It's time to nut up or shut up. Tallahassee
— Держи. На столе перед Чаном появилась кружка кофе. Для него с Чанбином это было что-то вроде снотворного. — Спасибо. — Опять загоняешься? — Да тут и без загонов дерьма хватает, — Чан грустно усмехнулся, отпивая. — Ты, Бин, сам прекрасно понимаешь: добром это всё не кончится. — Понимаю, — кивнул Чанбин. — Но «понимать» и «думать» — разные вещи. — Ага, и нашему начальству они обе не знакомы. В другой ситуации это стало бы хорошей шуткой. Посмеялись бы над горькой правдой и забыли бы о ней снова, чтобы проще было жить. Но сегодня вообще не весело. — Ну, мы не знаем, как поступили бы на их месте, — тихо проговорил Чанбин минуту спустя. — Это ты от Зайчонка научился? — Мягко усмехнулся Чан в ответ. Так его друг называл между ними свою девушку. — Ага, — парень царапал ногтём ручку своей кружки. — Как она? — Переживает. Чан понимающе кивнул. — Ест мало, — продолжал Бин, — но с ней так обычно и бывает во время стресса… Было практически слышно, как скрипит его плотно сжатая от напряжения челюсть. — Не думай лишнего, — Чан накрыл руку друга своей. — Скорее всего, это действительно просто стресс. Отставив кружку в сторону, Чанбин посмотрел на него. Уголки губ дёрнулись в грустной измотанной улыбке, пальцы коротко сжали чужие, а в глазах — мешанина из страха, отчаяния и надежды. — Кажется, мы оба хреново с этим справляемся, — Чанбин встал и зевнул, потянувшись. — С тем, чтобы не думать. — Тогда почему мы всё ещё военные? Оба всё-таки усмехнулись, искренне и не вымученно. — Бессердечная ты сволочь, ирония, — уходя, пробормотал Бин, и скрылся за дверью своей комнаты. Фактически, эта комната не была его. Чан любезно согласился приютить сослуживца на ночь, так как утром (буквально через пять часов) им обоим нужно заступать на пост в районе Ынпёнгу, до которого отсюда Чанбину добраться будет гораздо быстрее и ближе, чем из своей квартиры. Тем более, сейчас, вне зависимости от времени суток, на улицах и в метро был ажиотаж. Если, конечно, этим словом можно описать происходящий в городе хаос. Свет исходил только из коридора, и сидеть в полутьме за кружкой кофе вместо того, чтобы лечь спать хотя бы на пару часов, было не очень по-взрослому, но Чан в кои-то веки чувствовал себя умиротворённо. Посреди кошмара, в который Сеул превратился за последний месяц, эта тёмная кухня стала островком безмятежности, нарушаемой единственно мыслями самого Чана. Мысли тоже были тёмными, всепоглощающими и явно намеревались взять разум под контроль. Парню удавалось пресекать их попытки, но лишь когда он работал и вообще был на чём-либо сосредоточен. Поэтому он брался за бумажную волокиту, не относящуюся к его прямым обязанностям, не брезговал англоязычной бульварщиной, за прочтением которой можно было нехило абстрагироваться от мира, а в перерывах играл в шахматы или карты, чтобы занять разум расчётом ходов. Лишь бы не вертеть в голове морально-нравственные дилеммы и чувство вины за то, что не может спасти всех. Но засыпать всё равно приходилось благодаря чистому усилию воли и тратить на это уйму времени, которое сокращалось физической нагрузкой и кофе перед сном.***
Пустое серое небо — огромный люминесцентный купол, пускающий своим светом полупрозрачные тени. Люди — сбитые с толку крысы, не понимающие, от чего бегут. Он — шестерёнка системы, которой никогда не хотел становиться. К посту на границе Сеула с городом Коян тянулась автомобильная и пешеходная очереди. Несмотря на объявленный вчера карантин, сотни людей хотели уехать из столицы, что было понятно, но позволительно только после тщательной проверки документов, психологического и физического состояния эвакуирующихся. Эта система заставляла людей часами ждать своей очереди, а служащих — работать под непрекращающийся гул, возмущённые крики и периодические автомобильные гудки. Чан был тем, кто осматривал людей на наличие у них признаков вируса. Он вызывал доверие, некоторых — смущал, но так или иначе успокаивал своим видом всё разгоревшееся во время ожидания нетерпение и раздражение. Тёплые руки в голубых перчатках осторожно держали лицо и оттягивали кожу под глазами, аккуратно скользили по затылку сквозь волосы, проверяя на наличие травм, перехватывали руки на запястьях, молчаливо прося поднять их, обхватывали талию, надавливая большими пальцами в районе желудка. Затем перчатки менялись, и вот ладонь придерживает открытую челюсть, а внимательный взгляд под защитными очками скользит по ротовой полости, стараясь заметить нарушения, прописанные врачами в специальных брошюрах. «Всё в порядке» по завершении осмотра — как благословение, и человек проходит дальше. Иногда всё заканчивалось не так гладко. — Пройдите, пожалуйста, сюда, — Чан, положив одну руку мужчине на спину, другой указывал ему направление. — Но паспортный контроль позади вас, — недоумённо произнёс он. — Я знаю. Пройдите, пожалуйста, сюда. — Я понял с первого раза, — безобидное удивление стремительно перерастало в явное негодование. — Почему я не могу пойти дальше? — У вас обнаружено три симптома, — пояснил Чан. Хотя, видимо, четыре, судя по потенциально агрессивному настрою. — И что? Хотите сказать, это что-то специфическое? У меня есть справка о хроническом гастрите! — Обнаруженные у вас признаки не совпадают с признаками хронического гастрита. — Вы вообще врач? Покажите мне свой сертификат о квалификации! Нервный, явно впадающий в истерику мужчина постарался обойти Чана, но был зафиксирован на месте крепкой хваткой на плечах. — Отпустите! — Вскрикнул задержанный. — Я вам не доверяю! Ваши слова не имеют веса, пока вы не докажете, что являетесь квалифицированным специалистом! — В соседнем помещении вас осмотрят повторно, — произнёс парень и кивнул охраннику, стоящему неподалёку. Вдвоём они, взяв мужчину под руки, отвели того в комнату для потенциальных заражённых, никак не реагируя на угрозы и попытки им навредить. Как только дверь за мужчиной закрыли, отсекая все звуки, мешающие относительно спокойным осмотрам других посетителей, Чан сменил перчатки и продолжил работать, вздыхая только мысленно. Это было не в первый и не в последний раз.***
— Мне после такой смены не обеденный перерыв нужен, а полноценный двухнедельный отпуск, — угрюмо пробормотал Чанбин, соскребая палочками остатки лапши. — Человеческая тупость невероятно выматывает. Чан на жалобы друга только кивнул в качестве поддержки, хотя в глубине души немного завидовал ему. По сравнению с медосмотром проверка документов кажется Раем. — Кстати, я слышал, что вам буйный попался, — будто прочитав его мысли, сказал Чанбин. — Ага, и не один, — с трапезой было покончено, и Чан расслабленно откинулся на спинку стула. — Пару раз даже укусить пытались, но проблем особых не было. — Да уж, — парень цокнул и потянулся за телефоном в задний карман брюк. Стоило ему коснуться его, он тут же завибрировал от входящего звонка. На экране высветилось Зайчонок. — Привет, что… — Чанбин замолчал, не успев договорить. И чем дольше он слушал, тем больше беспокойства Чан замечал на его лице. — Так, родная, давай, сделай глубокий вдох, — недолгая пауза. — Та-ак, а теперь выдохни. Я тебя понял. Главное, постарайся не волноваться. Я не могу сейчас приехать к тебе, но ты способна справиться сама. Ты дома? Они наконец встретились взглядами, и, чёрт, Чан был готов поклясться, что никогда не видел друга таким испуганным. Но в голосе на это не было ни намёка. — Хорошо, — продолжал Чанбин. — Запри, пожалуйста, входную дверь и забаррикадируй её ближайшей мебелью. Думаю, ты можешь вытащить из шкафа вещи и обувь, подвинуть его, а потом вернуть всё на место, да… Не торопись, милая, ты в безопасности, ты всё успеешь. Положи куда-нибудь телефон, я останусь на линии, пока ты делаешь это. Удостоверившись в том, что девушка отложила мобильник, Чанбин отключил микрофон на своём и начал объяснять ситуацию Чану, так и не сумевшему полностью догадаться о происходящем по одним только репликам друга: — В центре и ближайших к нему районах начались беспорядки. Выбивают витрины, поджигают тачки, грабят и убивают прохожих. Она узнала об этом в новостях и сразу позвонила. В полном ужасе, рыдает, — он на мгновение остановился, чтобы прислушаться к шуму на том конце линии, но затем продолжил, — попросила, чтоб я приехал, но они ж, — он кивнул в неопределённом направлении, намекая на начальство, — не отпустят. Да и пока это всё не уляжется — себе дороже. — Да, ты прав, — Чан закивал, решая никак не комментировать новости про уличную анархию. — Тем более, насколько я знаю, уже выполняется приказ по отлову. Сейчас такой кавардак начнётся, лучше не лезть… — Ну что, милая? Справилась? — Последнее предложение Чанбин не услышал, вновь сосредоточив всё внимание на телефонном разговоре. — Умница. Теперь, пожалуйста, зашторь все окна и постарайся не включать вечером свет. Фонарик, свеча, что угодно… Я постараюсь, но ничего не обещаю, родная… Да, ты можешь написать мне в любой момент. Да. Я тоже тебя люблю. Да. Пока, милая. Всё будет хорошо. Он аккуратно положил телефон экраном вниз, но в следующую секунду ударил по столу кулаком, так, что в столовой на них обернулись. — Чтоб они все провалились. Из этого короткого проклятия не было понятно, на кого сетует Чанбин: на бунтовщиков, на начальство, может, на весь мир сразу. Но, кто бы ни был корнем зла, сути это не меняло — следующую смену парень был весь на нервах и не перестал бояться за жизнь возлюбленной, даже когда та прислала ему новость об успешно подавленных беспорядках. Тревога не покидала его и только усилилась, когда ему сообщили о необходимости спать здесь, в пределах пограничной части. — У меня девушка одна в Кванджине! — Яростным шёпотом чеканил Чанбин чуть ли не в самое лицо командиру. — У вас сердца нет что ли, в самом деле?! — Разрешение покинуть часть есть только у тех, кто женат, рядовой Со, — мягко, но с нескрываемым напором ответил мужчина. — Я бы с радостью вас отпустил, но таков приказ. И когда в конце концов Чанбин послушно остался, сказать, что он быстро сдался, значило солгать. Он уговаривал — ему ответили отказом. Всё. А попытка бегства стоила бы ему очень многого. — Чан. — М? Сна ни в одном глазу, и они решили посидеть на улице. Растянувшееся над ними тёмное полотно беззвёздного неба угнетало, но хотя бы не било по глазам, как дневное. — Она ведь будет в порядке? — Бин, — Чан со вздохом закрыл глаза. — Я не могу знать наверняка. Слева раздался ответный вздох, полный грусти и тоски. — Но что я точно знаю, — продолжил Чан, опуская ладонь на приятельское плечо, — я всегда рядом. Пальцы сжали ткань лёгкой не по погоде куртки, а губы растянулись в улыбке, компенсирующей этот недостаток казённой формы. — Спасибо, хён, — вроде как лицо Чанбина прояснилось, и Чан сам расслабился, зная, что смог хотя бы немного помочь своему другу.***
Способность крепко спать в любом незнакомом месте подвела. Чан ворочался, несколько раз просыпался от холода, столько же — от чрезмерно тёплого одеяла и душной казармы. Словно он плыл баттерфляем: то нырял в сон, то выныривал из него. Такое положение дел Чана не устроило, и он решил встать до общего подъёма и порешать судоку под ненавязчивое бормотание радиостанции в наушниках. Слова в песнях благополучно пролетали мимо, лишь аккомпанируя внутреннему диалогу. Разум клокотал вопросами и самыми нелепыми, но до ужаса реальными ответами, а на чановом лице ни одна мышца за всё время не дёрнулась. Самообладание вперемешку с самообманом. — …которая скрасит ночную поездку. В Сеуле три часа пополуночи и экстренные новости. Ранее подавленные полицией и военными акты нападений, разбоя и поджогов возобновились с новой силой. Количество пострадавших уточняется, счёт погибшим идёт на тысячи. Оставайтесь с на… Рука дёрнула за провода, и пластиковые капельки рухнули на поверхность матраса. Что он только что услышал? Сборник головоломок был так же брошен, и пальцы судорожно вбивали в поисковую строку «сеульские беспорядки октябрь 2021» Чан пролистывал новостные сводки разных изданий, одну за другой, но ничего не менялось. Перед глазами — четырёхзначные числа в графе Погибшие, а в груди — кратер, как от астероида. И ощущение — что-то упустил. Не понял. Не догнал. В горле какой-то песочный осадок. В ушах — протяжный писк. В теле рушится стена смирения и хладнокровия. Ладони потеют и дрожат. Ему хочется сорваться с места, то ли удрать от кого-то, то ли за кем-то погнаться, выплеснуть в беге эту боль и слёзы, которые он физически не может выплакать, крики, которые не способны вылиться. Не сейчас. Не когда другим хуже, чем ему. И поэтому он продолжает молча сидеть, взглядом прикованный к уже потухшему дисплею, телом — к койке. Он каждым сантиметром кожи чувствует, как наступает конец света, и он совсем ничего не может поделать. Он не может никого оживить, не может прекратить всё одним движением руки, не может превратить точку невозврата в запятую. И всё остальное, с чем Чан способен совладать, теряется в утреннем тумане. Он смутно помнит, как успокоил Чанбина и продолжил службу, как ни в чём не бывало. Как будто в воздухе не слышался металлический запах бойни, как будто сеульский асфальт не плавился под развороченными Hyundai, как будто люди не становились мясом в глазах своих соседей. В пелене прошедшего времени терялись дни, проведённые на границе, возвращение оттуда в свой район, который теперь, спустя месяц отсутствия, полупустой и едва дышащий, казался другой планетой. Где-то там же растворялось число погибших, неумолимо бежавшее к полумиллиону. Он почти забыл, как последний раз написал родителям перед отключением интернета и электричества. Смутно помнил первого убитого им заражённого и редкий шорох расстрельных комнат военных частей. Он перестал видеть сны и смысл в жизни, пока в ней не начали появляться другие люди. Первый, второй, третий... Все такие разные, но каждый из них — словно потерявшийся в огромном круглосуточном супермаркете ребёнок, и больше нет мамы, которая спасёт из этих стеллажных джунглей. И Чан стал одним из этих детей, хотя всегда старался казаться взрослее. Ирония и правда оказалась бессердечной сволочью.