Когда поменялся мир, Когда поменялось всё, Какими (не) стали мы, И кто нас теперь спасёт. Мы — злость и горчащий дым, Мы — резкость последних фраз, Мы — паводки и дожди, Не спиться бы до утра. Есть сладость в лесной траве И шелест весны в саду. Скажи мне: иди на свет. И, Господи, я пойду... Элиот
Гелиос метался в своей постели, не смыкая глаз до рассвета. И все мысли его этой по-осеннему прохладной ночью были обращены к Тео, что было необычно для такого человека, как Гелиос Гальба. Еще совсем недавно, до встречи с Матео, он мало утруждал себя размышлениями о том, кто как живет, что чувствует, чем дышит. Весь его мир был сосредоточен на нем самом. На личном удобстве, спокойствии и желаниях. Он был и создатель, и создание, бог и грешник, путник и сам путь. Но теперь все поменялось. Сейчас, даже стоя на самом краю своей судьбы, на перекрестке между прошлым и будущим, он думал лишь о том, как ранил Матео, перед каким выбором поставил его, что заставил пережить! Гелиос крутился на горячих простынях и съедал себя поедом за причиненную боль любимому, но также в душе его терзающим жалом засела мысль, что выхода у него не было и нет. И от этого он чувствовал себя еще паршивее, будто тот хозяин, что жалеет своего пса, но все равно рубит ему хвост, оправдывая себя и этой жалостью, и обстоятельствами. Никогда еще Гелиос Гальба не ощущал себя настолько дурным человеком, гадким самому себе, нестерпимо эгоистичным и наглым. Никогда еще ему так не хотелось быть кем-то другим, знать совсем иную жизнь, пусть даже не столь великолепно-роскошную. Родись он, например, пастухом или в семье скромного учителя, или хотя бы простого средненького дворянчика, всё было бы иначе. Он был бы другим. Всё, всё было бы совсем другим! Возможно, он наслаждался бы жизнью даже больше, полнее. Пленялся простором лугов и за счастье считал бы редкий бокал хорошего вина и отбивную, ценил бы малое и, конечно же, мог бы любить кого хочет, быть с тем, кто дорог, выбрать человека по сердцу его, а не по количеству золота в банке и вензелей на гербе. Пустые мысли. Пустые вздохи. Пустые слова истерзали душу Гелиоса. Но самое чудовищное было то, что, понимая всё, сокрушаясь о том, он всё равно, все равно понимал, что поступил бы точно так, доведись всё обернуть назад. Он всё равно сказал бы те слова, всё равно вложил бы в душу Матео эту чернь, этот невозможный выбор, он всё равно не поступился бы желанием иметь всё разом и сделать для этого что угодно... Как уживалось это всё в одном сердце?.. Это Гелиос и пытался понять всю ночь напролет. Пытался уговорить себя не страдать, пытался уговорить сердце не томиться, пытался отринуть совесть и в то же время заходился в любви, в отчаянье, в угрызениях, в желании стать сильнее... Но тщетно. Не выходило ничего. Ни то, ни это. Он не знал покоя, не находил ответа, проблеска, не мог придумать куда себя деть! Себя и всю эту неразбериху внутри. Уже взошло солнце, и в коридоре за дверью зашуршали юбки горничных, послышались тихие голоса со двора и отдаленный лай собак. Начинался новый день, а Гелиос мечтал лишь о том, чтобы навсегда остаться в волшебном воскресенье неделей раньше — гладить Тео по волосам, слушать, как он тихо поет, подставляя лицо ветру и щекотной травинке, гуляющей по воле Элио по его губам, и думать только о радости этой, о счастье быть вместе, о теплых плечах и краешке улыбки, о сладком запахе осенних уже цветов, немного блеклых, но всё ещё душистых, о шуме океана и скрипе половиц в комнате, куда они прокрадутся едва пробьет десять и будут целоваться до исступления, будто нет больше ничего на земле, и мир создан только для их любви. Измученный и вялый, Гелиос вышел из своей комнаты только к обеду и, презрев оставленную для него трапезу, пошел сразу в конюшню. Он хотел видеть Тео, хотел говорить с ним, рассказать о своих чувствах и страхе, а еще он очень хотел ощутить то волшебное, драгоценное, ни с чем не сравнимое тепло, что растекалось по его венам, согревая и тело, и душу, стоило оказаться в объятиях Матео. Это было упоительное чувство покоя, мгновенно разливающееся внутри утешение, защита. Гелиос будто в кокон оборачивался в руки Тео и замирал, каждый раз прислушиваясь к своему вечно мятущемуся сердцу и постоянной тревоге, и, не находя их на привычных местах, на миг словно засыпал наяву, отстранялся от всего мира, зная, что в кольце этих сильных рук ему ничего не грозит. Никогда. И теперь почувствовать эту тишь внутри Гелиос желал как никогда раньше. Вот так же замереть, вжаться, зарыться лицом в куртку, всегда пахнущую ветром, лесом и немного зверьём, вдохнуть умиротворение хотя бы на полминуты, на один-единственный вдох... Но Тео нигде не было. Гелиос обошел весь двор, а после все их приметные места. Он даже прогулялся до пляжного сарайчика, но и там не нашел никого, кроме крабов. Уже вечером, всё отчаяннее ища встречи, Гелиос, превозмогая нелепую неловкость, остановил в галерее Барта и спросил того напрямую: «Где Матео?» — и выдержав непроницаемый, холодный взгляд управляющего, услышал: — Матео утром отбыл в угодья исполнить свои обязанности главного ловчего. Его светлость завтра ждет оленя, и Тео с Ризом отправились выставлять зверя. — И они еще не вернулись? — робея спросил Гелиос. Он знал, что Барт с первого дня был против их близости с Тео и всячески, как мог, препятствовал их чувствам, но обратиться больше было не к кому, и Гелиосу пришлось вытерпеть недоуменный изгиб брови, так явно, почти с вызовом напоминающий Элио, что он этими расспросами переступает через все приличия. — Оба ловчих, — строго ответил Барт, — пробудут в лесу до зари, милорд, — и, поклонившись, он пошел дальше по галерее, оставив Элио его пустоте. Было очевидно, что Матео не хочет сегодня видеться, не ищет встречи, иначе он непременно дал бы знать. Оставил бы хоть какое-то послание, как делал всегда, случись ему задержаться в полях. Но ничего не было — ни цветка, ни записки, ни странной, только им понятной надписи под окном, наспех начерченной мыском сапога. Ничего. Пустота. И пустота эта будто схлопнулась над головой Элио. Если Гелиосу удалось поспать в те часы хоть немного, то Матео не смыкал глаз совсем. Ночь он провел запершись в своей комнате, отогреваясь после грозы и бессмысленно глядя в огонь камина. Впервые за долгие дни ни сердце его, ни разум, ни тело не рвались из этих стен прочь, а напротив, принимали их тесноту за благо. Тео так и просидел в кресле у очага в каком-то устрашающем оцепенении, а едва горизонт окрасила красная полоса зари, он покинул имение и, прихватив с собой Риза, отправился в лес. Влажная, разбухшая после ливня земля с глухим чавканьем принимала ход их лошадей. По полю ползли лоскуты тумана, а небо с каждой минутой светлело серым, а не голубым, предвещая не самый погожий день. Всю дорогу до пролеска Риз болтал без умолку, но Матео слушал вполуха, едва ли понимая о чем идет речь, и лишь из вежливости иногда кивал, когда различал в интонации спутника вопрос или удивленную ноту. От беспечной веселости этой трескотни Матео ощущал, как внутри нарастает раздражение, а виски стало сдавливать тупой болью. — Эх, знал бы ты какая она у меня сдобная! — восторженно вещал Риз, и Матео понял, что тот, видимо, рассказывает ему о своей подружке, что, как он помнил, жила в городе. — А готовит так... Пальчики оближешь! Каждый раз специально для меня печет вишневый пирог, и это я тебе скажу... — Риз заурчал как сытый кот, — просто пища богов! Она и сама как вишневый пирожок... Матео тряхнул головой и, пользуясь удачным моментом сказал: — Так съезди к ней. Работы немного. Я десятки раз делал это один, — он выразительно посмотрел на оторопевшего Риза и сдобрил свое предложение хитрым подмигиванием. — Обещаю, Барту не скажу, — добавил Тео. — Поезжай, а когда вернешься вечером в дом, передай всем, что я остался ночевать в лесу, чтоб успеть завтра до восхода проложить тропу. Риз просиял счастливой улыбкой и для проформы пару раз с сомнением заартачился, но желание повидать подружку в середине недели, а не в воскресенье, как это было обычно, пересилило. Совершенно довольный таким исходом событий, Риз спешно развернул своего коня в сторону города, а Матео продолжил путь к лесу в желанной ему тишине и одиночестве. Знакомая дорога не отвлекала его от мыслей, Яблочко шел сам, почти без повода, и Тео, откинувшись в седле, мог не боясь смотреть ввысь, а не перед собой. Он следил за бегущими облаками, тяжелыми и низкими, за бледнеющим ликом луны, все еще различимым в нарастающем свете дня, видел небольшие стаи птиц, уже направляющиеся на юг. Ничто не исчезло, мир не раскололся, светила не взорвались. Всё было на своих местах, своевременно и согласно закону природы. И этот простой очевидный факт вводил Матео в подобие транса. Будто всё мироздание, всё вокруг говорило ему: «От тебя ничего не зависит. Всё было, всё есть и всё будет так, как предрешено. Посмотри, разве хоть на что-то ты можешь действительно повлиять? Крупинка магии разве сделала тебя богом? Разве ты можешь поменять ход вещей? Изменить судьбу, попробовать остановить ее бег?» И Матео знал ответы на все эти вопросы так же хорошо и ясно, как знал, что произойдет уже совсем скоро. Спешившись в пролеске и ступив в чащу, Тео сразу почувствовал себя лучше. Так всегда бывало, когда дух его нуждался в силе извне. Лес дарил ему свои соки, свою пряную мягкость, свою память. Скрип стволов как дружеское приветствие, шорох листвы как нежный шепот, звук ручья как смех радостной встречи. Эта земля любила его, принимала как младшего братца, учила его, смиряла, утешала порой. Тео водил пальцами по коре, по мху, по скользким шляпкам грибов. Ступал мягко и осторожно, с благоговением, почти с восторгом. Здесь ему было хорошо, здесь был покой, здесь было его место... Резкий луч солнца, пробившийся сквозь густое сплетение ветвей, ударил Тео по глазам, вынуждая на миг зажмуриться. Теплый, игривый проблеск, узкий столп света лизнул щеку Матео, и он замер под этим ласковым приветствием. Замер всем телом, каждой своей частичкой, будто бы даже сердце на этот миг остановило свой ход. Озорной лучик задрожал и сместился с лица на грудь Тео, точечно согревая и даря радужные переливы пуговицам на его куртке. Матео коснулся ладонью этого места, будто желая поймать само солнце, но под пальцами была только грубая замша, а под ней прощупывались твердые грани рубина — когда-то много дней назад Матео хотел вернуть памятную сережку Гелиосу, но тот отказался принять ее, сказав, что это подарок и напоминание о первой встрече. В тот же день Матео переделал серьгу в подвеску и с тех пор носил на тонкой цепочке у самого сердца. Камень-грех, так сказал тогда Гелиос... Легкий ветерок покачивал низкие ветки, вокруг Тео был тенистый влажный лес, родной и спокойный, знакомый до последней кочки — это был его дом, его жизнь... А в грудь бил яркий луч солнца, огненный, прожигающий, требовательный, рассеивающий сизые сумерки. И Матео представил свою жизнь без Гелиоса. Представил незаметный ход времени — дни, пролетающие мимо, непримечательные, однообразные, забывающиеся тут же, без сожалений. Приятная жизнь, как у всех. Ремесло, дом, забота о стариках, редкий хмель тела и души, но чаще умеренное безразличие, ленивое коротание, абсолютно бессобытийное течение, ровное, почти блаженное. И чувства... Чувства, которых не станет. Поцелуи, которые не пьянят? Взгляд, от которого не бросает в дрожь? Смех не такой, чтоб до слез и икоты, а ссоры не до крови? Вполсилы, вполдыхания... Без его тепла, его голоса, его страсти? Без его шуточек и ревности, без нежнейших признаний и диких непристойностей? Без его хрупкости и нерешительности? Без его силы и гордости? Без его сложности и без его наивной простоты? Без Гелиоса?!! Тео погладил через ткань куртки заветный рубин. Камень-грех. Так сказал тогда Гелиос. Теперь он всегда был с Матео.***
Руки справляли привычные дела, губы произносили нужные слова, глаза дотошно всматривались в узел шейного платка, который беспокойные пальцы перевязывали вот уже в четвертый раз — и всё равно душил, всё равно будто петля... Гелиос чувствовал, что и всё тело его охватывает удушье. За окном уже шумело сборами к выезду. Ржали лошади, слышался грудной, переливистый смех сэра Арманда и бешеный лай его личной своры вперемешку с лаем гончих Гальба. Вся эта какофония звуков оседала морозом в затылке Гелиоса, мускулы и даже кости, казалось, медленно покрывались инеем, дервенели и теряли всякую чувствительность. Холод. Он чувствовал только его. Этот холод пробирал до поджилок, заставляя трястись и покрываться мурашками. — Милорд, — послышался стук из-за двери и громкий голос Романо, — его светлость ждет. Все уже в седлах. — Иду, — ледяными губами чётко отозвался Гелиос и одним резким движением сдернул с себя шейный платок вовсе. Когда Гелиос вышел во двор, всадники уже выезжали за ворота, а обернувшийся лорд Митчелл помахал ему, давая знак догонять. Плато быстро опустело и в оседающей из-под конских копыт и собачьих лап пыли Элио увидел, что он остался один на один с Романо. Тот стоял у ограды и держал под уздцы и Александра, и своего коня. — Не правда ли, сегодня чудесная погода для охоты, милорд? — любезно улыбнулся Романо, подводя к Гелиосу его коня. — Оставь это кривлянье, — резко процедил Элио, запрыгивая в седло. — Я не желаю твоего общества. — Отчего же такая немилость? — притворно удивился Романо, также ловко седлая свою лошадь. Гелиос не удосужился отвечать, менее всего его интересовала пустая болтовня этого жука. — Напрасно, вы, сэр, яритесь на меня, — тем временем спокойно продолжил говорить Романо, примостившись сбоку от Гелиоса и подстраивая ход своего коня под степенный ход Александра. — Я всегда и во всем был и буду на вашей стороне... — С чего это? — язвительно усмехнулся Гелиос, точно зная, чьим человеком всегда был Романо. Впрочем тот и не скрывал никогда, что служит в первую очередь сэру Питеру и подчиняется его воле. — Хотя бы из-за того, что между нами было... — легко ответил Романо, и Гелиос скривился этим словам, но Романо, даже заметив эту гримасу, ничуть не смутился. — А еще я всегда смотрю в перспективу, милорд, — туманно добавил он и, елейно улыбнувшись, вдарил вдруг шпорами по бокам коня, срывая его в галоп. — Кретин, — скривил губы Гелиос, наматывая поводья на кулак. Но в одном Романо был прав — погода стояла дивная. Самая подходящая для удачной охоты. Было уже совсем по-осеннему свежо, но не ветрено, и оттого не было нужды в дополнительном сюртуке или жилете. Ехать было легко — земля после ливня накануне успела хорошо просохнуть и не вязла. Затянутое тучами небо иногда дарило проблеск солнца, и этого хватало для ощущения приятного тепла. Погожий денек для прогулки в лесу для любого охотника и ловца. Подъезжая к пролеску, Гелиос увидел, что всё общество уже в сборе. Отец и лорд Митчелл со своим сыном, несколько лакеев, включая Романо, и выжлятники. Все они переминались на лошадях возле въезда в бор и оживленно переговаривались с ловчими. Матео Гелиос увидел еще издали — его осанка и стянутые высоко на затылке волосы ярко бросались в глаза, как и его необычный яблочный конь. Чем ближе подъезжал Элио к месту, тем сильнее начинало биться его сердце... Они не виделись больше суток, не говорили друг с другом. И теперь Элио чувствовал неуверенность и даже опаску. Подъехав ближе и остановившись возле Слейтера Митчелла, Гелиос старательно сделал вид, что, как и все, слушает, что говорят Риз и Матео, на деле же не различая ни слова из тех указаний и наводок, что раздавали ловчие охотникам. Он с замиранием сердца смотрел в упор на Тео, жег его взглядом пронзительным и зовущим, и ждал, ждал, ждал хоть единого брошенного взора. Но тот будто специально смотрел только перед собой или порой отводил глаза на выжлятников, что уже едва сдерживали рвущихся в бой псов. Краем уха Элио слышал голоса отца и сэра Арманда, их вопросы и предвкушающие одобрительные возгласы. Но все для Тео перекрывал в итоге лай гончих и рёв собственной крови в ушах. О том, что договорная часть окончена, Элио не услышал, а понял по тому, как резко метнулся в лес выжлятник, спуская вперед всех ищейку, а следом за ним припустил верхом сэр Арманд, на ходу давая указания отпустить и его псов. Друг за другом исчезали в гуще леса всадники и гончие, но Элио оставался неподвижным. Он смотрел только на Тео, который тоже, пропуская всех вперед, не торопился следом. Когда в желтеющей листве скрылся последний всадник, Матео стал разворачивать коня к тропе и уже под сенью деревьев наконец-то обернулся. Он поднял чуть склоненную до того голову и посмотрел на замершего у оврага Элио. И этот взгляд — мгновенно расширившийся зрачок, трепетно взлетевшие ресницы — сказали Гелиосу всё, что он хотел и боялся узнать. Ужас и восторг одновременно охватили тут же его сердце! Леденящее душу осознание пронзило всё тело. Матео не сказал ни слова, не шелохнулся, даже конь под ним, будто ощущая сакральность момента, застыл, словно был высечен из камня. На долю секунды мир замер, и только Элио и Тео глаза в глаза безмолвно давали друг другу клятву. Через едва ли четверть часа лес будто ожил. Со всех сторон слышался лай и ржание коней, вдали гремел горн. Ищейка знала свое дело, почти сразу взяла след и очень скоро стронула оленя, мирно отдыхающего в колючих зарослях. Олень, преследуемый уже не только ищейкой, что его подняла, но и сворой взъяренных гончих, тут же припустил напрямик, и началась погоня! Зверь стал метаться, испуганно ища укрытия в чаще. Охотники следовали за звуком гона. Сэр Арманд, объехав со стороны, противоположной гону, спустил свою свору наперерез, замыкая тем самым оленя в кольцо, и уже чуя запах агонии, вскинул охотничий рог, подзывая к себе остальных. Чем дальше продирался сэр Арманд сквозь лесной бурьян, тем яснее слышался гон стаи, состоявшей теперь из нескольких десятков собак, так как сэр Питер, так же азартно подстегивая коня, спустил и своих гончих. План, разработанный Матео и Ризом, работал идеально, вот-вот должна была начаться травля. Взбудораженные всадники со всех сторон слились в один поток у тропы, ведущей в обозримый чистый бор, где по расчетам ловчих и должен был оказаться зверь, и где охотникам ничто не мешало целиться. В общей суматохе и азарте Гелиос чуть отставал, но всё же не настолько, чтоб не уловить момент, когда прямо в нескольких метрах перед сэром Питером в пылу и огне борьбы пронесся прекрасный, обезумевший от страха олень. Ошеломленные такой удачей, сэр Питер и сэр Арманд наперегонки понеслись следом в оглушающем лае псов и звуке победоносно подзывающего горна. Ветки хлестали их по лицам, собаки путались под копытами лошадей, руки немели от напряжения на поводьях и оружии. У сэра Питера с головы слетела шляпа, а на щеке у сэра Арманда красовалась глубокая царапина, воздух обжигал им легкие, кровь подступала толчками к разгоряченным лицам, а ружья жгли плечи. — К ручью! — заорал сходя в хрип сэр Арманд, еще сильнее пришпоривая коня и удобнее сдвигая ружье под руку. За бором начинался пригорок, а дальше каменистый берег небольшого ручья и поляна. Совсем открытая местность, где минутой назад сверкнул рогами вожделенный олень. Увлеченный скоростью и страстью, скакавший во весь опор сэр Питер не обращал внимания на кусачие ветки, репей и жар в груди. Оставалось совсем чуть-чуть... Он высвободил одну руку и скинул ружье с плеча к ноге. Уже слышалось шумное журчание быстрого ручья. Повод в руке лорда натянулся до скрипа. Овраг у берега был не глубок, любой и не столь умелый наездник преодолел бы его в два счета. Сэр Питер даже не отвел корпус, не пригнулся, не придержал второй рукой повод... Земля чуть дрогнула под копытами его коня, мелко дала толчок в самом месте прыжка, и с пригорка с грохотом упали, разбиваясь друг об друга, несколько больших камней. Испуганно заржав на весь берег, конь сэра Питера встал на дыбы... Повод выскользнул из нетвердой руки всадника, мир пошатнулся, перевернулся, мигнул коричневым конским брюхом... и погас. Неподалеку раздался выстрел и визг ищейки, вместе с телом сэра Питера одновременно пало и измученное погоней тело оленя, метко подстреленного лордом Митчеллом. На губах стрелка еще играла счастливая улыбка, рука взметнулась вместе с ружьем, победоносно вверх — сэр Арманд, искря восторгом, развернулся к замешкавшемуся другу. — Пит! — довольно крикнул он и тут же, уже испуганно и громче: — Пит?!! Пи-и-и-т!!! — истошный вопль сэра Арманда разошелся по всей поляне и оврагу. Охотники замерли, ясно различив в этом крике страх и отчаянье. Первым, будто ожил, отмер Романо, он спрыгнул с коня и по примеру сэра Арманда побежал к берегу ручья, где топтался встревоженный конь сэра Питера, и скулили несколько его псов, обступив бело-рыжим кругом своего хозяина. — Пит! Пит! — кричал сэр Арманд, бегом преодолевая те несколько десятков метров, что их разделяли. Он не глядя пересек ледяной ручей, запуская тучу брызг из-под сапог и отпинывая ногами собак, дрожа склонился над телом друга. — Проклятье!!! — зарычал сэр Арманд сквозь зубы, глядя на ломанную позу и кровь на камнях, о которые ударился сэр Питер. — Проклятье!!! — сквозь уже подступающие слезы и дурноту вновь прорычал сэр Арманд, дотрагиваясь до рваных краев раны на голове сэра Питера, пачкая пальцы в его крови и этими же перемазанными пальцами пытаясь нащупать пульс на вялом запястье, а после и на запрокинутом горле. Кровь из раны еще сочилась и была теплой, а глаза лорда Гальбы еще распахнуты, но кожа уже побледнела, взгляд был стеклянно-пуст, а сердце не билось. Сэр Питер Гальба был мёртв. Почти мгновенно и ошеломительно внезапно. Вот только он полный жизни изо всех сил дул в горн и вот лежит под сводом небес, каждую секунду холодея и уплывая в ладье по реке забвения. Всё было кончено. Это сэр Арманд понял еще до того, как не нащупал бьющейся жилки, еще до того, как коснулся горячей раны, возможно даже еще до того, как подошел так близко, что сладкий, тошнотворный запах свежей крови ударил в ноздри. — Пит... Пит... — почти жалобно простонал сэр Арманд и бездумно погладил лицо друга, прикрывая ему остекленевшие глаза. — Что случилось? — испуганно замер возле лорда только подоспевший Романо и, бросив взгляд на распластанное на земле тело, тут же осекся и прикрыл рот рукой, то ли от ужаса, то ли от удивления. Со всех сторон к ним стали подбегать люди, началась охающая суета. Гелиос, услышав выстрел, но еще не видя, что произошло, пробирался сквозь чащу верхом и с высоты коня еще издали заметил скопление людей, но решил, что то радостное восхваление удачного стрелка. Приближаясь и все сильнее всматриваясь в странные, неестественно замершие, растерянные позы охотников, Гелиос вдруг похолодел, по спине у него пробежал морозный вьюнок, поднимающий волоски на загривке. Стало трудно дышать, и даже зрение будто чуть размылось. Он спешился не доезжая до оврага и дальше пошел пешком, утопая во мху и палых листьях, будто в песке. Словно сама земля затормаживала путь, удерживала, замедляла: «Не ходи...» — но Гелиос шел, шаг за шагом, метр за метром, удар за ударом. Стоило ему показаться, как толпа, окружавшая тело сэра Питера, расступилась, и первое, и возможно, единственное, что чётко увидел Гелиос в тот роковой миг — это кровь. Её было не так уж много, но эта лужица, эта почти чёрная широкая струя, стекающая с волос его отца на камни — это было всё, что он увидел, чтоб осознать чудовищную правду произошедшего. Ноги тут же стали ватными, а холод, поселившийся внутри тела еще с утра, преобразовался в лёд, и хрустел теперь на зубах осколками всей прошлой жизни Гелиоса Гальба. Он шел как сквозь туннель, не видя ничего вокруг, кроме всё еще струящейся, наверняка теплой крови своего отца. Его крови! Его! В нем тоже текла ЭТА кровь!.. Шаг за шагом, дюйм за дюймом — туннель сужался, и Гелиос, будто подкошенный, рухнул на колени возле разбитой головы сэра Питера. Он не слышал, конечно не слышал ни причитаний слуг, ни сдавленного, скупого плача сэра Митчелла, ни рвотных спазмов его сына, что согнулся неподалеку и исторгал из себя ужас увиденного. Тишина. Внутри была тишина и бойня. Тело Гелиоса будто обмякло, он скорчился пополам и уткнулся лбом в окровавленный лоб отца, но тут же, почувствовав липкость на коже, словно очнувшись, отпрянул, качнулся всем торсом, онемевшие губы раскрылись в беззвучном крике, и в этом забытье Элио зашелестел, едва шевеля языком: — Прости меня... Прости... Я не знал... Прости... Так не должно быть... Прости... Стоявший рядом сэр Арманд вдруг нахмурился и скосил взгляд на сына, а потом на Романо, что присел возле Гелиоса и деликатно, мягко пытался поднять милорда с колен, но Гелиос не чувствовал его касаний, не слышал вкрадчивых просьб подняться, он был в своем туннеле и оплакивал в нем не только так нелепо погибшего отца, но и себя, свое будущее, свое сердце. Сколько просидел Гелиос Гальба возле тела отца? С десяток минут или вечность? Из черной вязкой тишины и темноты его вывел знакомый голос — твердый, негромкий, спокойный и надежный. — Гелиос, — услышал Элио свое имя и почувствовал наконец-то не пряный тошнотворный запах смерти и крови, а дуновение ветра и стали, шерсти и резеды... — Гелиос, пойдем. Пойдем отсюда. Тебе надо домой, — крепкие знакомые пальцы на плече, сильные руки вдоль спины — вытягивают из небытия, из этой ямы, из безвременья. Гелиос чуть приподнял голову и увидел абрис смуглых скул, четкую линию челюсти, ворот любимой куртки... И к горлу подступили слезы, захотелось выть как ребенку, уткнувшись в этот мягкий душистый ворот, укрыться в нем от всего, от всего... Матео с силой придержал Гелиоса так, чтоб тот стоял ровно, не шатаясь. Держал властно, но бережно, дыша размеренно — это Гелиос чувствовал, чувствовал всем своим телом, прижатым сейчас к Тео. — Сэр Митчелл, — услышал Гелиос твердый голос Матео над своим ухом. — Могу ли я просить вас сопроводить милорда до поместья. Его светлость не в себе, — тихо и вкрадчиво добавил тот. — Я и мой помощник сделаем все, что требуется, — сухо продолжил говорить Тео, по-прежнему стискивая плечи Гелиоса. — Я доставлю тело лорда Гальбы в имение, следуя за вами. Но, думаю, милорду ни к чему присутствовать... — он не закончил фразу, а по телу Гелиоса прошла дрожь, его забил озноб, и даже челюсть застучала наглядно и громко. Матео бережно потянул его в сторону, придерживая почти на весу, подвел к Александру и как куклу усадил в седло. Рядом тут же оказался сэр Арманд на своем коне. — Я прослежу за ним, — только и сказал он Тео и дернул поводья. — Домой, Александр, домой, — услышал напоследок Гелиос слова Матео, обращенные к его коню, и животное тут же пришло в движение. Держащий Элио в сознании тихий, спокойный голос Матео исчез, и его драгоценный целебный запах тоже. Мир снова поглотила тишина и тьма.