Oh I can't stop thinking about All of these feelings and all of these routes I can't stop thinking about All of these feelings, oh, I'm filled with doubts
несколько дней до разрыва
Тошнота подкатывала к горлу волнами: то отступая, то возвращаясь с удвоенной силой. Казалось, Кацуки уже избавился не только от остатков ужина, но и от части собственных внутренностей, настолько сильно его трясло и выворачивало. По спине стекал холодный пот, ноги не держали, пришлось облокотиться о грязную стенку кабинки, чтобы оставаться в вертикальном положении. Не хватало еще упасть на пол, мокрый от мочи и покрытый обувными разводами, или на сам унитаз, с которым он обнимался последние пару часов. Нужно было заканчивать и выходить. Изуку и так уже несколько раз приходил сюда, интересуясь, в порядке ли он, и Кацуки лишь чудом удалось его отослать. Отмазка с просроченной едой больше не действовала, поэтому ему срочно пришлось придумывать что-то еще. В итоге причиной стал единственный мартини, подсунутый Пикачу в честь повышения. Мог же у него расстроиться желудок из-за некачественного алкоголя, правда? Это было откровенно дерьмово. Настолько плохо он не чувствовал себя с вечера перед походом к врачу, после которого постоянно сдерживал свою силу, но сегодня на смене все-таки не выдержал и сорвался. Переусердствовал с атаками, создав слишком много бомб, и плачевный результат не заставил себя ждать. Как, скажите, он должен был оставаться героем, если не мог выкладываться на полную? Лучше было от души вмазать злодею и платить за это, чем вечно бегать у Деку в подстраховке. Застонав от грызущего душу отчаяния, Кацуки прижался лбом к стене. В последние недели мигрень мучила его почти все время, даже во сне он ощущал это противное чувство, будто колючие ежи двигаются от затылка к вискам. В редкие же часы облегчения, просыпаясь в поту, он часами глядел в потолок и думал о том, что будет делать дальше. Изуку — теплый и мягкий — сопел рядом. Невинный и родной, с надутыми пухлыми губами и щеками, до которых безумно хотелось дотронуться, но Кацуки не смел: наказывал себя за секрет, отталкивая того день за днем. Секрет, который тот без сомнения имел право знать. Его снова затрясло, тошнота сжала внутренности. Глубоко дыша, он попытался сфокусироваться на музыке, доносившейся из зала, запахе сигарет, а не содержимом унитаза. Дверь снова хлопнула, кто-то зашел внутрь. Это происходило постоянно, и Кацуки не обратил на это внимания, только устало прикрыл глаза и выдохнул, полностью выжатый реакцией организма. Шаги за дверью протопали до дальней кабинки, а потом возвратились обратно, словно не зная, какую из них выбрать. — Бакубро? Ну конечно же это оказался Киришима. Кто еще это мог быть? — Чего тебе? — слабо отозвался он, стараясь не думать об отвратительной кислятине во рту. — Я уговорил Мидорию-куна, что проверю тебя сам. Шаги подошли к нужной кабинке и остановились. Друг дотронулся ладонью до деревянной поверхности и чуть поскребся, словно преданная собака, просившая пустить ее внутрь: — Ты как? — Паршиво. Никто не заметил? — Смеешься?! Все ужасно волнуются! Кацуки раздраженно закатил глаза — скрывать проблему становилось все сложнее. Было бы гораздо удобнее, если бы за него не переживало столько небезразличных ему людей. Черт, после стольких лет с задротом он стал совершенной размазней. Глупая романтическая улыбка сама собой появилась на лице — хорошо, что сейчас его никто не видел. — Тебе нужно рассказать ему. Рассказать нам всем о том, что с тобой происходит. Как много, ты думаешь, пройдет времени, пока это не вылезет наружу? — Я рассказал тебе, — буркнул он, — и смотри, что из этого вышло. Тупое нытье и звонки по сто раз в день. Если Изуку узнает… Блять, не хочу об этом даже думать. Ему было прекрасно известно, что задрот предпримет, если узнает, в каком положении он оказался: начнет заботиться как чертова курица-наседка, поведет по врачам, будет пичкать таблетками и запрет дома, чтобы не дай Бог не использовал причуду. Кацуки не желал такой жизни. Не желал становиться домоседом. Хотел сам решать, что ему делать, ведь, в конце концов, это был его выбор, и ни Изуку, ни кто-либо еще не могли за него решать. — Он должен узнать, — Киришима поскребся снова. — Бакубро, я не собираюсь больше смотреть, как ты мучаешься. Ты еще можешь… Дверь резко раскрылась, и тот едва не упал, когда Кацуки буквально вывалился из кабинки, зыркнул гневно, всем своим видом показывая, что организует Дерьмоволосому скорейшую смерть, если тот посмеет выболтать хоть что-нибудь. Друг никак на это не отреагировал, только продолжил смотреть обеспокоенно, подошел ближе и положил ладонь ему на плечо. Кацуки под ладонью дернулся, попытался сбросить наглые пальцы, но друг только сжал их сильнее: — Ты обещал мне! Обещал, что будешь молчать! — Но… — Никаких но! — заорал он громче, наконец-то отталкивая Киришиму в сторону и сжимая кулаки. — Это только моя проблема! Прошел расстояние до раковины и облокотился на эмалированную поверхность. Взглянул на себя в зеркало — взъерошенного, с лихорадочно блестящими глазами и испачканным рвотой подбородком — и в отвращении отвел глаза. Холодная вода помогла немного прийти в себя: тщательно прополоскав рот, чтобы избавиться от противного привкуса, Кацуки щедро плеснул на лицо и шею, а потом вытерся бумажным полотенцем и кинул мокрый комок в мусорку. Друг следил за всеми манипуляциями, стоя прямо за его спиной. Заботливая физиономия маячила в отражении зеркала, и Кацуки просто не мог позволить себе показаться слабым, когда тот словно коршун следил за ним. — Ты услышал диагноз больше трех месяцев назад. Если будешь продолжать в том же духе, то… — Заткнись. Он и сам знал это. Хорошо помнил слова, которые навсегда разделили его жизнь на «до» и «после». Сильная причуда? Одаренный мальчик? Сколько раз люди восхищались им, возносили за то, что было его талантом от рождения? Сколько раз смотрели на Кацуки снизу-вверх, разинув рты, будто он был каким-то Богом, а не обычным человеком. А теперь ему объяснили, что этот талант только разрушал его. Разъедал клетки нитроглицерином, который при интенсивном использовании приводил к необратимым последствиям для его организма. Лучше бы он родился беспричудным как Деку. Лучше бы не знал о том, каково это — быть «одаренным», чем потерять свои мечты вот так. Он скорее бы умер, чем позволил себе отказаться от них. — Я все решил, Киришима. Я должен стать номером один. Услышав непоколебимую решимость в его голосе, тот тяжело вздохнул. Покачал головой с таким видом, будто хотел поспорить, но сказал лишь тихое: — Мидория-кун не захочет тебя потерять. Мгновенно счастливое веснушчатое лицо возникло перед глазами. В его воображении Изуку откинул голову назад, хохоча и краснея, как это делал всегда, а зеленые кудряшки — мягкие и пушистые — рассыпались по плечам. Звонкий смех колокольчиком зазвенел в ушах. Тот не заслуживал быть обманутым, не заслуживал быть брошенным. Был лучшим, что когда-либо случалось с Кацуки, вытаскивая самое сокровенное и живое, всегда и во всем понимая его. Во всем, кроме одной единственной вещи: Изуку никогда не смирился бы с его жертвой собственной мечте. — Он не потеряет меня. К тому времени… мы давно не будем вместе. Голос подвел его. Лицо в отражении стало ничтожным и жалким, скривилось, став похожим на уродливую маску. Больше не в состоянии видеть собственную слабость, Кацуки прикрыл глаза и сделал глубокий прерывистый вдох.