан, на распластавшихся на песке лошадей, на- Не на метающихся в страхе и отчаянии самураев. И странных. Нет, жутких… что это вообще такое? Призраки? Нет, это же вообще сказки — Кадзуха неверяще качает головой. А что это тогда? Как объяснить парящие в воздухе черные… трупы? Трупы, точно. Сгнившие, уродливые, с глазами белыми и пустыми. Они мечутся сами из стороны в стороны и шипят, шепчут, приговаривают: — Ты меня видишшь? Дело в том, что видит. И все остальные, видимо, тоже видят. Поэтому и визжат от ужаса, но то — в первое мгновение. В следующее их просто нет. Точнее есть, но нет. Потому что потом они просто прозрачные, витающие в воздухе субстанции, пока на них снова не наткнется это странное чудовище, а их тут… очень много. И снова: — Ты меня видишшь? Вопли, крики, слезы, мольбы о пощаде. А потом ничего. Был человек, и нет человека. Никакая кровь не льется. Лишь слезы страх и отчаяние. Никакие катаны не могут достать до них — черных, жутких и неуловимых. Кадзуха чувствует себя жалким, слабым, беззащитным. Ноги подкашиваются, и он, плюхаясь на место, лишь с нарастающим ужасом в глазах смотрит. Глядит, рассматривает, как огромная армия медленно тает, испаряется, пропадает, исчезает. А что если… — Видишшь меня? — раздается где-то совсем рядом, под боком прям. Кадзуха не хочет смотреть. Не хочет видеть эти белесые, заплывшие глаза, оттого и жмурится крепко, обнимая себя руками. Если ему и суждено умереть, то точно не трусом. Он не будет бояться. Не будет орать, плакать и визжать, все равно у них — этих жутких призраков — души нет, они жалеть не умеют, а слово «пощада» и вовсе не знают. Им плевать. И Кадзухе плевать, оттого он и смотрит под ноги грустным взглядом и ждет, готовится, стараясь дрожать не так сильно. Не так очевидно, пока существо вьется около него, тычется белесыми глазами в лицо да все шепчет, шепчет: — Видишшь? Не видишшь? Видит, о семеро, конечно, видит. Кадзуха хочет истерично засмеяться, но отчего-то лишь всхлипывает, пряча лицо в ладонях. — Не видишшь. Шипение удаляется. Вопли вокруг не стихают, но Кадзухе отчего-то кажется, что он просто в оглушительной тишине. Голову поднимает, глядит вокруг себя озадаченно. Не понимает. Моргает удивленно. А потом вскакивает на ноги. — Игнорируйте их! — вопит, — не обращайте внимание, и они вас не тронут! Но, ах, кто его послушает? Толпа имеет одно свойство. Индивидуальное исчезает, остается только общее. Толпа не умеет думать, не умеет размышлять. Она поддается эмоциям, ее захлестывает мысль, и люди готовы даже убить, будучи ведомыми этой мыслью, идеей, образом. И сейчас этой толпой движет страх. Кадзуха, может, и не страшный совсем, но остановить это бешеное и вопящее стадо не в силах, хоть кричи он до хрипоты. — Послушайте! — мечется из стороны в сторону, от одного, к другому, хватает за руки, плечи — Не обращайте внимание! Они не опасны, если их игнорировать! Но его либо просто не слушают, либо грубо отпихивают, стараясь убежать, как можно дальше. Черная армия из призраков, будто следует по пятам, настигает неожиданно и неминуемо. Кадзуха сам чуть не вздрагивает, выдавая себя с головой, когда рядом выскакивает из ниоткуда это чудовище. А потом замечает Томо. Ноги несут его сами. В ушах звон и лязг металла. Сердце бешено стукается о ребра. В горле сухо и першит. Глаза слезятся. Кадзуха боится не успеть. — Томо! Томо на крик оборачивается. Катаной взмахивает — машинально. Тихий вскрик, и самурай, морщась, сжимает в руках ладонь, досадно шипит, стискивая рану. Слезы все же скатываются по щекам — уже от боли. — Кадзуха, о семеро, — парень испуганно шепчет, подскакивая ближе, — прости, прости меня, — хватает за плечи, разворачивая к себе лицом, — я… я испугался, о семеро прости! Сильно больно? — Все в порядке, — качает головой, — это не главная проблема сейчас. Я рад, что ты жив. — Я тоже рад, — выдыхает, — что мы оба живы. — Да. И выживем. Только ты послушай меня и поверь, ладно? Их просто нужно игнорировать, я клянусь. Он меня даже не тронул, просто улетел дальше. — Что? — Если ты дашь им понять, что не видишь их, то сможешь выжить. — Откуда ты знаешь? — Я просто… попробовал. Я не знал, что так будет, просто не хотел… умирать трусом, кричать, плакать и бояться, — смеется, — а вышло вот так. Я тебе клянусь, Томо. Пожалуйста, просто игнорируй их. И Томо, разглядывая Кадзуху недоверчиво и скептично, все же кивает, срывая с губ последнего облегченный вздох.***
Но игнорировать у Томо не получается. Точнее получается, но не так, как того хотелось бы Кадзухе. Весь этот хаос прекратился, как только последний, ничего не понимающий солдат, просто растворился в лапах одного из тех жутких существ. Около пятисот человек… просто пропали. Кадзуха и Томо жмутся друг к другу в ночи, глядя перед собой пусто и неверяще. Назад нельзя. Там их ждет только виселица за дезертирство. Идти вперед — самоубийство, да и кто захочет после таких ужасов идти воевать? Дай архонт, они хотя бы спать смогут без кошмаров и криков с пробуждением в холодном поту и слезах. Рука немного ноет, перебинтованная. Томо, откопавший среди провизии медикаменты, рану осторожно промыл и обработал. Все в тишине. Гробовой. Как будто каждому, кто пал сегодня в этой неравной битве, они хотят посвятить минуту молчания. — Ты спас мне жизнь. Кадзуха смеется тихо и низко опускает голову, пряча слезы. — Хотя бы кому-то. — Ты не виноват. — Я не смог предупредить. — Ты видел их, они были неуправляемы и полны страха. — Но ты же меня услышал. — Меня отрезвила твоя рана. — Тогда стоило каждому дать отрезать от меня по кусочку. — Не говори так. — Я просто- — Ты сделал все, что мог. Теперь надо думать, как мы будем выбираться. Кадзуха прикрывает уставшие глаза. — Да. Надо думать. — Сегодня спим, а завтра двинемся в путь. — Пойдем обратно? — Да, но в обход. Найдем лодку или проберемся на корабль и доплывем до Инадзумы. — Звучит ужасно. — Есть другие варианты? И Кадзуха ложится на голый песок, вытягиваясь к полный рост. — Нет. Тихо шелестит в ответ, рассматривая мириады звезд над головой. — Все будет нормально. У Томо голос успокаивающий, ласковый. Ему хочется верить. И Кадзуха действительно верит. Закрывает усталые глаза и засыпает, отчаянно боясь проснуться. Потому что каждое пробуждение в последние дни — трагедия. Одним днем подорвался и стал собираться вещи на войну. Вторым днем проснулся и сошел с корабля в пустыне. Другим — потерял почти всех товарищей. Сегодня — Томо. Он смотрит на него взглядом виноватым и грустным, витая в воздухе блеклой субстанцией. Вроде все такой же, вроде живой. Но такой прозрачный. У Кадзухи на глазах слезы. — Прости, — сокрушенно шепчет, — прости, я… Я не ожидал. Он выскочил — я дёрнулся. Все произошло так быстро, что я осознал только когда стал таким… Тогда Кадзухе впервые за все эти дни не выдерживает и рыдает. Томо правда жаль, что он не может стереть слезы с его бледных щек.***
У Кадзухи есть Томо — его прозрачный друг и помощник, но последнее из него не очень, потому что по пустыне все же приходится таскаться в одиночку. Идти наугад идея ужасная, идти наугад одному — тем более. Идти наугад одному с провизией наперевес — втройне. Томо призраком плетется в воздухе за ним и шепчет бесконечные извинения, улыбается виновато, когда Каэдэхара кидает на него недовольные взгляды, и руки поднимает примиряюще. — Ладно-ладно, больше не буду. Хочешь расскажу историю? Кадзуха хочет. Кадзухе необходимо отвлечься, потому что за последние дни он, если бы изначально не родился с волосами цвета лунного серебра, точно стал бы седым. В груди вечно что-то болит. Губы искусаны в кровь. Впереди дорога, которая продлится бездна знает сколько дней. А вот к чему приведет, возможно, даже сама бездна не знает. Кадзухе тоже не очень хочется знать. Ему вообще хочется, как Томо, если честно. Не испытывать жару, холод, голод, усталость. Просто лететь призраком над песком, не чувствуя как он набивается в обувь. Не менять бинты на ноющей ране, не умирать от жажды. Ему многое хочется, но приходится стискивать зубы и терпеть. Идти вперед и молиться. Наверное, не будь рядом с ним Томо, Кадзуха давно бы свихнулся. Кинулся бы сам в объятия первой встречной твари, выкрикивая истеричное: — Я вижу! Вижу тебя! Убей уже наконец! Томо очень помогает и не помогает совсем. Он поднимает настроение и искренне переживает. Он летит далеко вперед и заранее предупреждает, где лучше стоит обойти стороной, чтобы не наткнуться на пустынников. Не то чтобы Кадзуха боится, но с раненой ладонью особо не подерешься. Томо интересный собеседник и очень увлекательный рассказчик. И вообще Томо — солнце, а умереть, наверное, все же должен был Кадзуха, но последний вслух об этом не говорит, только смотрит грустно, смахивая налипшую челку со лба. — Спасибо, — благодарит со скромной улыбкой, — если бы не ты, я бы, наверное, давно погиб. Томо отвечает довольной усмешкой и складывает руки за голову, покачиваясь в воздухе. — Обращайся.***
Томо говорит, что из пустыни они почти вышли, и осталось совсем чуть-чуть. А еще ведет себя странно. Все чаще молчит, вглядываясь куда-то далеко и грустно. Все чаще смотрит на ладони, но, когда Кадзуха пытается понять, что его друг там такого нашел, прячет за спину и улыбается нервно. Потом и вовсе останавливается и говорит голосом неестественно тихим, ломающимся. — Дальше ты сам. — Что? У Кадзухи в груди — дыра. Сердце, растоптанное, в ногах. — Я тут останусь, нечего мне, мертвому за тобой таскаться. — Что? Кажется, у него в ушах звенит. — Ты же все слышал. — Почему? Томо под пытливым взглядом Кадзухи всегда не может продержаться долго. Мнется, губы кусает, руки заламывает. А потом все же показывает. На ладонях у него пятна. Черные, дальше по рукам тянутся чернеющие вены, а кожа в некоторых местах гниет, и выглядит это все жутко, и воняет соответствующе. Кадзуха сглатывает ком в горле. — Как давно? Голос отчего-то хрипит. — Пару дней назад началось. Надеялся, пройдет. Не прошло. — Я тебя не оставлю. — Я превращусь в это чудовище, Кадзуха. — Не превратишься. — Не будь таким наивным. — Мы что-нибудь придумаем. — Будешь игнорировать меня и проблему, авось отстанет? — Не сдавайся раньше времени. — А ты посмотри правде в глаза. Тот диалог — роковой — остается в памяти блеклым воспоминанием. Все, что после него — мазком на холсте, нервным и отрывистым. Кадзуха не хочет об этом помнить. Он бы рад этот холст сжечь, разодрать в клочья, уничтожить, но в особо дождливые дни, где бы не летал он бестелесным призраком, перед глазами все равно воскресают картинки давно прошедших дней. Глаза Томо, медленно выцветающие, белеющие. Черные вены, упрямо ползущие прямо к сердцу. Гниющая кожа, разлагающая до костей. Улыбка нервная и взволнованная. Голос шипящий и ломающийся, умоляющий уйти и не возвращаться. Сам уже не может — тянет, видимо, инстинкты работают, от живого человека уже взгляд не оторвать, а в голову мысли совсем жуткие лезут. Какой будет на вкус его душа? Томо кривится в такие моменты и вечно одергивает себя. А потом перестает. Он вообще что-либо делать перестает, так и идет по пятам за Кадзухой, пробираясь через заросли джунглей и молча сверлит его затылок заплывшим взглядом. Впрочем, Кадзухе все равно. Нет, не все равно. Ему страшно. Не за себя — за Томо. А на себя — все равно. Он сыплет вопросами, спрашивает о самочувствии — Томо одно время сиплым шепотом отвечает, позже просто отмахивается, а потом вообще молчит — вечно, забываясь, пытается коснуться, подолгу рассматривает паутину из чернеющих вен на темнеющей коже. Сдается, уже не пытаясь разговорить, а говорит сам. Рассказывает истории — их много и все невероятные, Кадзуха либо сочиняет их на ходу, либо выбирает самые яркие из жизни в поместье. Как в первый раз напился. Как свалился за борт Алькора, засмотревшись на море. Как сломал свою деревянную катану об голову своего обидчика. Много чего рассказывает, и Томо реагирует либо хриплым смехом, либо печальными взглядами, если рассказ получается не таким веселым, как хотелось бы. Изредка даже бросает тихие комментарии: — Ну ты и разиня. А в один день вместо привычного смеха Кадзуха просто слышит самое страшное. То, чего с замирающим сердцем ждал так долго и одновременно не ждал никогда: — Ты меня видишшь? И мир как будто сужается до одного только Томо перед глазами. Точнее не Томо, но все еще Томо. Все еще хвостик на голове смешной, забавный, уже не рыжий и да облезлый весь, почерневший, и волосы в воздухе развеваются будто змеи. В глаза белесые, уже не аметистовые, не яркие, не искрящиеся смехом и весельем. Перед ним не Томо — чудовище, монстр. Кадзуха понимает и отчаянно отказывается верить. — Томо, — выдыхает, — нет-нет-нет, — к горлу подступает и истерика и он бросается навстречу сам, будто грудью на катану, — ты не можешь, слышишь? Очнись! Давай! Это я, Кадзуха, ты меня не узнаешь? Губы чудовища расплываются в довольной улыбке. В глазах ни капли узнавания. Только пустое ничего с нотками наслаждения и предвкушения. — Видишшь, — констатирует, жадно облизываясь. — Томо, пожалуйста… Это даже не больно. Холодно немного. Слабость в теле. Потом легкость. Кадзуха смотрит на свои подрагивающие ладони и видит сквозь них яркую зеленую траву. Цветы, мирно покачивающиеся на ветру. Где-то над головой щебечут птицы. Вдалеке волнуется море — немного не дошел. Бездумно смотрит вперед, перед собой. На удаляющуюся макушку Томо. Некогда Томо. Этот день он хотел бы навсегда стереть из своей памяти. Небо хмурится и плачет за Кадзуху оглушительным ливнем. Потому что плакать Кадзуха — больше не может.