† † †
[palaye royale — tonight is the night i die]
Наши дни. Чонгук гипнотизирует толстое стекло с багряной жидкостью за ним несколько минут, пока борется с ощущением сладкого металла на самом кончике языке. Борется с мелькающими перед глазами яркими картинками, так любезно предоставленными сознанием, на которых тонкие запястья взрезаются острым кинжалом, выпуская рубины дрожащей крови. На которых вены его этой кровью, выпитой из поднесённого к открытым губам бокала, заполняются. Рубашка не летит в камин, оставленный не закрытым в спальне, лишь потому, что Чонгуку слишком лень разводить огонь. Вовсе не потому, что пожелтевшая и потрёпанная изрядно ткань бросила его в невозможный в принципе холодный пот и колючие, как заточенные прутья, воспоминания…† † †
500 лет назад.[Dear Sherlock — Bunny]
Щека Хёнджина, мягко прижатая к плечу, нагревала бледную кожу Чонгука даже сквозь белоснежный хлопок ночной рубашки. Проводя пальцами по угольным кудрям, разбросанным по подушке, Чонгук ласково целует ведьму в лоб, но после поджимает встревоженно губы, как можно плавнее стараясь из-под спящего тела выбраться. Всех вампирских сил и грации порой не хватало с этим ведьминским чутьём, иногда спящим также сладко, как сам Хёнджин сейчас, а иногда бушующим не по мере. Даже сейчас, когда Чонгук точно знал, что дозы трав хватит ещё на три-четыре часа беспробудного сна, он сбегал так незаметно, как мог. Набрасывая на плечи тяжёлый вельветовый халат, чтобы сохранить ещё хоть немного на себе тепло любимого тела. Которое, как ему кажется, всё-таки никогда его не любило. И не полюбило, подсказывает что-то, скребущее осиновыми щепками изнутри. Он собирает в кучу все вещи, что хоть когда-то у Хёнджина оставлял. Все, коими пользовался достаточно долго, но в итоге оседает тяжёлой фигурой на деревянный стул посреди кухни слитой с гостиной, и прикрывает глаза. В пору бы сжечь весь дом. Здесь нет уголка, которого он не касался бы меньше хотя бы раза. Здесь вещей самой ведьмы, кажется, меньше, чем Чонгука. Забавно и печально, но даже рубаха, в которой Хёнджин сейчас спал — и та была принесена Чонгуком из его дома. Подаренные ведьмины книги, старинные рецепты, что Чонгук притащить умудрился за эти месяцы несчесть в каком количестве, обкрадывая бессовестно чужие полузаброшенные дома. Хёнджину нужнее. Чонгуку не жалко. Он ведёт длинными пальцами по неровной столешнице, цепляет ногтями дырку в разошедшемся дереве. Красивый узор, да и тот природой испорчен. Чонгук невольно проводит параллель с Хёнджином, и ругая себя за это, и безнадёжно принимая эти мысли. В них было слишком много истины, которую он, как ему казалось, видел теперь. Посаженное единожды зерно недоверия, в его мёртвом сердце почему-то росло стремительно быстро, просачиваясь тонкими ветвями в кровь, заменяя кровеносную систему. Оплетая гудящий от тяжёлых мыслей мозг и сдавливая до неизвестной боли, какую Чонгук испытывать может разве что, когда голоден невероятно. В последнее время рядом с Хёнджином голод его спал таким же спокойным сном, что и ведьма, оставленная в спальне. Сам Чонгук, однако, спокойным быть переставал с каждой секундой нахождения с ним рядом. Он скребёт пугающе ногтями по столешнице, собирая пальцы в кулак, и сжимает до скрипа зубы, поднимаясь со стула и окидывая мрачным взглядом хижину. Не находя в себе больше сил для борьбы за любовь, которую, кажется теперь, выдумал сам. Не находя в себе причин для того, чтобы остаться и бороться дальше. Срезая плоды недоверия и бросая их к ногам Хёнджина, как когда-то мечтал бросить весь мир. Когда-то ещё пару дней назад, надеясь, что его любви вечной хватило бы на двоих. Чонгука хватает лишь на то, чтобы в предрассветной тиши покинуть чужой дом, не оглядываясь. Собрать вещи в своём поместье, в которое он приходил и без того не часто, а в последнее время и вовсе минутами. Придумать мало-мальски достоверную историю про свой внезапный отъезд, которую пустит с первыми лучами солнца и служанками в свет. В платяном деревянном шкафу остаются те рубашки, что пропахли насквозь свечами и травами. Под закрытыми веками алых глаз остаётся навеки отпечаток сияющих изумрудов…† † †
Наши дни.[Номер 13, ЗАКЛАДКА — Отрава]
Початая бутылка виски кочует с обеденного стола на прикроватную тумбочку в спальню, пока Чонгук решает разобрать чемоданы. Он в самом деле купил этот дом на Чоджу. Он в самом деле собирается прожить здесь полгода-год, пока окончательно не передаст все дела компании удалённо в управление своей команды и Джехёка и не придумает убедительную историю своего «исчезновения». Он в самом деле, как какой-то человек, пытается отвлечь себя от мыслей о Хёнждине банальной рутиной, развешивая свои ненужные теперь рубашки на мягкие плечики. Возвращаясь глазами к колбочке с кровью и старинной рубашке, по-прежнему лежащим на постели. Из бутылки исчезают ещё пара добрых глотков, а на пальцах Чонгука оседает потёртая ткань. Пахнущая, как и пятьсот лет назад, свечами и травами. Огнём и магией. Безнадёжностью и болью. Лицо Чонгука искажается в замешательстве, стоит только ему почувствовать что-то кроме ткани в руках. Что-то в самой ткани. Он встряхивает, не щадя, рубашку над кроватью и выискивает на тёмном покрывале что-то, что должно было выпасть. Впивается во мраке комнаты горящими алым глазами в клочок бумаги, сложенный вчетверо. «Будь внимательнее,» — звучит в голове насмешливый голос ведьмы. Чонгук свою внимательность за последние пару десятилетий где-то успел растерять. Расслабился так не кстати. На белоснежной бумажке ровно выведенное чернилами:«Вид с балкона на мансарде здесь убийственный.»
Секундно записка повисает в воздухе без опоры, потому, что Чонгук на вампирской скорости мчится наверх. На третий этаж, которого нет и который не видно со стороны главных ворот. Но который есть и небольшим, увитым плющом балконом, выделяется с другой стороны дома, легко прячущийся за общей зеленью участка. В дверном проёме которого Чонгук замирает каменной статуей, едва лишь глаза его находят ещё один бутылёк, наполненный багряной жидкостью. Он с расстояния уверен, кому принадлежащей. Это должно пробуждать в нём желание и голод. Но это пробуждает в нём злобу и воспоминания, от которых он столько лет пытался бежать. Начиная с самой первой, несчастных пятьсот лет назад. Его голова резко дёргается влево, на звук медового голоса и тихий стук каблуков: — Дин-дин-дон, — пропевают за его спиной. — Следующая остановка… Прерываясь короткой усмешкой. — Твоё сердце. Чонгук мгновенно отлетает в сторону, слыша затвор и выпущенную из литого дула деревянную пулю, разлетевшуюся в щепки по пути и осыпавшуюся где-то на полу зелёного балкончика. — Дин-дин-дон, — повторяет Хёнджин, разворачиваясь на каблуках и нацеливаясь на размывающуюся тень вампира в темноте мансарды. — Осторожно. Двери закрываются. Ещё одна пуля врезается в стену, рассыпаясь по такому же деревянному полу. Осиновыми пресловутыми щепками, что должны были уже давно расползтись по кровеносной системе Чонгука, отравляя и убивая его медленно и мучительно. Бесповоротно. — Ты всерьёз заманил меня сюда, чтобы убить?! — кричит Чонгук из противоположного угла. Изумрудные глаза безошибочно находят кровавую ярость в чужих, игриво вспыхивая. — Ну, у тебя же тогда это получилось. С очередным выстрелом, Чонгук бросается на длинные ноги, облачённые в чёрную кожу, и валит Хёнджина на пол, наваливаясь всем телом сверху. Напрягаясь вмиг из-за отсутствия сопротивления и огня в ведьминых глазах, смотрящих открыто и бесстрашно. Ещё заряженный деревянными пулями пистолет отлетает к открытым дверям балкона, пока хрупкие запястья сковываются длинными пальцами, намертво пригвождаясь к полу. — Ты ведь прекрасно знаешь, что я быстрее, — хмуро цедит сквозь зубы Чонгук. Отмечая тем не менее, как загорелось что-то внутри от неоднозначного положения их тел. Как потянуло где-то под рёбрами от ударившего в нос цветочно-травяного запаха, смешанного с горьким сигаретным дымом и кровавым металлом. — А у тебя, я погляжу, фетиш: наблюдать за мной обездвиженным, — скалится Хёнджин в ответ. Это неприятно взрезает Чонгука изнутри до самого горла. Эти слова впиваются чёртовыми щепками в виски. Он столько лет винит себя в этом… Отпустить запястья Хёнджина, однако, он не успевает, запутавшийся в болезненных мыслях. Потому, что полные губы, к его оцепенению, сменяют ядовитый оскал на жалящий поцелуй по холодному мрамору. Рот Чонгука, даже спустя пятьсот лет и замершую растерянность, как на эти поцелуи отвечать — помнит. Рефлекторно. Инстинктивно. Он сам не знает почему поддаётся, но тянется губами следом сам, захватывая теперь уже горячую розовизну и оставляя на ней отпечатком мертвенный холод. В следующий же миг готовясь к тому, что с любого бока, наконец, прилетит отмщение, острием прорывающее белоснежную кожу. Но кожу его прорывают только чувства, рвущиеся изнутри, потому что тело под ним, льнёт неожиданно к нему тоже. Потому, что губы распахнутые вновь ищут его, впиваясь убийственным поцелуем на сорванном вдохе. Потому, что пальцы Хёнджина, как и пять веков назад, переплетаются с его, теперь неизвестно кого заковывая и обездвиживая. Он не может остановиться и спасти себя никак, вновь и вновь целуя родные некогда губы. Не думать стараясь о том, почему между ними повисли все эти годы. Почему он однажды Хёнджина оставил. Почему сейчас Хёнджин был с ним, охотно и с одичавшим рвением отвечая на поцелуи, как не делал даже в те годы, когда оба они, вроде как, были вместе. Чонгук не думает о том, что было минутами ранее и не думает о том, что будет через минуту ещё. Он зацеловывает впалые щёки, подставленные под ледяные губы. Упивается ядовитой сладостью бледной шеи, украшая её жгучими поцелуями. Задыхается в травянисто-металлическом запахе огненной крови, мчащей по голубым просвечивающимся под пергаментом кожи венам. Ловит губы Хёнджина в хаотичном поцелуе, пока ладонями обнимает его лицо, прикладывая к высоким скулам ласково подушечки больших пальцев. Неверяще оглаживает под тенью ресниц тонкую кожу с едва лишь заметными морщинками. Излишне нежно примыкает губами к острому подбородку, спускаясь снова к беззащитно открытому горлу. К выделяющимся изящным ключицам, доступным ему в незастёгнутом вороте накрахмаленной белоснежной рубашки. Даже кожа Хёнджина, фарфоровая и идеальная, пахла для Чонгука, как любовь и боль. Как оставленная на постели рубашка и бутылёк с кровью. В его волосах путаются тонкие пальцы, пока его собственные обнимают хрупкие рёбра уже под снежным хлопком, разорванном в туманном порыве необузданных чувств. На его мраморной коже остаться тщетно пытаются кровавые полосы, пока кожа под его губами надолго окрашивается в алый, цветочной цепочкой спускаясь от длинной шеи и до плоского живота. Даже в дни, когда Чонгук ещё баловал ведьмин слух своими признаниями в безответной, как думал, любви, он не испытывал такой жажды по розовым губам и бархатной бледной коже. Даже тогда не захлёстывали так эмоции и чувства от одного лишь крепкого поцелуя, с которым безумно сталкиваются они в который раз, находясь на полу мансарды в ночной тиши. Десятки тысяч дней пролетают по сомкнутыми веками Чонгука, как один смазанный и нереальный сон. Хёнджин в его руках — настоящий, живой и дышащий, спустя сотни тысяч одиноких и бесцельно проведённых часов в «новых жизнях», в которых Чонгуку никогда не было места. — Как? — срывается с его губ тихое, как только он разрывает затянувшийся поцелуй, примыкая лбом ко лбу ведьмы, но не решаясь взглянуть в изумрудные глаза, скрытые завесой густых ресниц. — За что? — в ответ его спрашивает Хёнджин. По ощущениям, словно стреляет в упор. Только словами. — Это был не я, — в отчаянии шепчет Чонгук. Открывает молниеносно глаза, слыша эхом: — Это был не я. Пятьсот лет. Застревают в горле у Чонгука пережитыми болью и воспоминаниями, как тысяча. Хёнджин, лежащий неподвижно под ним, как оказалось, никогда не умирал.