Консонанс (18+)

Ужин проходил как в тумане. Чимин едва понимал, что говорили вокруг люди, едва держал лицо, едва держался, чтобы не убежать, не спрятаться, чтобы выкричать то тугое и горькое, что было в его душе. И он бы и рад был бежать, скрыться, но когда он после слов Тэхёна попытался вырваться из рук Чонгука, тот так рыкнул ему в ухо "Не сметь!", что Чимин застыл на месте и послушно сел на свой стул, повинуясь нажиму руки мужа. Он понимал, что альфа его прикрыл. Только вот как получилось у Чонгука, который с таким трепетом относился ко всему, что касалось его, Чимина, так спокойно отреагировать на ужасные слова Чондо? Неужели он на самом деле знал? То есть... Тэхён же обещал, что ничего не расскажет ему! Более того, когда Чимин сомневался в том, стоит или нет, Тэхён его разубедил. Может, решил тогда пожалеть Чимина и рассказать всё самому? Но почему они до этого не обсуждали этого, почему Чонгук ничего не сказал ему?.. Или не знал? Просто... Просто настолько любит, что даже эта новость — отвратительная чужая тайна, касающаяся его омеги, — не заставила его усомниться в ценности для него такого ужасного человека, как Чимин? А Чимин чувствовал себя именно ужасным человеком. И на самом деле огорошенным, разбитым и тотально несчастным он чувствовал себя даже не из-за того, что его вот так позорно попробовали разоблачить перед мужем. Нет... Всё было гораздо хуже: он совсем забыл об этой части своего прошлого! Когда Чонгук рассказывал о Джиу, о том, что тот сделал аборт, Чимин настолько был поражён, так беспокоился о Тэхёне и Чонгуке, так был расплавлен своим настоящим счастьем и сосредоточен на нынешних своих тревогах, что совершенно не связал эту историю с собственной! Чонгук с его жаркими ласками, заботой и страстным желанием защитить, Тэхён с его нежностью, воздушной, обволакивающей сердце, душу и тело добротой — они заставили его забыть о том, что он за человек! Нет, врать не стоит, он никогда не думал, что поступил неправильно тогда. Он на самом деле был катастрофически не готов принимать на себя ответственность за чужую жизнь, он не мог и подумать о том, что его собственная жизнь разрушится и это стоит того, чтобы сохранить плод случайной страсти. Ему было безумно жаль Хосока, он тогда всё бы отдал, чтобы как-то иначе сложились их отношения, но строить семью на основе залёта, как предлагал это сделать добрый и честный альфа... Нет, Чимину было шестнадцать, но он был слишком ответственным, чтобы не понимать: этот брак не сможет продержаться долго именно из-за него, Пак Чимина. И сначала он искренне считал, что виной этому убеждению был отец и его воля, однако несколько раз потом, возвращаясь к этой тяжёлой части своей жизни, он понимал, что отец — увы — был прав. Тогда, тем, кем он был, он не был готов стать заботливым настоящим папой милому мальчику, который будет от него полностью зависеть. И, наверно, неплохо, что у него хватило совести и разума признать это. Если бы всё случилось сейчас... О, это было бы совершенно иное дело. Но случилось, когда случилось. Так что... Он столько пережил, перечувствовал, переосмыслил за это время, что когда Тэхён, узнав всё, сказал ему, что нет на нём вины и что можно это оставить прошлому и забыть, он послушался его. И забыл. В прямом смысле. Он никак не мог осознать, что в чем-то точно такой же, как Мин Джиу. Да, да, обстоятельства были разными, как и возраст, и цели, но по сути... Почему? Как получилось, что даже мысли у него в голове не появилось сравнить себя с этим несчастным омегой? Может, он испугался того презрения, которое услышал в голосе мужа по отношению к Джиу? Может, на подсознательном уровне защищал то, что имел, не дав себе даже возможности загоняться по этому поводу — по поводу того, что не мог исправить и что, в общем-то, не касалось людей, которые были ему дороги в настоящем? И даже та, последняя, встреча с Хосоком, которая, конечно, выбила его из колеи, но напомнила лишь о вине перед этим милым и добрым альфой, но не о возможности снова осудить себя за сам аборт. И фраза об убийстве ребёнка просто к слову тогда пришлась — на волне эмоций. Но вот теперь, сидя за столом своего свёкра и робким дыханием ощущая сердитое желание Чонгука прикрыть его ото всех, единственное, о чём он мог думать, — это о том, что он недостоин ни этого сильного любящего альфы, ни того чудного беты, что прожигал его взглядом с другого края стола. Потому что прав был Чондо: чем он лучше так осуждаемого ими Джиу? Из состояния потерянности, из этого жуткого марева вины и обиды его выдернул Чон Хебом. Это он осадил жёстким окриком Чондо после слов Тэхёна, это он навязал тему дел в компании, превратившую ужин в чуть не деловое совещание. Так что говорили он, Тэхён и Чонгук, хотя последний больше внимания уделял тому, чтобы ухаживать за Чимином, который не смел на него глаз поднять и лишь тупо пялился в свою тарелку, не замечая, как менялись в ней блюда, как подкладывал ему что-то Чонгук. И только горячую, обжигающую его ладонь мужа на своём бедре он чувствовал слишком хорошо, чтобы окончательно потеряться в своей прострации. И когда Хебом обратился к нему, Чимин не услышал его, но почувствовал, как вдруг резко сжал Чонгук пальцы, от чего он встрепенулся и поднял голову. Беспокойный взгляд мужа, на который он тут же наткнулся, указал ему на Хебома, и Чимин покорно повернулся к старшему альфе. — Что... что вы сказали, отец? — едва слышно переспросил он, отмечая с болезненным вниманием, какой оглушительной была тишина в столовой. — Я спросил, как ты себя чувствуешь, милый, — спокойным голосом сказал Хебом, однако такой властный приказ был в его взгляде, что Чимин невольно выпрямил спину и откашлялся, чтобы прочистить горло. Хебом же продолжил: — Ты бледен, Чимин-и. Я понимаю, что мой бестактный и жестокий старший сын тебя обидел, задел неприятное и болезненное в твоём сердце. Но я хочу... — Он прервался, чтобы кинуть на Чондо, который на этих словах попытался что-то сказать, убийственный взгляд, заставивший того умолкнуть. — Я имею в виду, что твоё прошлое — это всего лишь прошлое. И как бы я ни осуждал твоего мужа за резкость и неуместную горячность, в одном он прав: прошлое есть у всех в этой семье, в том числе и у того, кто сегодня посмел в нашем присутствии так тебя задеть. Заткнись, Чон Чондо! — резко прикрикнул он на снова поднявшего голову и чуть не зарычавшего старшего сына. — Не смей перебивать меня в моём доме! Ты сказал достаточно! И нанёс семье ещё больший вред, чем до этого своим неуместным упрямством и тем, что смеешь на что-то претендовать, но не желаешь отдавать и вносить в общее дело ни части себя! Чимин слушал речь Хебома, невольно сжав кулаки так, что ногтями отчаянно впился себе в ладони, не замечая, впрочем, боли. Ему было страшно до томной маеты в сердце: он не понимал, чего ждать дальше и как теперь смотреть на этого человека, который вступается за него, но как-то странно — оправдывая его грехи чужими. И, конечно, даже в этом своём состоянии Чимин прекрасно осознавал, что принимать сочувствие Хебома за чистую монету — верх глупости. Альфа делал это лишь для того, чтобы уязвить ослушавшегося его сына, ставил его на место, размахивая перед его злобно сморщившимся носом своим показным благородством по отношению к тому, кто вроде как ему мил за послушание. Мол, вот, смотри, как награждаю я своей милостью того, кто принял мою волю и смиренно стал счастлив с тем, кого я ему навязал. И ты... ты... ты... И Чимину почему-то невыносимо тоскливо стало от этого. Это он почувствовал себя уязвлённым! Он был более благодарен, если бы его отпустили, если бы дали ему возможности выплакать сейчас, выкричать свою тоску, если бы оставили наедине с Чонгуком, чтобы муж мог высказать ему всё, что теперь вот висит над бедной его головой, в то время как он вынужден слушать разглагольствования Чон Хебома. В тот момент, когда Чимин был уже готов откровенно взмолиться именно об этом — чтобы его отпустили, — рука Чонгука вдруг нашла его руку. И альфа почти насильно разжал его кулак, захватил его ладонь своей — горячей, сильной — и стал нежно разминать следы, которые оставили его ногти. А потом медленно, но уверенно преодолевая судорожное сопротивление Чимина, который заметался по его лицу взглядом, Чонгук поднёс его кисть к губам и, ободряюще улыбнувшись, припал ими к тонкой коже кисти. Перевернув, поцеловал и запястье. И Чимин невольно шевельнул губами в безмолвном: "Прости!.." — но Чонгук коротко покачал головой, запрещая ему открывать рот. Хебом между тем, прервав свою речь на этом милом жесте Чонгука, продолжил с большей яростью своё показательное выступление и снова обратился к Чимину: — Я хотел бы хоть как-то компенсировать возмутительное хамство своего сына, милый Чимин-и. И поэтому хочу у тебя спросить: может, есть что-то, что я могу для тебя сделать? Чимин невольно вздрогнул от этих слов и снова испуганно опустил глаза, краснея. Над ним смеются? За что, бога ради, его хотят наградить? Но Хебом повторил всё так же уверенно: — Ну же, милый! Я как отец не сделал тебе ни одного подарка, достойного твоей красоты и доброты к моему сыну, и это, конечно, недопустимо. — Отец, — отчаянно смущаясь, вскинулся Чимин, — прошу вас, нет! — Нет, стой! — повелительно остановил его Хебом. — От моих предложений, особенно таких, не стоит отказываться! Не повторяй чужих ошибок! И он кинул гордый взгляд на истекающего ядом Чондо. А тот кидал на Чонгука и на отца такие взгляды, что ими можно было отравить королевский двор в полном составе. Чимин растерянно молчал, не понимая, что именно он может пожелать. А потому невольно обратил взгляд на того, кто в последнее время стал ему истинной опорой во всех сложных делах. Тэхён смотрел на него так... Столько нежности, столько тоски и сочувствия было в его взгляде, что Чимин чуть не задохнулся от неё. И невольно в груди его поднялось что-то светлое и лёгкое, а тяжесть — жуткая, всепоглощающая — стала немного подтаивать, не уходя, впрочем, никуда. Тэхён улыбнулся ему, подмигнул и едва заметно кивнул — "Всё хорошо!" Но беда была в том, что Чимину нечего было желать. Из того, что мог дать ему Хебом, он уже получил всё, и даже сверх меры. Потому что рядом с ним сейчас сидело самое большое сокровище дома Чон, которое ему грубо всучили в расчёте на то, что они вместе принесут много пользы другим. И уж точно никто не рассчитывал на то, что Чимин разглядит и оценит это сокровище по достоинству. — Отец, — тихо, почти сквозь силу сказал он. — Вы и так столько дали мне, что я... я, право, никак не могу просить о большем. Чонгук рядом тихо хмыкнул и снова поцеловал его руку, и только в этот момент Чимин решился кинуть на него взгляд. Глаза альфы были полны тепла... Не страсти, не властной уверенности, даже не беспокойства — тепла. Родного. Такого, которого до этого момента Чимин и не видел, наверно, ни в чьих глазах. И потом... Потом он не раз думал о том, что именно в этот момент понял: он любит Чонгука. Он его искренне, всей душой и всем сердцем любит. Возможно, это отразилось в его глазах, как и беспомощное желание плакать от того, что он обидел, оказывается, не просто мужа, а любимого человека, и Чонгук вдруг придвинулся к нему, ласково притянул к себе, и Чимин зажмурился от того, как жарко, стыдно и сладко ему стало. И страшно... и непонятно... — Он подумает немного, отец, — услышал он голос Чонгука. — Ты смутил его. Я прошу: не настаивай сейчас. Он подумает и обязательно исполнит твою... твоё пожелание. — Хорошо, хорошо, я не хотел тебя смущать, милый, — вполне благодушно сказал Хебом. — Мы встретимся через неделю здесь же в таком же составе, потому что я хочу сделать эти ужины небольшой традицией. А то мне попеняли, что семья под моей рукой мало стала похожей на семью. — Он многозначительно умолк, оглядывая тех, кто сидел с ним за столом. И Чимин невольно вспомнил умные, живые и строгие глаза деда Чонгука. А Хебом договорил: — Поэтому мы встретимся и ты мне скажешь, чего ты хочешь, ладно? — Зачем нам эта традиция? — резко возразил ему Чондо, не давая Чимину ответить. — Я не собираюсь смотреть на это вот всё, весь этот фарс, снова и снова! Чимин не смотрел на Чондо, потому что был занят тем, чтобы успокоить бьющееся слишком сильно от близости к мужу сердце, но был уверен: Чондо показал именно на них. Это подтвердило и презрительное хмыканье Чонгука. А Чондо между тем выкрикнул: — Мне это совершенно неинтересно! Потому что этот точно не сделает нас семьёй! И ваши или чьи-то ещё желания... — Эти желания для тебя закон, Чон Чондо, пока ты хочешь быть моим сыном, — железным тоном прервал его Хебом. — И ты придёшь на следующей неделе и сядешь за мой стол, и будешь приходить столько и так часто, как я скажу. Иначе... Он сделал угрожающую паузу, и Чимин был уверен, что сейчас Чондо взорвётся возмущением окончательно, но тот молчал. Вместо него снова заговорил Хебом: — Я надеюсь, все понимают выражение "в том же составе", господа? — Он снова сделал многозначительную паузу, а потом продолжил: — Ну, а на сегодня, думаю, мы закончили. Попрощаемся прямо здесь, надеюсь, все хорошо доберутся до дома. — И он поднялся, подавая другим пример.

***

— Я не совсем понимаю, как вы собирались от меня это скрыть, — сердито сказал Чонгук и стряхнул руку Тэхёна со своего плеча. — И если у Чимина есть хоть какое-то оправдание — всё-таки он о моей работе и моих знакомствах имеет в целом смутное представление, — то вот то, что ты надеялся, что до меня ничего не дойдёт, — это, конечно, обидно. Что, надеялись, что, как обычно, муж узнает обо всём последним? — Нет, нет, Гуки, прошу... — Чимин умоляюще вскинул взгляд на рассерженного альфу из своего угла дивана, куда он забился, стоило им в полном молчании войти в дом и пройти в малую гостиную. Обычно здесь царила милая и уютная атмосфера семейных посиделок, когда они здесь собирались, однако сейчас обстановка в гостиной была далека от уютной. Чонгук стоял, отвернувшись от них с Тэхёном лицом к окну, и все попытки беты примирительно приобнять его или хотя бы похлопать по плечу резко пресекал. Тэхён тоже выглядел виноватым, однако не напуганным, как Чимин, который вообще не знал, что и подумать и как заслужить прощение Чонгука. — Послушай, тебе что, айтишники стукнули что ли? — вздохнув, спросил он. — Откуда на самом деле?.. — Какие нахуй айтишники? — зло прищурился Чонгук, повернувшись к нему. — Ты блядь чего, кого-то привлекал из наших? То есть... То есть кто-то из наших блядь знал и мне не сказал? — А откуда, ты думаешь, я узнал? — тихо спросил у него Тэхён, нахмурившись и напряжённо выдерживая полный огня взгляд альфы. — То есть он, — кивнул Тэхёну на Чимина, — и тебе не сказал? Сам выяснил, да, Ким Тэхён? Чимин сжался ещё сильнее и в отчаянии обхватил себя руками. Внезапно у него мелькнула мысль о том, что он так хотел уйти из дома Чон, а там ему было гораздо лучше, чем сейчас здесь, в их с Чонгуком доме. Такое поведение альфы значило, что он всё же притворялся перед отцом, очевидно, не желая ударить в грязь лицом и порадовать Чондо. Но Чимину всё равно сейчас больше всего хотелось обратно за стол Чон Хебома — и чтобы рука Чонгука его поддерживала, взгляд ласкал, а губы дарили тепло его коже... — А ты бы на месте Чими рассказал, да, Чон Чонгук? — негромко спросил Тэхён. — Может, и рассказал бы! — вызывающе вздёрнул подбородок альфа. — А чего не рассказал тогда всего, м? — спросил Тэхён так же зло. — Ну, чего? У малыша просто нет возможности выяснить... — Хорошо, хорошо! — вдруг перебил его Чонгук, и растерянный Чимин, замерший на предыдущих их репликах, увидел, как побледнело его лицо. — Я, ёб вашего папу, не о том! Меня пиздец как выбесило, что вы решили, что весь свет, сука, это знает, а я, как ёбаный лох, не знаю нихера! Вы так блядь на меня и смотрели всё это время? — Ты задрал материться! — вдруг выдохнул гневно Тэхён. — Ты можешь разговаривать не как тупой ублюдок из подворотни, а нормально?! Чего ты на нас орёшь? Никто и не думал... — А, вот теперь я ещё, блядь, и говорю не так, да? — злобно оскалился на него Чонгук. — Нет аргументов — привяжись к словам, да Тэхён-и? — У нас здесь омега, сука ты полудурочная, — тяжёлым, напряжённым голосом, явно едва сдерживаясь, кинул ему Тэхён, — а ты ведёшь себя, как... — Нет! Нет! Не надо, нет! — закричал, не выдержав, Чимин. Его сердце обливалось кровью, видя, как начинают всерьёз наливаться ненавистью такие любимые глаза, как скалятся зубы у тех, кто так любил друг друга — и всё из-за него, глупого и никчёмного омеги Чон... Пак Чимина! И он кинулся к ним, встал между ними, сотрясаемый сухим рыданием, умоляюще разведя руки. — Прошу вас! — Колючий всхлип не облегчил ему горло — лишь поцарапал. — Не ругайтесь из-за меня! Гук... Чонгук, умоляю, прости, прости меня! — Он повернулся полностью к застывшему со смятением на лице альфе. — Я виноват, я так виноват перед тобой! Я должен был, конечно, тебе сказать, но я так боялся, что ты отвернёшься от меня! Что... Нет, нет, — поспешно глотая слёзы, поправил он сам себя, — не так! Сначала я искренне думал, что это не твоё дело, что тебе не должно быть до меня дела! А потом, Гуки, потом... — Он закусил губу и, быстро вытерев мокрые глаза, уставился с отчаянием в широко раскрытые глаза альфы, выдыхая с отчаянием: — Потом ты заставил меня забыть об этом! Твоя любовь, твоя забота, Тэхён... — Он повернулся к замершему с другой стороны от него бете, на лице которого отражалось беспокойство и жалость, такие, что Чимин снова ощутил в горле слёзы, но он приложил усилие, сглатывая их, и продолжил высоким, срывающимся голосом: — Тэхён, чьею любовью ты так щедро поделился со мной! Вы заставили меня забыть обо всех моих печалях, и о моём поганом прошлом — тоже! Я поверил, я правда поверил, что могу жить дальше, не вспоминая о нём! Не вспоминая, потому что боялся, больше всего в жизни боялся, что, узнав о нём, ты не простишь меня, мой гордый, мой чистый и такой... такой... — Он потерялся в словах и замер, прижимая ладони к алому от мучительного стыда лицу. — Не могу... — прошептал он. — Я больше не могу... Простите... Его поймали уже у входной двери, потому что затормозили, не ожидая от него, видимо, такой прыти. А он уже судорожно натягивал на себя первый попавшийся плащ, кажется, Тэхёнов, чтобы ночь, наконец, укрыла его от глаз тех, кого он так подвёл. Чонгук подскочил почти бесшумно, напал сзади, подхватил Чимина на руки, ни слова не говоря, и понёс, брыкающегося и умоляюще стонущего, обратно в гостиную. Тэхён уже ждал их там. Без пиджака, странно встрёпанный, с чуть дрожащими губами, он сидел на диване, в том углу, где до этого ютился Чимин, и как только Чонгук внёс всхлипывающего омегу, он подался вперёд, на середину, и протянул к альфе руки: — Дай мне! Мне его дай! — властно кинул он Чонгуку. Чимин, услышав это, на миг замер в руках мужа, а потом отчаянно заморгал слипшимися от слёз ресницами и робко протянул к Тэхёну одну руку, а второй уцепился за шею Чонгука. Тот, видимо, слегка растерялся, и Тэхён снова, но уже мягче, просительно, сказал, нетерпеливо сжимая пальцы: — Иди ко мне, омеженька, иди! Не смей убегать и сопротивляться. — Ты наш! — жарко дохнул Чонгук ему в ухо, снимая ладонь Чимина со своего плеча. — Иди. Сейчас я приду. Я за водой, слышишь? Воду принесу тебе. Чимин и не заметил, что икает от слёз, так что он сначала забормотал возражения, пытаясь утянуть Чонгука за собой в объятия Тэхёна, который уже устраивал его на своей груди, но потом громко икнул и затих, отпуская альфу. Руки Тэхёна сомкнулись вокруг него надёжной оградой от этого злого мира, и Чимин прижался к его груди, лепеча свои жалкие извинения, которые никак не желали складываться во что-то внятное, перемежались со всхлипами, икотой и короткими отчаянными завываниями. А потом Тэхён внезапно мягко прошептал ему: — Замри, глупенький омежка... Чш-ш... Чш-ш... Никому здесь не нужны твои оправдания, потому что тебя никто ни в чём не винит... Диван прогнулся позади Чимина, и перед его лицом возник стакан с водой. Тэхён перехватил его и поднёс к губам омеги. Вода была прохладной, как раз такой, какую всегда пил Чимин, ставя её в микроволновку, чтобы подогреть после холодильника. Чонгук сделал это для него. И от осознания этого Чимин всхлипнул, чуть не подавился, но Тэхён вовремя отнял стакан от его губ. — Осторожно, маленький, — пророкотал ему на ухо Чонгук, наваливаясь сзади и тут же окружая его теплом и своим запахом — свежим, мужественным, с тонкой древесной струёй, знакомым до боли до дрожи любимым. — Вот так... Тэ, подвинься ближе, давай... Хорошо... Хорошо, только дай я руку тебе вот так... Они сжали Чимина с двух сторон — но не стиснули, не больно и жёстко, а словно в кокон из самого духовитого тепла опустили и укрыли сверху пеленой сладости. И Чимин затих в их руках. Его грудь ещё сотрясалась иногда остатками рыданий, по щекам сбегали тонкие ртутные струйки, язвя горячую кожу, но они быстро исчезали под губами Чонгука, который бережно сцеловывал их, прижимаясь к нему со спины и мягко водя носом по его шее. Альфа не мог удержаться и иногда целовал его шею, но даже в этих поцелуях было лишь желание успокоить омежку, показать приязнь, не более. И когда заговорил Тэхён, Чимин, боязливо закрывший глаза и старающийся прогреться этой окружавшей его сейчас любовью до самой последней косточки, чуть дрогнул: голос беты как будто с самих небес шёл — таким странно неземным он был от пронизывающей его остро-печальной нежности. — Чими, Чими, прости нас... Ты неправильно всё понял, омеженька. Гуки вовсе не на то злится, что ты попытался скрыть от него своё прошлое. Это было бы глупо, ведь ты не обманывал, мы с тобой тогда, когда договаривались, сочли, что прошлое должно остаться в прошлом. Но Гуки прав: ты мог в это поверить, а вот я... Я, да, сплоховал. Я должен был взять на себя это и рассказать нашему альфе всё, что тебе бы доставило боль. Я хотел... — Тэхён тяжело вздохнул, чуть крепче сжал объятия, а потом переместил руку в волосы жмурящегося от смешанных чувств Чимина и стал перебирать шелковистые пряди. — Хотел, правда. Но всё тянул и тянул... Как и ты, наверно, я терялся в том прекрасном, что мы смогли выстроить — и совсем упустил из виду то, что жизнь такое никогда не прощает. Конечно, то, что Чонгук всё равно всё узнает, было понятно с самого начала. Я жил в этом мире, я его знал неплохо... Кто, Гуки? Кто рассказал тебе? — печально спросил он. — Югём как-то перехватил на стоянке фирмы, — недовольным тоном ответил Чонгук. — Да ну нахер... Мхм... Нахрен, Тэтэ, не хочу говорить. Я пережил это вполне нормально. Меня не было тогда в твоей жизни, маленький, как я могу осуждать?.. — И он нырнул носом во влажность складочки на шее Чимина, чуть вспотевшей от жара их тел. — Маленький мой... Не плачь... Ты такой... Так пахнешь... — Подожди, — сердито оборвал его Тэхён. — Чими, слышишь? Никто тебя не винит. Но никогда не стоит сомневаться в том, что мы всё равно всё узнаем друг о друге — с тем, кто нас окружает, скрыть что-то почти невозможно, надо помнить об этом и быть просто немного осторожнее, слышишь, омеженька? Мы рычали друг на друга, потому что забыли об этом, Чими, ты тут ни при чём. — Как же, — всхлипнул Чимин. — Всё из-за меня... А я ни при... ни при чём... — Ты же был тогда совсем маленький, — прошептал ему на ухо Чонгук и стал мягко оглаживать его бедро. — Маленький, невинный... Это совсем не то же самое, что у моего бля... сучьего братца и его жениха. — Согласен, — вдруг почти так же мягко и глухо шепнул Тэхён, приподняв голову Чимина и приблизив свои губы к его. Омега раскрыл глаза и заморгал, немного испуганный тем, насколько жарким и властным был взгляд у Тэхёна. — Ты наверняка не стал бы этого делать, если бы тебе дали шанс подумать, если бы хоть кто-то поддержал тебя, если бы ты уже тогда... был... — Он почти касался губ Чимина, и глаза омеги закатились от того, что по его телу прошла горячая волна, когда Тэхён выдохнул ему прямо в приоткрытые губы: — ...наш! — И накрыл их своими, целуя мягко и нежно, но сразу углубляя поцелуй и проникая в безвольно приоткрытый рот. Чонгук тут же прижался ближе, и Чимин почувствовал сквозь марево наслаждения от поцелуя Тэхёна, как нетерпеливые пальцы альфы потянули с него рубашку, которая оказалась уже полностью расстёгнутой. Он застонал от того, что Тэхён прикусил его губу, а Чонгук, будто откликаясь на это, стал жадно кусать шею Чимина. Они терзали его с двух сторон, оставляя в полной прострации и не позволяя остановиться на каком-то одном ощущении. А потом Чонгук потянул его на себя, заставляя лечь себе на плечо, чуть запрокинуть голову и прогнуться, чтобы ему удобнее было жарко облизывать раковинку уха Чимина, мерно и сладко рыча. Омега жалобно застонал от того, насколько это было приятно, и тут же почувствовал, как рот Тэхёна стал настойчиво обследовать его грудь, а потом горячим и мокрым накрыл его сосок. Чимин выгнулся, вскрикнув от наслаждения и едва не кончил. Но Тэхён не остановился. Пока Чонгук, отклонив голову Чимина ещё немного вбок, жарко вылизывал его шею, ухо и подбородок, бета стал спускаться поцелуями по его телу. Омега судорожно вцепился руками в его плечи и выстонал высоко и немного испуганно: — Тэ-э-э... Тэх... Тэ-э-ээ... — Чш-ш... Расслабься, маленький, не дёргайся, всё равно мы тебя... возьмём... — откликнулся Чонгук и со стоном впился губами в основание его шеи, когда Чимин снова выгнулся под языком Тэхёна. А Тэхён уже выцеловывал живот омеги, его пальцы ловко расправлялись с ремнём на его брюках. Чимин услышал, как звякнула пряжка ремня, как вжикнула молния. И только в этот момент осознал, как крепко у него стоит. Тэхён потёрся о его пах лицом, прежде чем потянуть его боксеры вниз. Чонгук приподнял его за ягодицы, помогая бете полностью обнажить Чимина — и они напали на него, не давая очнуться и прийти в себя. Чимин только и мог, что стонать. Забросив руку за голову, он вжимал себе в шею лицо сладко рычащего Чонгука, чьи руки бродили по его телу, сминали бёдра, ласкали грудь. Пальцы второй руки Чимина были вплетены в волосы Тэхёна, который сосал ему страстно, самозабвенно, вбирая его до самого основания, жарко играя языком, доводя до исступления, заставляя крупно содрогаться и выстанывать: — Тэ... Тэ... Гук... Тэ... Ещё... О, только не... Тэхён начал ускоряться, а Чонгук вдруг скользнул пальцами между мокрыми, скользкими от обилия влаги половинками омеги и легко вошёл сразу двумя. Чимин высоко и пронзительно застонал, напрягся, зажимая его в себе, но Чонгук жарко дохнул ему в ухо: — Расслабь... Чими... Малыш, тиш-ш... Но Чимин не мог тише, он мог только так — на пределе, потому что было слишком, потому что Чонгук толкнулся туда, куда надо, сразу, а потом стал мелко-мелко таранить чувствительное место, выбивая из омеги короткие хриплые крики. Тэхён же перехватил член Чимина рукой и снова вобрал в рот его сосок, прикусывая. И Чимина накрыло так, как не накрывало, наверно, никогда в жизни. Он взвизгнул, изогнулся, вдавливая Тэхёна в свою грудь ладонью и, повернув голову, впился Чонгуку зубами в место под челюстью — туда, где омеги ставили метку. И пока его сотрясал могучий, невероятный оргазм, он чувствовал во рту сладость и соль своего альфы — теперь меченного им альфы. А в голове крутилось одно: "Тэ закусаю нахер до смерти... мои, мои! Как же хорошо! Закусаю, не отдам! Мой! Мои! Мои... Мои..."