Ученик Чародея

там, где ты касался меня руками, до сих пор разряды идут по коже. что может быть дороже и слаще памяти? и что может быть тяжелей её же? Неон Ас

      Так теперь проходил каждый день Матео. Наполненное мечтами утро: «Как он вообще случился в моей жизни? Как не сойти с ума от этого счастья? Как сберечь рассудок? Как может он быть таким невозможным, таким добрым, таким искренним? Где был он столько лет?» Как перестать задыхаться каждый раз, едва заметив его силуэт, пусть даже мельком, пусть даже край тени...       Матео грезил о Гелиосе. Грезил, даже когда тот был рядом. Тео глядел на него и не мог поверить этому чуду. Улыбка Гелиоса — для него! Слова, тихие, порой нежные, а нередко и с затаенной, но плохо сдерживаемой страстью — для него! Время, внимание, сердечная ласковость — всё для него! Чем заслужил Матео это божество, он не знал, но просто умирал на краткий миг каждый раз, стоило Гелиосу слегка задеть его запястьем или особенно долго задержать взгляд на его губах. Он играл с ним. Тео это видел. Они оба играли. Это было так волнительно, так ярко. На самом пике, на острие, почти до боли в кончиках пальцев. Желать этих рук, его объятий, его нежности, желать лелеять эти пальцы, греть их ртом, душою, любовью. Любить! Любить до беспамятства — каждый жест, каждый вздох, каждый его шаг!       Ночами, после долгих, мучительно-сладких прогулок в саду, истомленный двусмысленными фразами и скольжениями, будто неловкими, ненарочными ладонями, Матео в тишине своей комнаты позволял себе пускаться в совсем уже смелые мечтания. От которых было плохо и хорошо, стыдно и приятно, взрывоопасно.       Они кружили вокруг друг друга, парили, доводили друг друга порой почти до исступления. Это походило на чувственный брачный танец журавлей — легкое касание перьев, едва-едва, наклон шеи, гибкий взмах крыла, игривый клекот, призыв, откровенность, но... и только.       За две эти упоительные, безумные, сумасшедшие недели ничего не случилось меж ними, ни одного поцелуя, ни одной непристойной вольности. И в тоже время казалось, что было уже так много!       Каждый полдень теперь уже верхом приезжал Гелиос на пастбище. Он отпускал коня ко всем прочим и расстилал большое покрывало под ИХ кленом. Он привозил с собой обед для себя и Матео, и они болтали, ели, хмелели от вина и взглядов друг друга.       Иногда Тео читал Гелиосу вслух, и тот, словно степной кот, вытягивался во весь рост, уложив голову Матео на колени, прикрывал глаза и, не прерывая того ни жестом, ни словом, слушал его тихий, размеренный голос, так хорошо, правильно сливающийся с ветром и звуками леса. Матео читал ему стихи, читал самый трагично-романтический эпос и древние баллады, но главное!.. Главное, разумеется, во всем этом действе было не само чтение, не смысл и красота слов, а то, что Матео в эти драгоценные часы мог гладить Гелиоса по волосам, пропускать сквозь них свои пальцы, ласкать будто бы небрежно, но на деле просто рассыпаясь ежесекундно на миллионы угольков, гладить его лоб, и смелее скулы, нежно-нежно, словно и невзначай скользить кончиками пальцев вдоль линии подбородка и четкой полоски губ, выводить ласково эти абрисы и чувствовать сквозь кожу столько затаившегося, выжидающего, тлеющего медленно-медленно. В эти моменты Матео казалось, что оба они парят над землей, и вовсе не трава это под их телами, и не листва над головой, а всё, всё вокруг — облака, эфир, космос и дальше, дальше, где даже мыслей нет, а есть только одно большое сердце, бьющееся в такт с другим и со всей вселенной. Матео не заблуждался, он чувствовал, был абсолютно уверен, что его наваждение, его златокудрый эфеб, его Гелиос пленен им ровно так же. Для этого не нужно было слов, не нужно даже взглядов и каких-то иных знаков. Просто Матео чувствовал, что Гелиос почти не дышал все то время, пока пальцы Тео блуждали в его волосах и по лицу. И это было так много! Но так мучительно мало! Так мало! Мало его! Мало их! Мало! Мало! Мало!       — Мне кажется, что этот клен с каждым днем становится все больше и шире листвой, — лениво заметил как-то Гелиос, как обычно щедро подставляя свою голову под безбрежные ласки Тео и, немного щурясь, разглядывая буйную, покачивающуюся остроконечную листву над ними.       — Тебе не кажется, — усмехнулся Матео, нанизывая себе на палец как кольцо золотой вензель волос Гелиоса. Шелковистый этот вьюнок легко обнял его указательный палец, и Тео несильно потянул прядку вверх, высвобождая ее и тут же заматывая снова.       — Твоих рук дело? — перевернулся на живот Гелиос и уткнулся лицом Тео в колено, от чего тот мгновенно вспыхнул и убрал руки из пшеничной копны, опасаясь, что не сдержится и сожмет эти кудри в кулаке сильнее чем нужно, представляя себе снова, боже мой, снова и снова, как утыкается это лукавое лицо уже не в колено, а выше, еще немного выше...       — Угу... — хрипло отозвался Тео, мысленно окатив себя ледяным ушатом и стараясь думать о чем угодно, только не о горячей щеке, прижатой к его ногам. — Я хотел сделать для нас больше тени, — процедил он, сбиваясь с дыхания. — У тебя такая белая кожа...       — Мой колдун, — мягко протянул Гелиос и, будто специально, потерся подбородком о ткань брюк Тео.       — Скажи еще раз, — хрипло попросил тот, совсем уже плохо владея голосом. Когда Гелиос был таким разморенным и притихшим, его вело особенно сильно.       — Что сказать, мой ловчий? — вскинул Гелиос брови и улыбнулся так, как только он и умел — ласково, но хитро, с ноткой похоти и в тоже время совершенно невинно.       — Плут, — рассмеялся Тео и, не удержавшись, коснулся его щеки, слегка мазнув по ней пальцами, но Гелиос тут же перехватил быстро его руку и прижался к ней сильнее лицом, зажмурив глаза от удовольствия.       — Сказать, что я дурею от твоей силы? — потерся он об ладонь Тео ласково-ласково, почти урча. — Или сказать, что ты... — он медленно поднял взгляд на лицо Матео, — что ты мой? — жарко выдохнул он легчайшим поцелуем во внутреннюю часть горячей ладони.       — Я твой, — не отводя глаз подтвердил Матео, чувствуя еще один поцелуй у запястья и еще один уже у предплечья. — А насчет силы... — сипло продолжил он, стараясь изо всех сил не пошевелиться и не спугнуть эту неожиданную, импульсивную нежность Гелиоса, не прервать её. — Ты еще ни разу не видел меня в деле, — заметил Тео. — Когда я творю, ты или еще спишь, или уже ужинаешь.       Гелиос на миг замер над быстро пульсирующей жилкой у сгиба локтя Матео и особенно долго прижался к ней губами, так сладко и глубоко, будто хотел прокусить эту венку и выпить горячей крови из Тео, и, видит бог, Матео отдал бы ее всю, всю до последней капли, лишь бы Гелиос не отстранился... Но тот тряхнул волосами, облизнулся сладострастно и, перекинувшись, сел рядом.       — Кстати, о делах, — игриво заметил он, будто не обратив внимания на разочарованный полустон-полурык Матео. — Ты можешь после обеда взять... не знаю... отгул? — изогнул он фигурно бровь. — Сегодня я получил приглашение, — пояснил Гелиос на немой вопрос. — Местный князек позвал меня на ужин, — он устало выдохнул, явно давая понять свое более чем пренебрежительное отношение к светским обязанностям. — Мне придется поехать, а это значит... — Гелиос невинно, почти робко уложил голову на плечо Матео и, подхватив его руку в свою, сплел их пальцы, — это значит, что нынче ночью я не смогу побыть с тобой, — с досадой опустил он уголки губ вниз.       Тео повернул голову и умильно и сочувственно повел кончиком носа по макушке Гелиоса, как бы подбодряя его, зарылся ненадолго лицом в волосы и тоже вздохнул огорченно,       — Долг велит, — усмехнулся он в душистые кудри.       — Увы, — согласился Гелиос. — Но я хотел бы тогда провести с тобой больше времени днем, — и сжал пальцы Тео сильнее. — Поедем к океану? Что скажешь? Сможешь сбежать на полдня?       — Ради тебя я сбежал бы и навсегда, — шепнул ему в ухо Матео.       И всё в тот день благоволило им. Будто само провидение, природа ласково одаривала благодатью их неспешную прогулку. Ветер был легок и несилен, даже во время прибоя. Песок мягок и шелковист. А шум волн упоителен.       Верхом добрались они, окутанные теплым бризом, до укромного пляжа, укрытого с двух сторон громадами скал, а спешившись, почти до заката прогуливались держась за руки вдоль кромки воды.       Гелиос много говорил в тот вечер о себе, о своем отношении к светским раутам и всем этим жеманностям. Он брезгливо кривил губы, рассказывая Матео о душных гостиных великолепных статусных домов, о не менее душных беседах ни о чем, о напыщенных графах и их увядающих в праздности женах, норовивших облапать ненароком под столом юного милорда. Об их напомаженных дочерях, скучных и до странности необразованных, а оттого откровенно глупых, и их напудренных братьях, что могли говорить лишь о выдуманных дуэлях и шепотом и тайком о борделях на окраине столицы, где, с их слов, можно было постичь все удовольствия мира. Гелиос закатывал глумливо глаза и дергал презрительно плечом, вспоминая свои бесконечные визиты в подобные дома.       — Я всегда удивлялся тому, на что и как они расходуют свои деньги и власть, — ухмылялся он. — Такая посредственность. Никаких амбиций и фантазии. Я перерос это пару лет как. Вино, плоть, дурман — все это влечет, когда тебе семнадцать... — пожал он плечами и вдруг так тепло прижался к Матео, обнял его рукой за талию, притягивая теснее. — Сейчас... — выдохнул он Тео в плечо, — сейчас я гораздо лучше знаю, что по-настоящему ценно и красиво.       И Тео остановился, обнимая его в ответ, утягивая к себе на грудь, запуская руки в волосы на спутанном ветром курчавом затылке. Шум океана поймал его нежный шепот, укрыл его в спешных волнах, но он повторял и повторял, не решаясь громче и замерев в этих тесных объятиях, почти беззвучно вторил гулу своего сердца: «Элио, Элио, Элио...» — и все тело его в этот миг ждало поцелуя, звало его, желало как никогда раньше, именно сейчас, в этот сокровенный момент, прекраснее которого не было ни в одной песне и книге. Но Гелиос и тут увернулся, вдруг выскользнул, как капризный Эол, вылетел из рук Матео навстречу прибою и смеясь побежал по воде.       — Поймай меня, мой ловчий! — хохоча позвал он, перекрикивая шум воды и, стоило Матео рвануться в его сторону, стал брызгаться, убегать и снова запускать ногами столпы водных россыпей. Матео бежал за ним и задыхался от восторга, так красив был Гелиос в искрах закатного солнца, что сам же и творил вокруг себя этими всплесками воды. Брюки его вымокли до колен, рубаха вздымалась пузырем на спине, он выглядел таким свободным, открытым, воздушным, бесстыже-утренним, несмотря на час, яростно-золотым.       — Простудишься, — шало выдохнул ему в шею Матео, изловив Гелиоса и приподняв над водой. Он закружил его и, чуть подбросив, закинул себе на плечо, как добычу, и тот, хохоча, перестал брыкаться, обмяк, но всю дорогу до места, где они оставили лошадей, щекотно пощипывал Матео за спину и нараспев декламировал ему матерные, самые низкопробные стишки о «героях», что похищали целомудренных дев и брали их силой в пещерах и гротах.       — Ваша милость не перестает удивлять, — фыркнул смеясь Матео и хлопнул Гелиоса показательно по оттопыренной заднице, что маячила у его лица.       — Варвар, — прыснул тот и продолжил свои дурновкусные кабацкие излияния, доводя Тео почти до икоты.       — Увидимся утром? — с надеждой спросил уже у конюшен имения Матео, когда они вернулись назад, и Гелиос спешил переодеться к своему отбытию на званный ужин.       — Я буду думать только о тебе, — ласково улыбнулся тот и выскользнул из дверей, а Тео вжался лбом в тугой, жаркий бок Яблочка и тихо простонал ему в подшерсток:       — Я так люблю его...       Весь следующий день Матео был взволнован и немного выбит из колеи. Закончив свои утренние дела и объезд земель, не беспокоясь, он отправился на пастбище, где прождал Гелиоса с полудня до обеда, но тот так и не появился.       К вечеру Матео уже беспокоился и не находил себе места. Умом он, конечно, понимал, что это неразумно, что скорее всего его солнцеликий милорд просто очень устал после вчерашнего раута, не исключено, что и перебрал с вином, и потому было совершенно оправданно то, что Гелиос нарушил сегодня их теплый обычай быть вместе до вечернего гонга, но... Умом-то это все Матео понимал, а вот влюбленным сердцем не очень. Сердце томилось, сердце рвалось в поместье. Увидеть, узнать, подать исцеляющее зелье, быть может, коснуться рукой лба, снять мигрень, помассировать плечи... быть рядом, просто быть необходимостью.       Матео непривычно и совсем по-детски чувствовал себя брошенным, одиноким, ненужным весь день. И ведь все было как обычно. То же небо, то же ярое солнце, прекрасные кони и море цветов вокруг, ленивая нега полей... Но для Тео все это сейчас, без Гелиоса, будто потеряло красоту, померкло, выцвело. Как быстро он привык к своему счастью! Как быстро Гелиос стал для него всем! Абсолютно всем, что ему было нужно для жизни, просто для того, чтобы мирно дышать.        «Нельзя так влюбляться!» — ругал сам себя Матео, понимая всю тщетность этой заранее проигранной битвы.       Часы тянулись смертельно медленно в этот раз. Ничто не увлекало Тео, ничто не радовало. Он, будто завсегдатай опиумной курильни, испытывал все симптомы ломки. Своей дикой, неправильной, персональной ломки по Гелиосу.       Как никогда рано вернулся Тео в тот день с полей, как никогда стремительно гнал он стадо обратно в имение.       Дома было тихо, никаких признаков суеты, что точно была бы в случае недомогания милорда, или других вестников чего-то необычного. На кухне готовился к ужину Сильва, быстро и ловко шинковал лук, иногда смахивая сопутствующую этому занятию слезу. Тут же в кресле вязала Айлин, точнее делала вид, что вязала, а на деле клевала носом в спицы и даже негромко похрапывала.       Тео прошел в рабочую комнату Барта, где тот обычно составлял отчеты или считал серебро, писал письма и заполнял книги учета. Но кабинет был пуст, и Матео досадно закусил губы — он так надеялся узнать что-то от дяди, осторожно выведать о самочувствии Гелиоса и, возможно, о том, как тот провел свой день.       Казалось, что делать совершенно нечего. Тео не мог теперь представить, чем он вообще занимался, о чем думал, чего хотел в те дни, когда не знал Гелиоса?! Какая пустая, глупая жизнь... Что может быть интересного в этой комнате, в этих книгах, в этих мыслях о чужих чувствах, победах, приключениях. Какой смысл учить языки, если ни на одном из них ты не можешь сказать своему возлюбленному «Я соскучился!»       Матео сел на подоконник и, вытянув ноги вдоль всего карниза, стал наблюдать закат. Он скучал, правда, по-настоящему, впервые так остро скучал по кому-то. И это тоже было такое новое чувство — ТАК ждать, так желать встречи, так тосковать... всего лишь двадцать часов врозь!       В унынии провел Матео все вечерние часы. Он несколько раз порывался под каким-то невообразимым предлогом пойти наверх, в господское крыло, и, если не встретить Гелиоса, так хоть расспросить у его лакея, как тот себя чувствует, но останавливал себя. Это было уже чересчур, да и предлога достойного найти он не смог, а идти с вопросами просто так было бы подозрительно и компрометирующе. Хотя Гелиос не раз и говорил Тео, что плевать он хотел на общественное мнение, и что он не стыдится и не скрывает своей расположенности к Матео, тот все же радел о его репутации и счел непозволительным для себя такую дерзость, как ломиться в покои милорда, пусть даже вся душа его сейчас обожжена этим истовым желанием.       Едва дотянув до того момента, как стрелки часов чиркнули отметку полуночи, Матео ринулся в сад. Он даже не бежал к их каштану, он летел к нему, будто вместо шпор у него были приделаны крылья к сапогам. Прохладный ночной ветер развевал его неубранные волосы, хлопок рубахи холодил грудь, и всё внутри сжалось до атома, так боялся он, что и теперь надеется впустую. Что если Гелиос и сейчас не придет? Что если он не придет больше... никогда?!       Знакомый стройный ствол каштана, пробивающиеся лунные лучи, шелест листвы... Матео подошел к дереву и в сердцах обнял его, делясь своей тоской. В голове было так гулко и пусто, и в горле сжималось режущее, давило, будто пытаясь задушить, не дать вдохнуть. Тео уткнулся лбом в ствол каштана и прикрыл глаза — под веками почти щипало...       — Заждался? — услышал он шепот над ухом и почувствовал теплое прикосновение к спине. И сердце Тео ухнуло вниз, забилось часто-часто, взметнулось обратно, сходя с ума от радости и облегчения. — Не оборачивайся, — мягко шепнул Гелиос и не дал Матео развернуться к себе. — Постой так немного, — попросил он, и Матео ощутил его лицо в своих распущенных волосах, его блуждающие вдоль всего тела руки, жаркие, требовательные, и почувствовал, как тот вжался в него сильнее, потерся бедрами о ягодицы, так сладко, что у Тео закружилась голова, а член дернулся в брюках. Гелиос прижал Тео к стволу дерева и еще несколько раз страстно потерся об него, чуть постанывая в ухо и прикусывая мочку. — Я так соскучился, что, похоже, не владею собой... — шептал он и все терся бедрами о бедра Тео, давая почувствовать силу своего желания, свое нетерпение. — Останови меня, — задыхаясь простонал Гелиос и скользнул рукой Матео под рубаху. Кожа вспыхнула, покрылась мурашками. Матео откинул голову назад Гелиосу на плечо и приоткрыл губы.       — Ни за что… — сладко выдохнул он и потянулся к его губам...       Вдалеке хрустнула ветка, и громко вспорхнул кем-то потревоженный тетерев. Гелиос тут же вздрогнул и замер. Тео тоже дернулся и стал всматриваться в темноту аллеи. В глубине дорожки что-то мелькнуло. Гелиос, заметив это движение, ухмыльнулся и, все еще неровно дыша, сказал:       — Это Романо, — скривил он презрительно губы. — Следит за мной по указке отца, — он схватил Тео за руку и потянул его в густо насаженные кусты цепкой ежевики. — Идем сюда. Пусть рыщет...       Матео, все еще с трудом приходя в себя после обрушившейся на него страсти, только и мог, что покорно кивнуть.       Оба они нырнули в хитросплетение веток, что пару раз царапнули руки, и сели внутри, как в небольшом шалаше, укрытые со всех сторон темнотой и душистой листвой.       — Отец следит за тобой? — шепотом спросил Матео.       — Боится, что я сделаю что-то... — Гелиос неопределенно повел в воздухе рукой, — что-то в своем стиле, — усмехнулся он.       — А Романо... Это?.. — Тео вглядывался в лицо Гелиоса и испытывал легкую тревогу, но и радость просто видеть его, приправленную восторгом только что случившихся таких сладостных ласк.       — Романо — это мой лакей, — спокойно ответил Гелиос. — Отец дал ему денег, чтоб тот приглядывал за мной.       — И ты это знаешь, потому что... — осененный догадкой, Матео вскинул бровь.       — Потому что переспал с ним, — закончил фразу Гелиос непринужденно, а Матео ощутил, как ему в живот будто всадили клинок, провернули там острие и вынули, оставив истекать кровью ревности. Он весь похолодел и будто захлопнулся. Руки дрогнули и затвердели. Гелиос, заметив эту перемену, улыбнулся, но вглядевшись в потухшее, словно размытое вмиг лицо Матео, нахмурился и взял его за руку.       — Это пустяк, — тихо сказал он. — Ты видел нас в ту ночь. Тогда, в конюшне. Это и был Романо, — Матео отвернулся и попытался взять себя в руки. Ведь не надеялся же он всерьез, что Гелиос... — Он ничего не значит, — продолжил тот тихо. — И никогда не значил. Это просто секс. И то был последний раз, когда я... — он замолчал и дернул Тео за рукав, чтоб тот обернулся и посмотрел на него. — Глупо ревновать к прошлому, — добавил Гелиос и потянул сильнее, настойчиво.       — Я... — Тео замялся, он не знал, как выразить всю бурю тех незнакомых чувств, что испытывал сейчас. — Я понимаю, — робко сказал он. — И я не ревную к тому, что было... — Матео наконец поднял взгляд. — Хотя нет! — вспыхнули черные огни его глаз. — Ревную! К нему! К ним! Ко всему! — жарко и гневно-искренне сказал он. — Это глупо, я знаю, ты прав, но... Скажи... — он сжал руку Гелиоса так сильно, что тот чуть поморщился. — Сейчас… Сейчас я единственный? — шало выдохнул Тео, и по лицу у него забегали желваки. Он сам не ожидал, что осмелится сказать, спросить такое! Да кто он вообще, чтоб спрашивать у Гелиоса Гальба?! Даже не спрашивать! Почти требовать! Но ненасытное сердце не знало полумер, оно кричало, просило. Ему нужно было знать!       Гелиос ласково забегал глазами по лицу Тео и, приподняв к лицу их сомкнутые переплетенные меж собой руки, коснулся пальцев Матео губами.       — Мой Асмодей*, — нежно выдохнул он. — Мой ворон, — мазнул губами тыльную сторону ладони Тео и, посмотрев на него снизу-вверх, медленно протянул: — Ты. Единственный, — так бархатно и хрипло. — Единственный, с кем я не хочу спешить, — добавил он. — Кого хочу узнать. Кого чувствую так близко. С кем не хочу торопиться, прежде чем... — он томно выдохнул и влажно, пошло, умопомрачительно облизал указательный палец Матео, втянул его в рот, овил языком, и все это он вытворял глядя Тео в глаза, неотрывно, прожигая, обещая семь небес рая.       — Ты убиваешь меня, Элио... — простонал Матео и приподнял его лицо за подбородок.       — Элио? — вскинул тот бровь.       — Тебе не нравится? — осекся Тео, он еще ни разу не звал так Гелиоса в лицо.       — Мне нравится всё, что ты говоришь, — улыбнулся тот.       Мимо их укрытия отчетливо прозвучали шаги, и в просвете листвы мелькнул свет ручного фонаря.       — Чертов стукач, — сквозь улыбку прошептал Гелиос. — Рыщет как пес. Сегодня не пройтись нам с тобой, — досадно добавил он. — Все планы насмарку.       — Планы? — игриво зацепился за фразу Матео.       — Вчера на том ужине был весь местный великосветский сброд, — стал рассказывать Гелиос. — Мне, конечно, пришлось их всех ответно пригласить. Я и так пренебрег почти всеми приличиями как глава дома. Так что... — он вздохнул обреченно-устало. — Я потому сегодня и не пришел. Не было ни секунды свободной. Весь день писал официальные приглашения. Потом пришлось осматривать винный погреб и вообще все. В поместье много лет не было гостей, и дом не совсем готов. Нужно было многое заказать, многое распорядиться переделать. И все это быстро. А вечером я ездил в город. Искал музыкантов, — он придвинулся ближе к Матео, и тон его снова стал нежным, а не утомлено-деловым. — Я еле вытерпел всю эту чепуху. Хотел к тебе... — почти мурлыкнул он, и Матео как загипнотизированный потянулся навстречу. — И планы были, да, — лукаво улыбнулся Гелиос и очертил пальцами линию скул Матео. — Я хотел перед всем этим суматошным вертепом побыть с тобой подольше, ведь завтра я опять не смогу приехать к тебе в поле, а вечером тем паче. Меня ждет удушье светского долга и пустая болтовня в ворохе салфеток, юбок и шейных платков.       — Я буду смиренно ждать моего милорда, раз долг его так тягостен, — нежно потерся Тео о руку Гелиоса.       — Гадкий Романо, сбил мне все карты... — капризно протянул тот, лаская лицо и волосы Тео.       — Прошу, не произноси больше его имя при мне, — дернулись нервно губы Матео.       — Иначе что?.. — хитро сузились глаза Гелиоса, и он несильно потянул Матео за длинную прядь волос.       — Иначе... — так же в тон, дерзя, ответил Тео, — иначе я не покажу тебе, как незаметно вернуться в дом, минуя всех соглядатаев, — ухмыльнулся он.       — Несносный егерь, — фыркнул Гелиос. — Пользуешься своими преимуществами. Ладно веди, — улыбнулся он. — Мне и впрямь лучше не дразнить этого гуся.       — Пройдем через сад, вдоль можжевельника, — кивнул Тео, выбираясь из кустов и протягивая руку Гелиосу. — Со стороны заднего двора есть приставная лестница, поднимешься по ней на случай, если твой вредный лакей ждет у двери.       — Как захватывающе, — смеясь, выдохнул Гелиос и весело подергал бровями. — Ночь, лестница... мой рыцарь, — и он притянул Тео к себе, жарко обдавая его губы дыханием, но не касаясь опять, лишь провел по ним кончиком носа, с наслаждением прикрыв глаза.       — Будешь так делать, и рыцарь тебя похитит, а не проводит до покоев, — млея, заметил Тео.       — Заманчиво, — повторил движение Гелиос, но Матео, собрав всю волю в кулак, отстранил его.       — Завтра тяжелый день, — тихо сказал он, — Тебе надо отдохнуть.       Медленно прокрались они сквозь заросшую можжевельником часть сада до заднего двора поместья. Гелиос всю дорогу держал Матео за руку и игриво ластился к его спине, то и дело завлекая Тео в густую тень, чтоб нашептать ему в ухо с десяток смешных нежностей. Он так явно затормаживал путь, не хотел расставаться, что сердце Матео щемило от счастья, и он купался в этой ласке, в этих легких словах и прикосновениях. Гелиос пьянил его, возбуждал и тут же ускользал как лис, и снова ластился, жался, горел в руках Тео, постанывая обвивался вокруг него. Мучитель... Прекрасный... Неземной... Элио...       Дойдя до поместья, Матео, как и обещал, нашел приставную лестницу на заднем дворе и, укрепив ее, велел Гелиосу подниматься, благо окно в такую жару в его комнате всегда было распахнуто.       Гелиос скрылся в проеме, и поднимающийся за ним следом Тео тихо сказал в темноту его спальни:       — Доброй ночи, милорд. — Он, конечно, не осмелился бы шагнуть внутрь и поднялся лишь для того, чтоб убедиться, что все в порядке, и Гелиос в безопасности.       — Постой, — колыхнулся воздух в покоях, и в окне снова появилась фигура Элио. — Ты кое-что забыл...— наклонился он к Матео и нежно прижался губами к его губам, раскрыл их и ласково повел языком в глубине рта. Ноги Тео подкосились, и он чуть не потерял равновесие, но с жарким стоном подался вперед и впился в рот Элио со всей скопившейся страстью. Языки их сплелись, губы горели, кровь шумела в ушах. Губы Гелиоса... Эти тонкие, тонкие губы были твердые, сухие, требовательные, он, словно сорвавшись, не мог остановиться, хлестал Тео огнем поцелуя, гладил его щеки и скулы, шею и плечи... — Спокойной ночи... — совсем задыхаясь, отрывисто сказал он, когда наконец отстранился от почти взлетевшего над собой Матео. — Спокойной ночи, мой Тео...       — Спокойно ночи, Элио... — почти неслышно отозвался тот, прижав руку к пылающим губам. Он даже не мечтал, что это будет так! Но это было... Было! Словно его разрезали пополам, четвертовали и выпустили из тела ненужное. А ненужное теперь было всё! Все, кроме губ, что наконец-то узнали, КАК целует СОЛНЦЕ!