Художник, которого надо гладить

Мелоди с благоговением поцеловала Плащаницу, отступила, опустилась на колени и лбом приложилась к доскам храмового пола. Ее душу переполняло благочестивое волнение. Сам Сын Божий, ради очищения ее грехов, снизошел в мир дольний и принес свою святую Жертву. Эта величайшая в истории Мистерия потрясала ее воображение. Ради нее, обычного человека, Сам Бог взошел на Крест! Омыл ее грязь и исцелил душевные язвы. При одной мысли о таком, она чувствовала, что готова не есть хоть весь Великий Пост. Благо эссенции из крови мутировавшего отродья позволяли ей переносить голод и жажду гораздо проще, чем остальным людям. Ей нравился этот небольшой приход на окраине Буэнос-Айреса, выстроенный эмигрантской русской общиной. Среди белоэмигрантов было немало равных ей по происхождению аристократов, в том числе немецких – из остезейских дворян или просто немцев, бывших на службе последнего российского императора, а потом уехавших со своими семьями в Аргентину. Саму Мелоди в свое время воспитали в лютеранской вере, но уже после Великой Войны, когда фюрер пал, сраженный жидобольшевиками, она перешла в православную веру, поскольку сочла, что та гораздо строже и ближе к Богу, чем конфессия в которой выросла. Мелоди импонировали долгие службы и тяжелые посты, умервщляющие плоть. К тому же в этом приходе она подружилась с тремя живущими при храме монахинями, и проводила с ними много времени. Конечно, пришлось солгать о своем возрасте, все-таки ей уже девяносто лет, а выглядит на пятьдесят, но Бог долготерпелив и милостив к слабостям человеческим. После каждой лжи о возрасте Мелоди держала строгий пост два дня, не употребляя в пищу ничего, кроме овощей и толики подсолнечного масла. И эссенции, конечно, ведь ту нужно пить ежедневно. Домой она вернулась в приподнятом настроении духа, хотя с полуночи единственно выпила только эссенцию и половину стакана воды, не потребив больше ни крошки и ни капли. Уже вечерело, а значит скоро можно будет съесть небольшой салат, который должен к ее приходу приготовить Сантим. У нее было настолько хорошее настроение, что она сначала даже не обратила внимание, что от мутировавшего отродья, почтительно встретившего ее, как полагалось, земным поклоном, слегка тянет гарью. Но, когда он подал ей салат, она уже поняла, что именно смущает ее острый нюх. Гнев вечером Страстной Пятницы был бы оскорблением умершего за ее грехи Сына Божия, поэтому она проделала дыхательные упражнения, обуздывая страсти слабой плоти. И только потом, уже не испытывая порочных эмоций, сделала знак, по которому Сантим покорно встал на колени и склонился лицом к полу, но так, чтобы не прижиматься к его поверхности. Мелоди также неспешно переобулась в специально созданные для этого тапочки, в которых утяжелитель и твердый рассекатель на носке сочетались с хитроумным устройством, мешающем повредить пальцы ног при ударе. Подошла поближе к бездвижно застывшему мутировавшему отродью и отточенным десятилетиями практики ударом ноги рассекла его отвратительно совершенное лицо, способное заживлять, без следа, любые ранения. Потом повторила. Сантим не позволил даже дыханию сбиться, зная, что любой лишний звук сейчас лишь усилит наказание. Мелоди пнула его в лицо еще три раза, превращая его в израненное месиво. Потом переобулась и отложила половину салата и финики в сторону – в конце у нее промелькнула тщеславная мысль о том, что она в совершенстве умеет наказывать провинившееся отродье, это требовало епитимьи, поэтому она сократила ужин и пообещала себе, что на ночь дополнительно трижды прочтет покаянный пятидесятый псалом. Сантим продолжал недвижимо стоять до тех пор, пока она не доела. Кровь капала на пол, раздражая Мелоди, любящую порядок, но она сочла, что это ей искушение от Сатаны, провоцирующего ее на грех гневливости. Греху она не поддалась, зато приказала: – Пока я буду читать молитвы, отродье приведет себя в порядок. На лицо солевую маску, держать час. Также отродье уберется, как обычно. Соль на свежие раны – это примитивно, но естественно и проверено веками. *** Когда Мелоди уснула, Сантим осторожно, чтобы не издать ни малейшего шума опустил руку в миску с водой, которую ему разрешалось использовать и, насколько смог, отмыл раны от соли – хоть маска и была снята с полчаса назад, приставшие к крови жгучие белые крупинки снимать не было разрешения, пока фрау не уснула. Чернота, возникшая на кончиках пальцев, окрасилась алым и он поднес руки к лицу, расправляя поврежденные участки плоти и кожи, ускоряя регенерацию. Он чувствовал свою вину. В рамках нового эксперимента, Мелоди три дня назад повредила ему ответственные за обоняние нервы, и они до сих пор не до конца восстановились. Поэтому он пропустил, что от него плохо пахло. Это расстроило фрау. Нет, она бы сделала ему больно в любом случае, редки те вечера, когда это не происходило. Но сегодня он действительно провинился и это расстраивало настолько, что он бы расплакался, если бы ему не было это запрещено. Плакать можно только по приказу. Все также соблюдая полную тишину, Сантим навел порядок в доме и приготовил на утро постную кашу с овощами. Допустил при этом грубое нарушение, за которое ему сильно прилетит, если Мелоди устроит проверочную чистку желудка – съел несколько предназначенных для выброса морковных очисток – ему нравилась морковь, но ее нельзя было есть даже с разрешением. Именно потому, что она ему нравилась. Иногда ему давали приказы, которые нельзя исполнить, но и не исполнить недопустимо. И тогда ему приходилось угадывать какое наказание в этот раз за что положено. За одно легкое – он испытает какую-нибудь боль. За другое тяжелое – ему нужно будет убить ребенка. Наказания менялись местами произвольно – сегодня за исполнение накажут так, а в следующий раз также могут наказать за неисполнение. Сантим не помнил почему убивать детей – это плохо. Обрывки воспоминаний, которые он никак не мог связать с самим собой, мало, что давали. Но он знал, что считал это плохим еще тогда, ДО ВСЕГО. И это было одним из немногих моментов, что он упрямо берег, расстраивая этим фрау, которая, конечно, наказывала его за такое, назначая периодически тяжелое наказание, но выбить эту блажь не могла. ДО ВСЕГО – так Сантим называл собственную нелепую выдумку, шизофрению о том, что когда-то в его жизни не существовало Мелоди. В этом вымысле его наказывали только легко - болью, не заставляя убивать смешных человеческих детенышей. Но фрау была в его жизни всегда, он четко это знал. Но иногда, когда оставался один, как сейчас, робко позволял себе на минуту представить, что ДО ВСЕГО – реальность. Утраченная, но существовавшая. От такого становилось безумно горько, но это ощущалось как правильная горечь. Он сам не знал почему. Такие мысли толкали его на неправильные действия, которые шли вразрез с приказами Мелоди. Сегодня одно воспоминание о ДО ВСЕГО, заставило его пальцы вновь вспыхнуть красным и прижаться к животу. Чары растворили съеденные очистки, хоть ему и было запрещено их использовать для сокрытия нарушений. Но почему-то Сантиму казалось, что ДО ВСЕГО он бы точно сделал что-то в этом роде. И мысль об этом придала ему уверенности.