Ученик Чародея

Ты смотришь влюблённо с холодной, но нежной яростью. Ты смотришь влюблённо и я теряюсь...

      Уже подступали сумерки, когда на подъездной дороге послышался топот копыт. Матео выглянул из конюшни в окно и увидел шестерых всадников, приближающихся к воротам имения. Матео бегло окинул себя придирчивым взглядом — он не хотел огорчать Барта и, как тот и велел, переоделся в опрятный кожаный костюм ловчего, начистил до блеска сапоги и собрал волосы в косу. Так же он убрал из стойла Яблочка лежак и кое-какие вещи и перенес все это в свою комнату в доме, которая чаще всего пустовала и была совершенно не обжитой, почти заброшенной.       Со двора послышалось ржание лошадей и скрип ворот. Тео увидел, как Барт и старший лакей вышли встречать гостей.       Впереди всех ехал всадник в широкой накидке, струящейся с его плеч по спине и крупу коня. Мантия эта алая, будто подбитая кровью, искрилась горностаевой опушкой и рдела как вино. Всадник держался верхом уверенно и непринужденно — идеальная посадка, ось равновесия, бедра, стремя, легкость рук на поводьях. Матео увидел, как к наезднику в мантии подошел Барт и протянул ему руку, но тот, проигнорировав помощь, изящно спешился сам. Конь его был впечатляющим. Матео залюбовался. Мощный, гривастый фриз. В их конюшнях такой породы не было. Прекрасный конь. Роскошный. Как с картинки. Свита позади всадника ехала на лошадях много проще.       Барт почтительно склонился перед гостем, и тот поднял на него глаза, на миг поймав лицом отсвет заката. Красный луч полоснул по золотым волосам, губы озарила улыбка. Гелиос Гальба сердечно обнял Барта и стал что-то говорить ему, пока сопровождавшие его слуги друг за другом спешивались и брали коней под уздцы. Матео смотрел на юного лорда и чувствовал необъяснимый холодок в затылке и кончиках пальцев.       Гелиос... Высокие скулы, сильная линия подбородка, длинная шея, не знающая, что такое кланяться. Он был красив, сногсшибательно ярок сверкающей дикой красотой. Золотоволосый, нежнокожий, с тонкой чертой упрямых губ — все в его облике говорило о его сути, подтверждало статус и будто подчеркивало его. Сила. Власть. Непокорность. Легкость и обманчивая простота каждого движения. Ленивая гибкость хищника. Изящество. Прямой взгляд. Обезоруживающий. Выхоленная мягкость волос. Сталь и бархат. Сотни и сотни лет абсолютной породы и властвования над другими.       Дождавшись, когда все приезжие и лакей под руководством Барта зайдут в дом, Тео вышел из конюшни, чтоб увести лошадей и заняться их размещением. В первую очередь он с восторгом осмотрел и напоил коня лорда. Не конь, а произведение искусства! Грива что легкая пряльная нить. А окрас! Чернее угля и самой темной ночи, будто с синим даже отливом. И такой покладистый, совсем-совсем не строптивый, явно привыкший к чужим, разным рукам. Видно, сэр Гелиос не часто самолично пестует своего прекрасного коня.       Задав всем корму и почистив бережно копыта драгоценному фризу, Тео шмыгнул в кухню.       Сильва в непривычно белоснежном фартуке и даже колпаке на голове словно в танце кружил среди своих кастрюль и плит. В воздухе висел густой запах жареного мяса, и на блюдах Матео увидел уже готовые, выложенные причудливой елочкой бифштексы, сочащиеся тонким жиром и красными прожилками. Тео поморщился и отвернулся, бегло ища глазами корзину с фруктами.       — Тео, — заметил его в пару Сильва, — я оставил для тебя кое-что специально, — указал он на дальний разделочный стол. — Там картофель и салат, а еще кусок пирога с обеда остался.       — Спасибо, — улыбнулся Тео и, прихватив поднос, поспешил выйти из кухонного чада, чтоб не мешаться под ногами и без того взмыленного Сильвы.       Его комната располагалась в противоположном крыле от комнат господ, возле спальни Барта на первом этаже. Покои лорда и его семьи и гостей были на втором этаже, потому Матео, не боясь наткнуться на кого-то из приезжих, спокойно прошел к себе и в тишине поужинал. Он думал о том, что предстоит им в ближайшие несколько недель. Охота, прогулки, и, возможно, местная знать захочет нанести визиты юному лорду Гальба. А еще он думал о самом милорде... О том, как отличается тот от всех, кого когда-либо видел Матео. Словно... Это было сложно объяснить, но будто бы Гелиос Гальба был вылит из чистого золота, и оно ослепляло, оставаясь отблеском под веками еще долгое время и после.       Матео читал весь вечер и перед сном хотел было заглянуть к Барту на чай, поболтать, узнать как все прошло наверху и, может, сыграть партию в шахматы, но, поразмыслив, он отказался от этой идеи, решив, что дядя и без того сегодня весь в заботах — день был непростой, и, наверное, он нуждается в отдыхе и уединении.       Матео лег раньше обычного и долго крутился в постели. Стены комнаты давили, угнетали, ему было душно и тесно здесь. В распахнутое окно заливалась короткой трелью горихвостка, плыл свежий ночной воздух, пахло жимолостью и скошенной травой. Матео смотрел с постели в узкую полосу неба за окном — чистая чернота и россыпь говорящих алмазов в ней. Сон бежал от него, кровать казалась узкой и твердой, не чета простору душистого сена в конюшнях. Тео накинул рубаху и домашние брюки и выпрыгнул из окна во двор, решив, что не будет вреда, если он немного подышит воздухом перед сном и заодно проверит в порядке ли новичок фриз?       Наслаждаясь прохладой и чуть влажной травой под босыми ногами, Матео прошел под темными окнами западного крыла дома. Все уже спали, и было тихо — поместье объято покоем и ночным бездвижием. Обогнув задний двор, Матео подошел к воротам конюшен, бесшумно отворил их и замер в сенях. Из-под двери, ведущей к ангарам со стойлами, он заметил тонкую неяркую полосу света, словно внутри кто-то зажег тусклый фонарь или свечу. Матео насторожился. В такой час в конюшне быть никого не должно. Тео прихватил палку, стоящую возле двери на невероятный случай встретить конокрадов, ну, или бродягу, и стараясь не скрипнуть ни половицей, ни петлями, чуть приоткрыл дверь и юркнул в проем.       Внутри было темно, кони стояли спокойно в стойлах, и всё было на своих местах, так, как он сам и оставил здесь вечером, и только за перегородкой к сену слышался странный шорох, легкое постукивание, и именно оттуда исходило бледное мерцание света. Тео бегло посмотрел на Яблочко, что смирно стоял в ближайшем стойле. И вдруг тишину конюшни разрезал приглушенный стон. Тео вздрогнул. Стон повторился, но уже громче и будто яростнее. Матео крадучись прошел вдоль перегородки и заглянул за неё, все еще сжимая палку в руке.       В мягком ворохе сена и бликах свечи первыми, что вырвал встревоженный взгляд Матео, были голые ноги, широко разведенные колени, а между ними...       Мужская натянутая сладкой мукой спина, по которой гуляют в такт глубоким толчкам молодые мышцы, золотые, вздрагивающие от каждого движения кудри, белоснежные ягодицы, ритмично двигающиеся в напряжении.       От неожиданности Матео попятился и, задев локтем перегородку, выронил палку из рук — она с грохотом ударилась о деревянный настил, и звук от удара слился с протяжным стоном из сена.       На миг время будто замерло. Тео окаменел под взглядом пронзительной синевы чуть замутненных глаз Гелиоса Гальба, что резко обернулся на звук и прожег Матео будто насквозь. Но тут же его плечи расслабились, и он лениво улыбнулся, сыто, ни капли не смутившись и медленно отпрянул от того, кого только что так упоенно втрахивал в сеновал. Мельком Матео разглядел начавшего быстро прикрываться одеждой и покрасневшего до кончиков ушей лакея, что приехал вместе с лордом и его свитой.       Гелиос поднялся на ноги и вышел за перегородку, не удосужившись прикрыть своей блистательной, гладкой наготы или сказать что-то своему смущенному любовнику. Он облокотился о столбик перегородки и внимательно посмотрел на Матео.       — Кто ты? — тихо спросил Гелиос и чуть склонил голову набок, с любопытством разглядывая лицо Матео.       — Я ловчий, сэр, — так же спокойно и негромко ответил тот и опустил глаза, поняв, что слишком долго и непристойно разглядывает обнаженное тело Гелиоса, каждый его ничем не прикрытый дюйм.       — Знаешь ли ты, ловчий, с кем говоришь? — усмехнулся Гелиос и почти игриво вскинул бровь.       — Знаю, милорд, — покорно ответил Матео. — Вы Гелиос Гальба. Сын нашего лорда и наш хозяин.       — Верно, ловчий, — улыбнулся Гелиос. — И раз ты знаешь, что я тут хозяин, то должен понимать, что я волен быть где угодно в своем имении.       — Разумеется, милорд, — мягко улыбнулся Матео и снова поднял глаза, жадно впиваясь взглядом в нежнейшую кожу на животе и груди Гелиоса, в свете свечи казавшуюся будто персиковой. Он понимал, что это непозволительно, неловко, недопустимо, но не мог остановиться и скользил по телу лорда взором так, будто хотел запомнить его навсегда. Тот молчал и с интересом в ответ разглядывал Матео, молчал и улыбался, словно знал, какой эффект производит своим видом, знал и провоцировал смущение специально. Ненасытные глаза Тео наконец остановились, замерли, привлеченные ярким блеском — в ухе Гелиоса алой каплей свисала серьга. Матео уставился на этот переливающийся пурпурный мазок, обрамленный серебром и завитком солнечных волос Гелиоса. Тот, проследив его взгляд, слегка тряхнул головой и снова улыбнулся, так манко и тепло, что у Матео пересохло во рту.       — Любишь драгоценности? — почти шепотом спросил Гелиос и еще раз встряхнул волосами, от чего серьга в ухе вновь качнулась. Матео пожал плечами. Последним, что интересовало его в мире, были побрякушки. Но эта... Эта была и впрямь — украшением! Хотя тот, кто носил её, совершенно в том не нуждался.       — Что это за камень? — спросил Матео, выдерживая взгляд лорда и не опуская глаз, не отводя их от его лица.       — Это рубин, — ответил Гелиос и сделал небольшой шаг навстречу Тео. — Камень-грех, — почти шепотом добавил он. — Нравится? — чуть приподнял он подбородок.       — Очень, — сухими губами ответил Тео и облизал их. — Он похож на атласный лепесток заира, — тоже отчего-то шепотом сказал он и на вытянутой руке раскрыл ладонь, на которой тотчас появился алый цветок, маленький и свежий, с тончайшим, почти прозрачным стеблем. Гелиос удивленно вскинул лицо и на миг оторопел, а Матео, повинуясь окутавшей его необъяснимой тяге и внутреннему возникшему из ниоткуда ликованию сердца, шагнул вперед, словно в забытьи протянул руку и, почти не касаясь Гелиоса, завел цветок ему за ухо, но тут же, будто обжигаясь, спрятал руку за спину, поняв вдруг всю дерзость своего поступка, слов, жестов, своего присутствия здесь. К удивлению, Гелиос не дрогнул, не пресёк его яростно, напротив, он прикрыл ненадолго глаза, с наслаждением откинув голову чуть назад, и почти томно вздохнул.       — Как тебя зовут? — спросил он, снова посмотрев на дерзкого ловчего, видя, как горят его щеки.       — Тео, — хрипло ответил тот, — Матео Райвен, милорд, — склонил Матео голову в поклоне, и Гелиос вдруг звонко рассмеялся. Он ловко двумя пальцами вынул из своего уха рубиновую каплю и приблизился к Тео почти впритык, так, что тот вздрогнул и почувствовал тонкий жар обнаженного тела, его пряный аромат и упругую силу. Гелиос потянулся рукой к лицу Тео и завел ему за ухо прядь волос, прошелся подушечкой пальца по мочке уха и, не найдя в ней прокола, улыбнулся и примостил серьгу к верхнему хрящику — она повисла кровавой слезой вдоль уха Тео, переливаясь гранями.       — Грех тебе к лицу, Матео Райвен, — сказал Гелиос, обдавая украшенное ухо своим горячим дыханием, отчего у Тео по всему телу пробежали мурашки, и так сладко засосало под ложечкой. Он хотел, действительно сумасшедше, безумно захотел схватить Гелиоса за запястье, прижать к себе, скользнуть ладонями по его голой спине, уткнуться носом в его дурман-шею...       — Романо! — громко позвал Гелиос, выбрасывая Матео из видений и заставляя отпрянуть. — Одевайся! И прибери здесь! — между делом отдавал лорд указания лакею за перегородкой. И только тут Матео вспомнил о том, что они здесь не одни, о том смущенном парне, о его широко расставленных коленях и стонах наслаждения...       — Милорд, — трезво и холодно отчеканил Тео, быстро поклонился и поспешил к дверям.       — Еще увидимся, ловчий, — сквозь улыбку ответил ему в спину Гелиос и накинул на голое тело свою багряную мантию.       Вернувшись в свою комнату, Матео думал, что еще долго не сможет заснуть, но стоило ему скинуть одежду и коснуться головой прохладной подушки, как его сморило, и снился ему в ту ночь тот же сеновал, тот же полумрак, он видел вновь белые широко расставленные ноги, но не лакея. В его видении на сене расхристанным и знойным лежал Гелиос Гальба, его кожа, его непристойная поза, его нагота и улыбка сводили Тео с ума во сне. Гелиос выгнул спину, приподнялся на локтях и томно посмотрел сквозь кружево чуть опущенных ресниц, чуть вздернув подбородок, ровно так же, как сделал это наяву, когда демонстрировал свою серьгу.       — Нравится? — спросил он, раздвинув ноги еще шире и приподнимая бедра, словно приглашал Тео.       — Очень... — задыхаясь вновь ответил Тео и потянулся к острому, прекрасному колену... и проснулся.       Проснулся в огне, вспотевший и возбужденный, с клокочущим сердцем в груди. Он проморгался и сел в постели, стряхивая с себя ночные грезы. В кулаке у него была все еще зажата рубиновая капля.       «Надо вернуть», — подумал Матео и прижал кулак к груди, чувствуя как из нее, из глубины, из неведомого небытия рвется что-то неуловимое, щекотное, легкое, что-то, что пробежалось волной удовольствия по всему телу и вылилось улыбкой на лицо, глупой, дурацкой, бессмысленной. Все тело как-то странно вибрировало, немного ломило и подрагивало. Матео оделся и бережно положил рубиновую сережку в нагрудный карман, но перед этим он вновь примерил ее перед зеркалом к своему уху и, глядя в отражение, не смог увидеть в нем себя прежнего. Тео вдруг захотелось убрать как-то по-другому волосы, надеть рубашку иного кроя... Он смотрел в зеркало и видел там слишком загорелого егеря со спутанной косой и огрубевшими от поводьев руками. Что если такой рукой коснуться как во сне той нежной кожи на животе... и выше, к персиковым щекам. Матео встряхнул головой и рассмеялся. Возможно, он был неопытен в вопросах любви, но достаточно умен и начитан, чтобы понимать, что происходит с ним, что заставляет его так дрожать и беспричинно радоваться с самого утра. Он с нежностью погладил холодную грань рубина и поднес его к губам. То, что он чувствовал... Это было приятно.       На кухне уже было оживленно, когда Матео, умывшись и приведя себя в порядок, пришел к завтраку. Сильва снова метался возле плиты, его помощник протирал салфеткой фрукты в углу. В коридоре по струнке стояли в ожидании подносов лакеи. Барта не было. А за столом сидела только Айлин, спокойно попивая кофе и читая утреннюю газету.       — Входи, сынок, поешь со мной, — обратилась она к Тео. — Все тут как с ума посходили, — метнула она недовольный взгляд в сторону Сильвы. — Элио еще даже не проснулся и не звонил, а Барт уже всех на уши поднял с утра пораньше, — сетовала она.       — А где сам дядя? — спросил Матео, усаживаясь напротив няни и наливая себе горячий кофе из большого бронзового кофейника.       — Гоняет горничных, бедолаг, — закатила Айлин глаза к потолку и прыснула смехом. — Будто Элио никогда не видел нечищеного камина! Да и жара такая, к чему вообще топить...       Матео слушал весь завтрак насмешливую теплую речь Айлин и каждый раз приятно подрагивал, стоило ей произнести: «Элио». Как мягко и ласково это звучало. Элио... Элио...       Под конец завтрака в кухню вошел Барт и, строго раздав всем указания, набегу глотнул кофе, потрепал Тео по макушке и сказал, что милорд накануне распорядился взять его лошадей на выпас, что нынче он будет отдыхать с дороги и выезд ему не потребуется. Матео кивнул. Он хотел бы расспросить дядю еще о событиях вчерашнего вечера, о милорде, о планах на ближайшие дни, но Барт спешно ушел, и Тео, прихватив сумку с фруктами и молоком, что всегда собирала ему с собой в поле Айлин, пошел в конюшни.       День обещал быть жарким. Тео закатал до колен брюки и рукава по локоть, высоко замотал волосы на затылке и, оседлав Яблочко, повел все стадо к пастбищам. Выезжая из ворот, он обернулся на дом и посмотрел в окна второго этажа, где, он знал, располагались покои Гелиоса. Шторы были уже раздвинуты, и Тео показалось, что внутри мелькнуло что-то белое, неуловимо тонкое и сияющее. Улыбка снова растеклась от лица по всему телу, и Матео, присвистнув, пришпорил коня и погнал в поле. И сердце его летело с ветром, пело с ним, дышало этой весной и небом, желая обняться с каждым облаком и птицей.       Матео пробыл на пастбище весь день и лишь к закату вернулся в имение. Там, в конюшнях, он долго обхаживал утомленных долгой прогулкой коней, кормил, чистил их. Он даже с наслаждением расчесал гриву хозяйскому фризу, такая она была сказочная — сплошное удовольствие скользить гребнем.       На кухне было прибрано и пусто. На столе, укрытое полотенцем, стояло блюдо с тыквенной запеканкой, на которую Тео набросился со всем зверским аппетитом, нагулянным за день. Сытость и усталость приятно разморили тело, и Матео плеснул себе немного яблочной браги, что настаивал для себя Сильва и хранил здесь же в буфете. Крепкая, но сладкая, растеклась она по нёбу, немного обжигая гортань и мгновенно расслабляя мышцы, чуть дурманя голову. Матео клонило в сон. Широко зевая, он бесшумно прошел мимо комнат Айлин и Барта, прислушиваясь, спят ли они уже или нет? Но было тихо, и Матео снова не решился беспокоить дядю и пошел к себе. Скинув одежду и распустив волосы, он переоделся в легкую пижаму и, сев в кресло, открыл книгу. Огонь от свечей чуть колебался из-за слабых потоков ветерка в открытое окно. «Если ты спрячешь имя возлюбленного себе под язык надолго, не произнося его — оно станет кровью...»* — прочитал Матео и улыбнулся. Сегодня днем, купаясь в высоких травах, окутанный уже совсем летним жаром и пряным запахом лошадей, он несколько раз не боясь быть услышанным произносил вслух нежное «Э-ЛИ-О...» Это дерзкое обращение, эти мягкие звуки ласкали слух и губы, томили запретным.       Матео прикрыл книгу и, откинув голову на подголовник, зажмурился. Волнение, что взбудоражило его с утра, никуда не делось, за весь день лишь усилившись, и теперь, даже будучи усталым и сонным, Тео чувствовал себя взвинчено, непривычно. Ему хотелось бежать, нестись, кричать, сделать что-то из ряда вон...       За окном послышался шорох и скрежет. Тео распахнул глаза и посмотрел в проем. У карниза появился деревянный остов лестницы, а спустя мгновение, пока Матео, не успев даже встревожиться, поднялся с кресла, в окне появился силуэт.       — Ты здесь? — услышал Матео мягкий тягучий голос, и все внутри юноши замерло, сжалось, вспыхнуло жаром, прилившим к щекам.       На подоконник, улыбаясь, сел Гелиос. Его окутывал темный плащ, но голова не была покрыта, и Тео легко узнал его золотые кудри, что, взметнувшись, красиво обрамили насмешливое лицо.       — Милорд? — не в силах сдержать улыбку, подошел Тео к карнизу.       — Я хочу прогуляться верхом, — как ни в чем не бывало отозвался тот. — Составишь компанию?       — Сейчас? — вскинул бровь Тео и посмотрел в темноту за окном.       — Да, — задорно кивнул Гелиос. — Я постыдно проспал полдня и теперь не знаю куда себя деть. Умираю от скуки, — покачал он совсем по-детски ногами.       — Вы могли бы распорядиться или постучать в дверь, — усмехнулся Тео, разглядывая это ребячество.       — Не хотел никого утруждать. И совсем не хотел будить старика Барта. Он и так сам не свой, — заговорщицки посмотрел Гелиос на Тео, и тот понимающе тихо рассмеялся.       — Дядя бывает излишне предприимчив, — согласно кивнул он.       — Ты зовешь его дядей? — удивился Гелиос.       — Да. Он вырастил меня. Фактически Барт был мне за отца все эти годы, — мягко ответил Матео.       — Занятно, — протянул Гелиос. — Наверно, у тебя было просто чудесное детство, — задумчиво добавил он.       — Я счастлив здесь, — согласился Тео. — Вы позволите мне переодеться? — заметил он, и Гелиос лукаво улыбнулся, в его глазах мелькнули бесенята, но все же он коротко кивнул и стал спускаться по приставленной лестнице вниз.       — Я жду тебя у конюшен, — сказал он напоследок, и Матео спешно скинул пижаму.       Они не торопясь выехали из имения прямо в ночное поле. Луна освещала путь так ярко, на небе не было ни облачка, и видимость была хоть и приглушенная, но вполне отчетливая. Серебряная дорожка мерцала впереди, будто указывая лучами направление к кромке леса, чернеющего вдали. Свежесть ночи, ее аромат и мгла пьянили. Гелиос ехал чуть впереди, легко откинувшись в седле и едва придерживая поводья. В темноте его черный плащ сливался с окрасом коня, и только белокурая голова виднелась бледным мерцанием в лунном свете. Матео ехал почтительно чуть позади.       — Куда вы хотите отправиться, милорд? — спросил он, когда они в густом, затянувшемся молчании выехали к середине пастбищ       — У нас не такая уж большая разница в возрасте, — чуть повернув голову, заметил Гелиос. — И сейчас не средневековье, — мягкий смешок из-за тишины прозвучал совсем рядом с Матео. — Ты можешь называть меня по имени и на ты.       — Дядя счел бы это непозволительной дерзостью с моей стороны, — улыбнулся Матео.       — С Бартом я поговорю, — отмахнулся Гелиос. — Не думаю, что после вчерашнего между нами уместен подобный официоз, — рассмеялся он. — Ты видел меня голым.       — Вы не были смущены, — лукаво заметил Матео, но почувствовал, как в груди расходится жар при мимолетном воспоминании о наготе Гелиоса.       — А ты не был шокирован, — развернул поводья Гелиос и подъехал чуть ближе к Тео, становясь против лунного луча, что почти рукописно очертил абрис его скул и тонкого рта.       — Скорее взволнован... — откровенно признался Матео. — Ваше... — он запнулся и посмотрел Гелиосу в глаза. — Твое. Твое присутствие ночью в конюшне меня удивило.       Гелиос откинул пряди волос с лица и одобрительно кивнул:       — Так-то лучше. Поедем в сладорощу, — добавил он, разворачивая коня и чуть ударяя стременами по его бокам.       — Вы знаете о сладороще? — тоже припустил следом Матео, когда фриз Гелиоса пошел бодрой рысью.       — Я же тоже вырос здесь, — смеясь напомнил тот. — Эти земли моя вотчина. Конечно я знаю сладорощу. Это было мое любимое место в поместье, — и он еще раз пристукнул коня стременами, переходя в быструю, удобную иноходь. — Догоняй! — озорно крикнул он Тео через плечо, и тот, подзадоренный этим криком, тут же пришпорил Яблочко и помчался следом за Гелиосом галопом, обходя его в скорости и задавая темп и направление.       Ветер свистел в ушах, прохлада скользила под ворот рубахи, надувая ее пузырем, Матео чувствовал, как всё в нем поет, смеется. Это беспричинное счастье несло его по полю, приделав к бокам Яблочка крылья пегаса не иначе.       — Решил уделать меня? — прокричал где-то совсем рядом Гелиос, а мгновение спустя Матео видел уже его спину, на большой скорости удаляющуюся сквозь раскинувшееся поле пшеницы. У края пролеска Гелиос стал притормаживать и на скаку развернул коня — тот вдруг встал на дыбы и громко заржал, распугав всю дремлющую ночную фауну в округе. Черная грива фриза взметнулась смоляным водопадом и смешалась в глазах Тео с золотой россыпью волос Гелиоса. Тот красовался перед ним, дразнил, напоказ уже пуская фриза мелким аллюром, будто подначивая и демонстрируя всего себя в седле.       — Ваша светлость прекрасный наездник! — подъезжая крикнул Матео и рассмеялся, когда Гелиос артистично поклонился ему, принимая заслуженный комплимент.       — Не хочу, чтоб ты считал меня городским неумехой, — рассмеялся он, спешиваясь и накидывая поводья на ветку раскидистого дуба рядом.       — О-о-о, тебе это более чем удалось, — игриво ответил Тео и тоже подвязал поводья Яблочка.       В сладорощу нужно было идти через пролесок — верхом неудобно. В чаще заухал филин, и Гелиос вздрогнул, оборачиваясь на звук.       — Боишься леса? — лукаво прищурился Матео.       — Еще чего, — передернул плечом Гелиос. Такой естественный, немного капризный жест. Тео отметил, как же идет Гелиосу его мимика, его внутренняя динамика, жестикуляция. Это было красиво — природная грация, очаровательная надменность, общее сочетание его внешнего облика и манер. Он был ослепителен! — Тем более со мной мой ловчий, — улыбнулся Гелиос и сделал приглашающий жест, пропуская Матео вперед себя, чтоб идти по тропе за ним следом.       Сладороща — так называли это место во всем предместье. Обильная поросль тонкоствольных красавиц рябин, что превращали этот лоскут леса в оранжевый пожар к середине осени и манили ярким пламенем любого прохожего даже издали. Но не только красота охры пленяла людей, влекла в это укромное, почти заповедное место у самой границы пастбищ рода Гальба. Поляна, что была окружена прекрасными этими деревьями, тоже была примечательной. С самой ранней весны и почти до седых заморозков на ней буйно плодоносили различные ягоды. Морошка, черника, земляника, дикий тернов малины — сладчайшие ягоды, крупные, прозрачные, сочные бусины, рассыпались по всей роще, сменяя друг друга каждая в свой срок, а порой и разом. Мягкие кочки трав, мох, бойкий ручей меж расписных цветов и листвы. Все это приманивало, зазывало. Со временем сладороща стала еще и местом для встреч влюбленных. Никто не знал, с чего и когда это началось. Как и любой фольклор, небольшие легенды, истории возникали сами собой, обрастали деталями и фантастическими подробностями. В деревне, да и в городе говорили, что зачатый в роще ребенок будет красив и покладист. Что клятва любви, данная в тех местах — нерушима. Что слезы, огненные слезы дракона на самом деле плоды этих рябин, и поцелуи под их сенью навсегда прожигают сердце. Многие стволы и даже корни были иссечены вырезанными на них буквами всевозможных имен. Вековая азбука любви от «А» до «Я» красовалась на коре этих волооких деревьев, а земля под ними была полна памятных отпечатков разгоряченных юных тел, сплетающихся в вечном танце страсти.       Из травы вспорхнул напуганный ночным нежданным визитом тетерев, и Гелиос, вздрогнув, обхватил запястье Матео.       — Это всего лишь птица, — тихо сказал Тео, но не отпрянул, а напротив, перехватил встревоженную руку Гелиоса и сжал ее в своей. — Мы пришли, — остановился он посреди поляны, прямо в сердце лунного круга, щедро дарящего белый, искристый свет.       Гелиос запрокинул голову и посмотрел в небо.       — Я скучал, — сказал он и шумно, счастливо выдохнул. Он мягко высвободил свою руку из ладони Тео и нырнул в разнотравье, широко раскинув руки и ноги. Матео сел рядом, облокотившись о ствол рябины и стал почти не моргая зачарованно смотреть, как Гелиос, перекатившись на живот, вдыхает аромат трав и цветов, как сорвал он несколько алых ягод земляники и, зажмурившись, растопил их у себя во рту.       — Просто неземная, — проурчал он довольно. — Хочешь? — узкие глаза, светлые, шальные. И Матео немного хрипло выдыхает: «Хочу!», имея в виду, про себя, конечно, совсем не ягоды.       — Почему ты никогда не возвращался? — спросил он. — Если скучал по этим местам, почему не приезжал? — и тоже сорвал пару ягод прямо с черенками и обкусывал теперь веточку, поигрывая ей в воздухе.       — Меня никто особо не спрашивал, чего я хочу, а чего нет, — ответил Гелиос. — Отец привез меня сюда младенцем и оставил Барту и Айлин. И мне было хорошо здесь. С ними. Они были моей семьей, — Гелиос ненадолго замолчал и, выпрямившись, облокотился на вытянутые руки. — Отец приезжал не чаще двух раз в год, — продолжил он свой рассказ. — Привозил подарки, иногда гулял со мной, но потом уезжал вновь. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что годы, проведенные мной в поместье, самое счастливое время в моей жизни.       Матео отбросил пустую от ягод веточку в траву и, откинув голову к стволу дерева, замер, молчаливо ожидая продолжения.       — Когда меня забрали из имения и увезли, — не замедлил продолжить Гелиос, — мне было семь. Я так тосковал по Айлин, — он улыбнулся краешком губ, в складках которых затаилась старая тоска. — Я даже плакал пару раз. Но помню, как отец отчитал меня тогда, сказав, что Айлин всего лишь нянька, и мне не пристало горевать о разлуке с ней, — он снова улыбнулся, и теперь горечь этой улыбки стала очевидной. — Я думаю, его задевало, что я печалюсь о нянюшке, а не о матери... — Гелиос подтянул ноги к груди и склонил голову поверх колен. — Мне кажется, я даже уверен, что мой отец... он... Он всю жизнь винил меня в смерти матери. Потому и не мог долго быть со мной близко. Айлин и другие тоже говорили мне, что я очень похож на свою мать. Почти точная копия, — он поджал губы и посмотрел на притихшего Матео. — Знаешь, я понимаю его... — пожал плечами Гелиос. — Отчасти он ведь прав, и это я виноват, что мамы с ним больше не было.       — Не говори так... — нахмурился Тео.       — Я знаю, знаю, — перебил его Гелиос. — Знаю, что нет, но всё же... — он развел руками. — А потом меня отправили в школу. Не просто школу, а пансион с проживанием. Там было много ребят, подобных мне — из высокородных семей, с ложкой из серебра во рту. И я наивно думал, что найду среди них друзей, понимание. Но... — Гелиос рассмеялся и прищелкнул языком, — увы. Все они были из полных семей. Всех забирали на выходные или хотя бы на каникулы. Мне же дозволено было вернуться в наш дом только на рождество и летом... — губы его дрогнули неприязнью. — Дети жестоки, знаешь?..       Тео хотел придвинуться ближе, хотел утешить, взять за руку, он чувствовал вдруг так остро это беспрестанное серое одиночество этого чудесного когда-то мальчика и теперь... уже совсем взрослого прекрасного мужчины, но в душе, в глазах, в затаенной скорби все еще ребенка. Обиженного, недолюбленного, брошенного. Гелиос был покинут, как когда-то и сам Матео, но Матео повезло— он обрел семью, любовь, заботу, а Гелиос...       — Очень скоро в школе я стал изгоем. Никто не хотел дружить со мной, никто не приглашал играть или в гости. Я бы поехал! С удовольствием! Лишь бы не те стены и пустота. Гулкие коридоры... Знаешь, я до сих пор не люблю длинные внутренние переходы в домах, — он замолчал ненадолго, переживая внутри отголоски неприятных минут прошлого. — Я был отшельником в огромной толпе и тогда не понимал точно, отчего, а когда уже ближе к выпуску, лет в четырнадцать, понял... Я возненавидел их всех! Всех до одного! — голос его вдруг изменился, кулаки сжались, гнев блеснул в рысьих глазах, делая их на миг бесцветно-беспощадными. Матео удивленно отшатнулся.       — Когда я поступил в академию… — спокойно продолжил Гелиос — туча над ним разошлась так же быстро, как и налетела, черты лица вновь разгладились и смягчились, он снова стал красив и вальяжен, — я уже не искал общества сокурсников, наученный опытом школы, я понимал, что вряд ли смогу сойтись хоть с кем-то из них. Внимания отца я тоже больше не ждал и, наверно, и не хотел уже. Это будто ампутация чувства — ты еще помнишь, что это такое, но уже лишен возможности проверить, испытать. Я любил отца, как подобает, я уважал его, но... мы никогда не были близки. В академии я окончательно понял, что меня воспринимают волчонком. Не скрою, тогда я уже сам отчасти был виновен в этом. Я откровенно пренебрегал приличиями, манерами, заискиванием, намеренно провоцируя и оправдывая все слухи о себе и о том, почему моя собственная семья не желает принимать меня должным образом. Я упивался чувством собственной отверженности, — он рассмеялся и небрежно запустил пальцы в волосы, а Матео сидел остекленев почти, не в силах побороть все возрастающее чувство жалости. — Я учился неплохо, — тем временем продолжал свою внезапную исповедь Гелиос. — Вполне недурно, но не блестяще. Гордиться особо было нечем, и я находил в этом тоже, знаешь, особое удовольствие. Быть середнячком и посредственностью, быть в тени... — он прикрыл глаза и зло улыбнулся в темное небо, — это очень удобно.       Матео коснулся ладонью прохладной травы, опустил ее глубже и прижал к земле, как всегда ощущая от нее силу и успокоение для себя. Рассказ Гелиоса его тревожил. Он так ясно видел, почти картинками... Грустный растерянный мальчик, непереносимое одиночество и отчуждение, гнев, непонимание, а потом... Его злость, его желчь и сарказм, его скольжение во мрак. Гелиос еще не сказал, но Тео увидел, почувствовал, почти осязал все, что было дальше.       — В шестнадцать я впервые задумался о том, кто я, — тихо сказал тот и будто тоже почувствовал, что Матео знает, уже знает, еще даже не дослушав, что хочет рассказать о себе Гелиос, что хочет излить на него, в чем зачем-то признаться... Глаза Матео ласкали, утешали, это было странно и непривычно, совсем незнакомец... страдал из-за него, из-за того, былого, наивного и давно канувшего в омут памяти. Сердце его быть должно велико, сердце его билось сейчас за Гелиоса, сердце этого юноши было полно силы и любви. — А задумавшись, понял, что почему-то не использовал то, что было дано мне от рождения, — Гелиос ухмыльнулся и снова вытянул ноги вперед, чуть пристукнув носками сапог друг о друга. — Отец часто говорил мне, что мне принадлежит так много... Мать оставила мне свой счет и свой дом в городе. На свое шестнадцатилетие я позвал всех подлиз и прилипал в академии, и они слетелись на блеск золота как мошкара. В тот день я поимел многих из них... — он бросил быстрый взгляд на Тео и лениво потянулся. — Деньги. Власть. Мое имя. Я купил их всех! Я мог делать с ними все, что угодно... Это было забавно — смотреть, как они наперегонки теперь неслись, едва мне стоило щелкнуть пальцами. Деньги открыли мне все двери, все затворы, каждое лоно и обманчиво стыдливые губы, — Гелиос хищно облизнулся и оскалился. — В семнадцать я сбился со счета — так много женщин у меня было. И они мне наскучили. Я стал предпочитать мужчин, — язвительно добавил он. — Они хотя бы не строили матримониальных планов на меня, да и напиваться с парнями куда веселее, чем с псевдостыдливыми ромашками, — передернул он плечами и вновь рассмеялся. — Секс. Плоть. Вино. Карты. Зелья. Я пробовал всё... — Тео повернул голову и стал смотреть в чащу, в темноту, мглу леса, а не в лицо Гелиоса, исказившееся сладострастной яростью.       — Осуждаешь меня? — с вызовом спросил тот, и Матео медленно развернулся.       — Нет, — мягко покачал он головой. — Жалею.       Гелиос вздрогнул как от удара, скулы его натянулись, а желваки нервно гульнули.       — Цыган-ловчий жалеет своего лорда?.. — ядовито процедил он, и Тео поднялся на ноги, подошел ближе и сел рядом, напротив, почти впритык. Он коснулся робко колена Гелиоса и едва-едва погладил его.       — Не надо... — покачал Тео головой, ища взгляда Гелиоса, и тот опустил голову, золотые кудри скользнули вниз пшеничной волной, укрывая лицо.       — Прости, — тихо сказал он. — Ты, наверно, обескуражен моей странной откровенностью? — голос его снова стал спокойным и глубоким, плечи расправились.       — Я польщен, Гелиос, — улыбнулся Матео и снова погладил острое колено, утешая и даря возможность услышать чрез это касание то, что он понимает, видит, не судит, напротив...       — Твое детство, наверно, было совсем другим? — вскинул лицо Гелиос, и по нему полыхнуло серебром луны, выписывая всю красоту и горечь складок, изгибов, контуров.       — Я тоже был очень одинок, — не сводя с него глаз, ответил Матео. Он смотрел на его губы, тонкие и сжатые, на его острые скулы и изогнутые брови и падал, падал в теплое, мягкое, обжигающее...       — Матео... — шепотом позвал Гелиос, и сердце Тео гулко ударило в ребра. Он скользнул ладонью вверх по ноге Гелиоса, придвигаясь, притягиваясь всем телом ближе, несдержанно, невероятно, невыносимо ближе... — Я как-то подглядывал тут за одной парочкой, — рассмеялся тот и вскочил на ноги, отряхивая траву с брюк, и Тео сиротливо одернул руку, но тоже рассмеялся.       — И я, — лукаво ответил он тут же.       Обратный путь они болтали об общем, но разном своем детстве в этих местах. О закопанных секретиках: Тео хранил стекла и раковины, Элио жемчуг и мраморное пресс-папье. О первых лошадях и ледяной воде в проливе: Тео обожал океан, Элио всегда простужался. Об Айлин и ТОЙ колыбельной, что оба помнили и смогли даже вместе спеть, разложив ее на пару куплетов. Их судьбы переплетались, их волосы взлетали на ветру, их пальцы сжимали поводья, трепетно стремясь навстречу друг к другу, но пока не решаясь преодолеть незримый барьер так очевидно вспыхнувшего влечения.       В аллее перед садом Гелиос затормозил у одного из деревьев. Тонкое, обнаженное, оно было поражено болезнью, древним недугом и теперь пустое от коры, гладкое возвышалось, одиноко выделяясь среди густо раскидистых своих собратьев.       — Мой каштан, — грустно охнул Гелиос и прошелся ладонью по холодному, мертвому стволу. — Я посадил его, — досадно сказал он. — Мне было года четыре, наверно. Помню, как поливал росток каждый день и переживал, отчего он так медленно всходит, — печально улыбаясь, повел он коня дальше.       Матео, проезжая мимо погибшего каштана, провел вскользь рукой по побелевшему стволу, сразу чувствуя сквозь легкость пальцев болезнь и усталость пораженного древа. Тео мысленно улыбнулся и отметил про себя это дерево на будущее.       У конюшен Матео спешился и за поводья ввел обоих коней в стойла. Пока он размещал их и снимал сбруи, Гелиос неподвижно стоял в дверном проеме и наблюдал за ловкостью рук Тео, их выверенными движениями, отточенными, умелыми, сильными. Взгляд этот жег Матео меж лопаток, оставляя стигму желания, незримую на коже, но ощутимую словно надрез. Высеченная буква на коре его тела. «Г» — Гелиос — пылала алая буква, истекая смолой молчаливого призыва.       — Я провожу тебя, — тихо сказал Матео, закончив в конюшне.       Объятый тишиной и темнотой дом обдал их знакомым запахом жизни в нем. Тео знал все скрипучие половицы и умело обошел их, повинуясь осторожности и хрупкости момента.       Гелиос неспешно поднимался по лестнице, тоже ступая аккуратно, будто крадущийся мягколапый кот перед прыжком. Воздух колебался. Дыхание Матео сбилось. Неловкость, внезапная, сладкая, мучительно дразнящая, опустилась на них обоих. Тео шел следом и слышал, как бьется, шумит кровь у него в висках. Гелиос не оборачивался, но Матео был уверен, что и тот чувствует то же, ту же вкрадчивую робость и смятение.       Уже у самой двери в свои покои Гелиос остановился. Он дотронулся до входной ручки, опустил ее, но тут же отпрянул и взволнованно обернулся. Глаза его даже в темноте сияли, качнулась серьга, путаясь в кудрях, плечи дрогнули.       — Мы увидимся завтра? — хрипло спросил он и быстро облизнул пересохшие, горячие губы.       Тео неотрывно смотрел на этот тонкий, темный, подвижный рот, на капризный излом, манящий его так сильно, влекущий так, будто он совсем свихнулся. Он смотрел только на эти губы и медленно кивнул, наконец опуская глаза и почтительно склоняя голову.       — Как пожелает мой лорд, — горячим шепотом отозвался Тео и быстро, шально коснулся руки Гелиоса, несильно сжимая ее в своей. От этого небрежного, но пылкого, кричащего прикосновения оба они шатнулись. Гелиос вспыхнул щеками и скользнул за дверь своей комнаты, а Матео рванулся всем телом к запертой мгновенно створке, но тут же удержал себя и лишь слегка погладил прохладный лак деревянной поверхности.       — Спокойной ночи, милорд, — тихо сказал он уходя и услышал едва различимое, но до дрожи сладостное из-за двери:       — Добрых снов, мой ловчий...