Ученик Чародея

Ничего более ничего более даже самая нежная нежность становится болью потому что — ясно же — ничего более эти глаза и губы, повадка птичья, это дьявольски-ангельское обличье пусть все будет, как будет, я всем доволен - лишь бы тебе не больно я, как они, не умею, я лучше традиционно: желтый туман сурепки карабкается по склонам жжет его солнце, дождь обнажает корни, ветер, ветер их треплет, нет ничего покорней желтых цветов сурепки, сильных, как униженье, острых, как страх забыть у доски действие умноженье я не умею решать задачи, поэтому просто плачу, не смейся, сижу в слезах, забыв условье задачи, когда ты вернешься, все будет иначе ты не поверишь, нет ничего сильнее желтой сурепки — мне ли тягаться с нею пусть вас лелеет лето в пыли пригорка лишь бы тебе не горько... О. Родионова

      Он улыбался. Его глаза сияли счастьем. Раскинутые в стороны руки казались такими легкими и изящными, словно белые крылья, а не тонкий батист. Один раз увидишь эти кисти — и не забудешь уже никогда! Безупречные длинные пальцы, жемчужные лунки ногтей, тонкие вены, белоснежная кожа. Грация в каждом движении. Но эти руки были еще и сильны, неутомимы до ласки и ловки на поводьях. Сейчас они словно ветер рассекали воздух, парили в знойном мареве... Он кружился. В одной рубахе, в самой середине поля, кружился и улыбался, подставив лицо полуденному солнцу, что искрило в его спутанных волосах, делая их золотыми и подобными божественному венцу. Длинные полы рубахи скрывали его обнаженные ягодицы и естество, но искусно подчеркивали контур прекрасных ног. Он кружился по колено в траве, раскинув руки, хмелея от радости и счастья. Он был счастлив беспредельно. И он кричал: «Я люблю тебя! Люблю! Люблю! Слышишь, мой ловчий?! Я люблю тебя...»       …Матео зарылся лицом в подушку — опухшие, отяжелевшие от слез веки не хотели раскрываться. Он хотел только спать. Спать всё время. Потому что только там теперь он жил. Только в спасительном забытье, в тех воспоминаниях, в тех днях. Его Гелиос! ЕГО! Только его! Один такой на всем свете. Там, во снах, он был прежний, он был рядом — настоящий, любящий, кружащийся, сладостно-игривый, единственный!       Матео нехотя перевернулся на спину. Он лежал в своей постели уже больше суток. Он видел, как луна сменилась предрассветной хмарью, потом видел тусклое солнце, потом снова закат и темноту. Он то засыпал, то просыпался, иногда слышал, как заходит в комнату Перри с подносом в руках, потом, спустя время, как он уносит этот поднос, а позже приносит новый. Старик не произнес ни слова, не старался разбудить Тео или ободрить его. Просто приносил еду и воду, но забирал подносы нетронутыми. Матео не чувствовал жажды или голода, не хотел говорить и двигаться. Он хотел только спать. Порой он ощущал на себе легкое покалывание и будто мягкую волну вокруг тела. Видимо, его хозяин, все же волнуясь, незримо ощупывал его, проверял жизнеспособность и душевное состояние. И молча удалялся. Матео был благодарен старику за это невмешательство. Он не хотел сейчас вступать в разговоры, слушать успокаивающие речи... Нет таких слов, что утешили бы его! Нет ничего, что вернуло бы ему себя прежнего.       Тео, почти не моргая, часами смотрел в потолок и поглаживал на груди свой рубин — такой теплый, нагретый кожей, такой красивый и гладкий. Как хотел бы Матео, чтобы этот камень впаялся в его тело, рассек бы собою плоть и, вытеснив никчемное, больное, никудышное сердце, занял бы его место.       Камень-грех для глупца и убийцы, для опустошенного чурбачка — подходящая замена.       И Матео снова засыпал. И снова плакал во сне, уже бесслезно, всухую. И снова видел прекрасные руки, эти пальцы... на своем лице, на серебряном эфесе, сжимающие перо или бокал, быстро расстегивающие пуговицы и ласково вплетающиеся в волосы, сомкнувшиеся на поводьях и погружающиеся в песок, вонзающиеся внутрь Тео, дарящие боль и наслаждение, восторг и экстаз. Его руки... Его глаза... Его губы... Его волосы... Его голос и смех... Гелиос! Гелиос! Гелиос!       — Матео! Матео! Матео Райвен, проснись! Мне нужна твоя помощь! — Тео недовольно дернул ногой и натянул на голову одеяло, желая заглушить эхо проникающего пока издали голоса.       — Матео! Матео, бес тебя задери! — но голос не унимался и уже слышался отчетливо и громогласно. — Очнись, Тео, ты мне нужен. Это срочно! Будешь жалеть себя потом, — грохотал голос, и Тео замотал головой по подушке и накрыл лицо ладонями. — Чертов упрямец! Никчемный страдалец! А ну вставай! — проорал голос уже гневно. — Там ребенок внизу умирает. И он умрет, вот увидишь, если ты немедля не придешь в себя!       Тео открыл один пока глаз и тут же снова зажмурился. Вся комната была ярко освещена всеми свечами разом, а над его головой нависал Перри, и лицо его не предвещало ничего мирного.       — Сэр Локсли, я не могу... — просипел Тео и стал снова тянуть на себя край одеяла.       — Потом будешь сэркать и не мочь. Ты слышал, что я сказал? Ребенок внизу...       Матео резко выдохнул и сел в постели.       — Какой ребенок? — мысли в голове рассыпались, глаза болели, виски будто сдавил тугой прут, даже говорить было сложно, и все тело было болезненно вялым.       — Сейчас ты выпьешь укрепляющее зелье, встанешь, умоешься и пойдешь со мной. Мне нужна твоя сила, Тео. Именно твоя. А потом можешь снова делать вид, что ты растение в горшке. — Перри подсунул Матео под нос зеленую склянку и почти насильно заставил выпить содержимое. — У тебя пять минут, — строго сказал старик. — Время идет на секунды, так что живее!       С каждым его словом, с каждым мгновением Матео ощущал прилив энергии. Тиски на висках разжались, взор заострился, тело налилось крепостью. Тео встряхнул головой и медленно встал. Он сходил умыться и сменил рубаху, что пахла уже совсем недостойно после стольких часов метаний в постели, собрал аккуратно волосы в высокий хвост. И всё это будто вне всего. Будто есть тело — оно работает, делает что-то, что-то простое и привычное, но разум Тео еще не до конца пробудился, он всё еще был в тумане, тянулся обратно в альков, в сон, в негу, в объятия Элио, что ждали его там.       — Пошевеливайся! — услышал Тео голос-гром с лестницы и спешно покинул свою комнату.       Внизу, у входа в гостиную, стоял Перри, меж бровей у него залегла глубокая морщина, и едва увидев Матео, он нетерпеливо схватил его за руку и потянул за собой внутрь.       Все свечи горели, и было очень душно, огонь в камине пылал во всю мощь. Матео шагнул будто в турецкую баню, аж дух сперло. В середине комнаты на кушетке лежал мальчик лет десяти на вид, худой, длинный, угловатый и чудовищно бледный, будто сама смерть уже поцеловала его детское чело. Матео тревожно сжал руку Перри.       — Что случилось? — тихо спросил он и только теперь заметил, что в комнате есть еще человек. Серое платье, серые волосы, глубоко запавшие глаза, почти прозрачные. Женщина, что вышла им навстречу, скорее походила на тень, чем на человека.       — Это он? — дрожащими губами обратилась она к Перри, и тот кивнул, а у Матео сердце упало в пятки, и он резко отстранился.       — Знакомься, Тео, это миссис Спарроу, а это, — Перри указал на мальчика на кушетке, — это Билли, её сын. У Билли последняя фаза столбняка. Он много помогал матери в саду, и вот... — Перри порывисто подошел к миссис Спарроу, что, закрыв лицо руками, стала тихо, беззвучно плакать. Он приобнял ее за плечи и прижал к своей груди, но поверх подрагивающей от рыданий леди, смотрел на оторопевшего Матео. — Никто из врачей не сможет им помочь. Сейчас медицина уже бессильна, — он сверкнул глазами, и у Тео от тревоги и ожидания встали дыбом волоски на загривке. — Но Билли можешь помочь ты, Матео, — припечатал Перри, и Тео замотал головой.       — Я не лекарь, — затараторил он. — Я не знаю ничего об исцелении. Я не умею...       — Молчи! — прошипел сурово старик. — Это не игра. Мальчик умрет, если ты не соберешься. Он повержен недугом из земли, и он ещё не за чертой. На краю, но все ещё здесь, с нами. И кому, как не магу земли помочь ему?! Хотя бы попытайся.       Матео испуганно посмотрел на простертое тело мальчика. Бледный, весь в испарине, с едва-едва заметным дыханием.       — Сэр, я не могу, — отчаянно взмолился Тео. — Я не знаю как. Я не в силах...       — Матео, — Перри подошел к нему впритык и посмотрел в глаза. — В этой комнате есть два мага. Один просто везучий отличник, а другой одаренный самой природой, избранный великими силами стихий, призванный для больших дел. Не смей думать о себе, как о ком-то посредственном. Не смей отмахиваться от чужой беды! Ты не такой! Никогда не был и, надеюсь, не стал. Посмотри на него, — Перри силой развернул Тео к мальчику, — посмотри и скажи, готов ты помочь, или пусть умрет здесь на глазах своей матери и твоих?!       Матео резко отдернул плечо и шумно сглотнул. Он медленно подошел к кушетке и присел возле неё на колени. Рука мальчика была словно изо льда, и Матео погладил маленькие пальчики и прикрыл глаза...       Под веками замельтешили цветные картинки — скромный сад, небольшая калитка, незабудки, подол коричневой юбки, цыплята, крошки на хрупких ладонях и грязь под ногтями, влажная земля и кустики клубники, глубокий порез через всю ладонь и жар, озноб, ртутная метка...       Тео прижал свою руку к ране на руке мальчика и молча стал просить, сам не зная кого и как, просить очистить кровь, подарить луч тепла, согреть эти жилы, простить неосторожность, подарить свою силу, отдать, отдать его силу, силу Тео этому мальчику. Их сплетенные руки засветились словно золотыми лентами, Тео почувствовал знакомый покой и радость, проходившие сквозь него и стекающие будто мёд с мерной ложечки в маленького Билли.       И Тео увидел поле, и пасущихся коров, быстрые ноги и свирель в руках, девушек в венках, их вышитые воротнички, к одному из которых смешливый юноша протягивает руку, иссеченную давно зарубцевавшимся шрамом, и вдевает в петличку крохотную маргаритку, а где-то за ними костры, и поют...       Матео открыл глаза и улыбнулся. Кожа у Билли порозовела, дыхание стало глубоким и ровным, а рана чистой и блеклой. Тео погладил бледнеющий шрам. Он видел будущее этого мальчика, славного пастуха и задорного плясуна в день урожая. На сердце стало легко, и Матео встал на ноги и ясно улыбнулся остекленевшей, не смевшей пошевелиться миссис Спарроу.       — С Билли всё будет хорошо, — сказал он и вышел из комнаты.       — Постойте! — выбежала за ним следом миссис Спарроу. — Прошу вас!.. — и Тео остановился. — Я понимаю, что после такого, после того, что вы сделали, — она горячо, порывисто сжала его руку, — говорить о деньгах неловко, но всё же сколько я вам должна? — она потупила взор и затеребила край своего манжета.       — Я не возьму с вас денег, — улыбнулся Тео.       — Но может, что-то... — женщина вскинула на него полный благодарности взгляд, — Что угодно, сэр, что угодно. Я хотела бы хоть как-то отблагодарить вас.       — Рататуй, — улыбнулся Матео. — Принесите мне рататуй. Я буду безмерно рад, — и он еще раз тепло пожал ее руку и удалился в кухню, оставив женщину растерянно хлопать ресницами.       С того дня каждую пятницу в их доме всегда был рататуй!       Матео больше не прятался в своей комнате, не уходил в себя, не избегал Перри. Не сговариваясь, они медленно стали привыкать к обществу друг друга. Матео больше молчал, часами бродил по небольшому саду, с удовольствием ходил в компании Перри на маяк, а спустя пару недель и без него. Как-то само собой сложилось, что обязанность следить за маяком легла на плечи Матео, и он был рад этому. Там, наверху, ему дышалось отчего-то легче, мысли летели свободно, взгляд ласково блуждал по очертаниям родных мест. Здесь он чувствовал себя... другим. Иногда он смотрел вниз на скалы, перевешивался под опасным углом через хлипкие перила и думал о том, что всего одно усилие... и станет совсем легко и свободно. Но что-то удерживало его на земле. Что-то тянуло каждый раз обратно. Будто чей-то нежный, знакомый, но неузнанный голос просил: «Не надо, Тео, подожди, не надо…» И Матео верил этому голосу, верил и отходил на шаг назад от барьера.       Перри все чаще, вначале ненавязчиво, а потом и прицельно, стал обучать его. Звал с собою в лабораторию, показывал атласы неба, читал книги вслух по астрономии и древней магии. По первости Тео без энтузиазма внимал старику, слушал вполуха, повторял вполсилы, но со временем втянулся. Персиваль Локсли был не только великим магом, но и хорошим, терпеливым учителем, а еще очень легким, ироничным собеседником, шутником и задирой.       Незаметно наступила глубокая осень. Матео казалось, что он едва сморгнул и оказался уже в вихре золотой листвы и свежего бриза. Вместо дождя всё чаще поблескивала первая мелкая предснежная крупка — еще не снег, но уже и не капли. И по утрам под ногами в саду хрустело, и дышалось с пощипыванием.       Под легкой рукой Перри, Матео быстро осваивал искусство зельевара. С его знаниями о природе и растениях, с его тягой к созиданию и любовью ко всему живому это мастерство пришлось Тео по душе. Неспешность, выверенность, долгие часы настаивания, подбор ингредиентов. Пригодилось и его знание языков. Переводить, расшифровывать рецепты и заклинания было особым удовольствием для него и облегчением для Перри, которого часто выводили из себя мелкие буквы старинных писаний. Матео же мог дни напролет искать нужное слово в бесчисленных словарях. Он стал узнавать и изучать с неподдельной страстью старые наречия — вязь древних знаков завораживала его, и когда озарение приходило, и книга открывала ему свои тайны — это был почти миг счастья! Почти... Потому что в остальном Матео утратил вкус к жизни. У него был слабый аппетит, он вовсе не пил вина, не притрагивался к флейте, что нашел у Перри в гостиной. В былые времена Тео любил наиграть беспечный мотив, когда пас своих прекрасных коней. Но не теперь. Беседы с Перри тоже не клеились, как тот ни старался. Тео отдавал дань учителю, слушал с уважением и почтеньем, но глаза его загорались, лишь когда Перри его именно обучал, все же попытки «просто поболтать вечерком» Тео деликатно отклонял и всегда уходил либо к себе, либо в сад. Он не готов был к разговору, не готов был принять окончательное решение, не готов был пустить Перри ближе или дать ему шанс вновь копаться в своей душе. Тео по-прежнему по-настоящему жил только во снах, только там. Все другое время он просто исполнял функции. Но всё захлопнулось внутри него к миру, заглохло, замерло, окоченело.       Выпал первый снег, уже совсем предвещающий зиму. Тонкий слой быстроталого наста покрыл сад и дорожку к маяку, украсил инеем ветви деревьев и осенил комнаты блестящим светом в окна.       Перри стал сильнее протапливать дом и кутаться в меха, а в подношение за работу всё чаще вместе с оплатой получать вязанные носки и банки варенья. Стали всё большей популярностью пользоваться зелья от простуды и согревающие мази. Средства, что готовил сэр Локсли, были поистине чудодейственными, и отбоя от посетителей не было.       Однажды заказчик пришел совсем рано утром — застигнутый ревматической хворью господин явился почти с петухами, когда Перри еще спал, и дверь ему открыл Матео. Вежливо предложив вошедшему подождать, Тео направился наверх в покои хозяина.       — Сэр Локсли, — несколько раз негромко постучал он в спальню Перри, но ответа не последовало.       Матео робко приоткрыл дверь и позвал еще. До этого он ни разу не входил в личные покои своего учителя и теперь с интересом разглядывал более чем скромную обстановку. Постель, узкая и даже на вид твердая, пустовала, а из-за двери, ведущей в ванную, слышался шум воды. Занавески были распахнуты, и на стуле небрежно свисал сброшенный халат. Над бюро у стены висел огромный портрет, весьма искусный, как мог понимать Матео, и был единственным украшением в этой почти спартанской комнате. Матео с любопытством вгляделся в очаровательное лицо дамы, изображенной на холсте. Пышный воротник подчеркивал длину лебединой шеи, томный взгляд пленял, а темные локоны эффектно спадали на покатые нежные плечи.       — Это Люсиль, — раздался голос Перри, вышедшего из ванной уже полностью одетым и причесанным.       — Кто она? — обернувшись, спросил Тео, приветственно кивнув старику.       — Это моя рана. Мой сожженный мост, — тихо выдохнул тот.       — Она прекрасна, — искренне высказался Матео.       — Да-а-а... — с улыбкой протянул Перри. — Была. — уточнил он, вдевая часы в нагрудный карман жилета. — Она умерла десять лет назад, — печально посмотрел он на дивный портрет. — Мне судьба второго шанса не дала.       Матео полоснул взглядом по грустному, замершему лицу Перри.       — Зачем вы так сказали?! — выпалил он.       — Потому что это правда, Тео. Правда для меня. Но не для тебя, мой мальчик...       — Перестаньте! — гневно крикнул Матео и выбежал из комнаты. Сердце билось в висках как сумасшедшее. Он не хотел это слушать, не хотел ничего знать, не хотел больше надеяться.       Разобравшись с утренним посетителем, спустя полчаса Перри нашел Матео в саду. Тот бродил по небольшой еловой рощице и ласково гладил мягкий лапник, посеребренный поземкой.       — Матео, — позвал его Перри. — У мистера Томпсона, что приходил, сильный ревматизм, обострившейся на фоне холодов. Я обещал ему приготовить к вечеру мазь и лекарство. Идем, я покажу тебе один секрет, с помощью которого можно усилить вдвое воздействие любого снадобья. Идем, идем. Не мерзни здесь, — голос его был спокойный и мягкий, тихий и ласковый, и Тео вдруг подумал, что раньше не замечал, но Перри часто говорил с ним именно так — будто с брыкающимся диким жеребцом, словно заговаривал его, как когда-то сам Тео заговаривал строптивых лошадей.       В лаборатории оба занялись привычными уже делами. Первую порцию показательно всегда изготавливал Перри, Тео повторял следом, а потом сравнивал результат.       — Вымешивай, а не бей его, — ворчал рядом с котелком Перри, нависая над плечом Тео. — Ты варишь зелье, а не ковер выбиваешь! Пора бы тебе уже натянуть на колки свою усидчивость, — усмехнулся он, но при этом одобрительно взъерошил Матео волосы.       — Простите, сэр Локсли, я сегодня немного не в духе, — задумчиво ответил тот.       — Ты не в духе все время, — фыркнул старик. — В тебе совсем нет жизни!       Матео перестал помешивать зелье, пальцы его дрогнули поверх длинного древка ложки.       — Это потому, что жизнь без НЕГО не стоит ни гроша!!! — сдавленно выкрикнул он, и вдруг резко отбросив ложку в чан, вышел из лаборатории.       Перри деловито перехватил утопающее в вареве древко и стал вновь медленно помешивать густую почти бесцветную жижу.       — Я живу с каким-то истериком, — вздохнул он и вбросил в зелье пару семян.       Матео бежал по саду и не мог вдохнуть полной грудью. Хотелось бежать всё дальше и дальше. Бежать и бежать, натыкаясь на хлесткие ветки и камни, биться об них и кричать, кричать до хрипоты, до разрыва аорты, во всю глотку, и рвать на себе одежду, изрезать грудь острыми скалами, вскрыть её и вынуть оттуда сердце, вынуть и бросить в океан, в землю, под камни, чтоб больше не билось, не болело, не звало. Невыносимо! Невыносимо! Не было больше сил, не было смысла. Ни в чем! Не было ни жизни, ни воли к ней, не было ничего, что делало ее ценной. Матео метался по саду как раненный зверь и так же выл, выкручивая на себе куртку и руки — его ломало, ему было больно физически, нестерпимо больно каждую секунду каждого дня.       Устав ходить как безумный кругами, Тео понесся на маяк. Ссаживая себе руки и не замечая ни холода, ни опасно скользких ступеней, он вскарабкался на обдуваемый со всех сторон ветром выступ и по привычке подошел к ограждению. Солнце еще не село, но всё кругом было привычно серым, блеклым, да слышались вопли чаек и грохот волн. И Тео кричал, кричал во все горло в эту хмарь, в этот шум, в эту безразличную мощь океана. Он кричал до исступления, до красноты в белках, кричал и тряс хлипкую ледяную перегородку, едва не вырывая её с мясом из земли. Камни под ним задрожали, он услышал, как в здании маяка полопались стекла, и звонкий дождь посыпался на плато. В саду у подножья скалы повалились деревья, и по мерзлому насту пошла глубокая трещина. Глаза Тео застила пелена, зрачки стали расширяться, наполняясь темнотой, и всё тело прогнулось. Он раскинул руки, и из груди, из самой ее середины, там, где висел драгоценный кулон, заструился черный дым, он медленно стал обволакивать все тело Матео, будто черными шелковыми лентами....       — Не-е-е-е-т!!! Не-е-е-т!!! — раздался крик, перекрывающий и грохот волн и камней, и истошные вопли Тео. — Нет, Матео! Нет! — кричал Перри и, подбежав к юноше, схватил его и повалил на землю, укрывая собой. Перри обнял его со всей силой и зашептал в пульсирующий висок: — Потерпи, мой мальчик, потерпи. Сейчас пройдет, потерпи... — он шептал ему в ухо неразборчивые слова на древнем наречье, и тело Матео постепенно обмякало в его руках, темные ленты развеялись клубьями сизого тумана, а камни перестали двигаться по земле. Даже шум океана будто немного стих, но Перри все шептал и шептал, укрывая собой Матео и поглаживая бережно его по голове.       Спустя почти целую вечность, перестав метаться и дрожать, Тео замер и вытянулся струной, он распахнул глаза и, увидя размытые очертания Перри, схватил его за грудки.       — Я не хочу... Не хочу... — сипло зашептал он. — Я не могу больше, учитель, не могу чувствовать всё это. Я не могу жить, дышать... Я не могу… — Перри покачивал Матео, прижимая к себе, а тот цеплялся за его одежду и шептал, шептал как одержимый, не сглатывая рыданий. — Я прошу вас, прошу. Вы же всемогущий. Вы можете, я знаю, можете избавить меня от этого! Если любовь такая — я не хочу любить. Избавьте меня от нее, прошу вас. Я прошу... Я не могу больше терпеть эту боль. Мне так больно, так больно, учитель... Я не могу! Я умоляю вас. Вы же можете дать мне зелье или заклятье. Я не хочу помнить, не хочу ничего чувствовать... Или убейте! — выкрикнул он Перри прямо в лицо. — Прошу вас, убейте меня! Но только не ЭТО. Только не это... — он терзал тело Перри, скреб его ногтями, будто карабкаясь, молил и задыхался слезами, повторяя одно и то же, одно и то же: — Не могу. Не могу. Избавьте. Избавьте, учитель, избавьте меня от него!       — Я старый дурак, — кряхтя, стал приподниматься с земли Перри и тянуть изо всех сил Матео на себя. — Зачем я столько ждал? Зачем медлил? Болван! Кретин! — костерил он сам себя и, прижимая к груди Тео, почти неся его на себе волоком, стал продвигаться к двери в маяк.       Массивная дубовая дверь заскрипела и отворилась, от каменного свода отдалось эхо их шагов. Наверх к самому фонарю вела винтовая лестница, но внизу при входе располагалась небольшая комната, с давних времен служившая убежищем в шторм для смотрителей. Тут был и очаг, и небольшая кухня и даже тонкий лежак. На него-то и водрузил Перри безвольное тело Матео и сам же рухнул рядом, у его ног, стараясь отдышаться.       — Я мог бы, ты прав, — выдохнул он и похлопал Тео по колену. — Мог бы облегчить тебе твою ношу. Мог бы дать и зелье, и, ты прав, есть не одно заклятье забвенья. Я мог бы сделать так, чтоб ты навсегда забыл всё, что было до того, как ты пришел в мой дом. Мог бы даже вложить в тебя мысль, что ты мой внук или верный слуга. Или мог бы наложить чары оков, и сердце твое стало бы чёрствым, а сам ты отчужденным к любым страстям и желаньям. Я мог бы... — Тео сжал его руку и умоляюще посмотрел в глаза, безмолвно, отчаянно соглашаясь на всё. На любой из этих вариантов! Он жаждал их, жаждал освобождения от своих мук, от той боли, что заставляла его бросаться на стены и рвать на себе кожу, он мечтал только о беспамятстве. — Но я не стану, — покачал головой Перри, — не стану делать ничего из этого, — сжал Перри руку Матео в своей, и когда тот дернулся, с силой сдавил её в своих крепких пальцах. — Время пришло. Я расскажу тебе. Надо было сделать это раньше, но я хотел, чтоб ты немного пообвыкся. По старости лет я забыл, как горит в твои годы кровь, и как испепеляет любовь изнутри. Я надеялся, ты немного остынешь за эти недели. Глупец. Я чуть не потерял тебя, — и он порывисто прижал ладонь Тео к своим губам, сухо целуя ее. — Так слушай же, Тео. Слушай внимательно. Ты должен помнить... Это было, когда ты был еще малышом…       Матео приподнялся на локтях и затаив дыхание обратился в слух.       — Была большая война, много полегло и людей, и магов. Тьма едва не одержала победу. Темные времена для всех без исключения. Но мир выдержал испытание, выстоял. Целые семьи тогда выкосило ненавистное зло, многие... — Перри тяжело вздохнул, — многие потеряли самых близких и любимых, потеряли свои дома, а кое-кто и самих себя, свою честь, доброе сердце. Ты, конечно, был еще совсем ребенок и знаешь обо всем из книг и рассказов очевидцев, — Перри с досадой поджал губы. — Но поверь на слово, это было ужасно. Судьба привычного нам мира висела на волоске и тоже множество раз зависела не от предопределения, а от выбора людей, что сражались с тьмой вокруг себя и в себе в первую очередь.       Матео сел поудобнее. Он и правда много читал о событиях тех времен — война застала его совсем ребенком, и до их укромных земель долетали только ее отголоски, но в городе часто можно было наткнуться на участников тех героических битв и событий. Даже многие годы спустя, когда Тео был уже юношей-подростком, в любом пабе или таверне с легкостью можно было услышать рассказ кого-то из бродяг или странников, что все еще носили в сердце лязг тех сражений. Перри прав — темные времена.       — Тогда, мой мальчик, — продолжил старик свой рассказ, — тогда зло было повержено, тучи рассеялись, города снова отстроили, раны затянулись, насколько это возможно. Но... — руки его чуть дрогнули, — зло никогда не исчезает совсем. Рано или поздно оно возвращается. Возрождается как феникс из пепла. И часто в самом неприметном месте. Это может быть обиженный мальчик, брошенный и покинутый, или озлобленная дева, преданная возлюбленным, разорившийся мужчина, который не в силах смотреть, как голодают его дети, или... — он замолчал и медленно, задумчиво поднял глаза на Матео, — или юноша с разбитым сердцем, считающий себя убийцей и мечтающий вырвать из себя всю любовь и память о хорошем. Покинутый родителями, преданный возлюбленным, неоцененный по достоинству, опустившийся на самое дно отчаянья.       Матео вздрогнул и отшатнулся.       — Что?.. Что вы хотите сказать? — ошарашенно прошептал он.       — Ты хотел знать, почему когда-то я бросил все ради встречи с тобой. Это мой ответ, — Перри придвинулся чуть ближе. — Я был молод, полон сил и надежд, я имел деньги и власть, и я был любим и любил. Но однажды я составлял предсказание для его величества и, тщательно изучая небесные тела, увидел... Мне открылось страшное, — голос его дрогнул, а глаза увлажнились. — Я увидел войну, что была, но и рассвет после нее. Море слез, но и слезы радости в завершение. Я увидел десятилетие мира и процветания, а после... — Перри отвернулся к небольшому окошку и задумчиво-мрачно поглядел в опустившиеся сумерки, — тьму. Тьму такую, что не чета предыдущей. Силу, разрушающую все на своем пути, силу первозданную, неуправляемую, непобедимую. Хаос, войны, голод, болезни, кровь вместо небес. Ужас и распад. Вот что я увидел в тот день. И лицо, — он вздрогнул и глаза его наполнились ужасом воспоминания. — Твое лицо, Матео. Я увидел над всем этим Тебя! Тёмного, пустого, чёрного, как антрацит, безжалостного и бессердечного. Разрушителя. Война без цели ненавидящего всё вокруг без причины... Хотя причина, разумеется, была, — уже чуть легче выдохнул Перри и снова потянулся подрагивающей рукой к ледяным ладоням Матео. — Причина в том, что ты сказал мне. В твоей боли и желании избавиться от нее. В твоем разбитом сердце, мальчик. Но в том-то и ценность момента. Сейчас. Вот прямо сейчас, оно у тебя есть! Твое измученное любовью и тоской сердце. Твое доброе, простодушное сердце всё ещё при тебе, и я прошу, я умоляю тебя... — Перри опустился на пол и оказался на коленях перед окаменевшим Тео. — Прошу ради всего светлого и прекрасного, что есть на земле, сохрани в себе эту любовь и боль. Она утихнет, станет иной, верь мне, но она нужна. Ведь ты был счастлив, был любим. Немногим дано это испытать. Почувствовать и сотую долю того, что чувствовал ты. А у тебя всё это было! И пусть сейчас всё в прошлом, пусть болит и кровит. Но боль уйдет, и останется только свет. Я обещаю тебе. Я знаю это наверняка. Ты можешь стать величайшим магом в истории, могущественнейшим человеком. Весь мир будет у твоих ног, но прошу, не отступай от своей истинной природы сейчас. Сломи предначертанное, измени его — не становись великим злом, останься светом и любовью, и болью, но той, что дарит очищение, а не страданье. Останься со мной, и я положу остаток своей жизни, чтобы помочь тебе стать ТЕМ, кем ты должен быть. Должен вопреки всему! Я отдам тебе всё! Все знания, все силы, все свои деньги и титул. Ты станешь моим преемником, наследником, моим продолжением. Я прожил целую жизнь в ожидании этой минуты, так не разочаруй меня, не отталкивай. Ты хотел знать, можно ли изменить судьбу, предписанное? И я говорю тебе — можно! Здесь и сейчас говорю — можно, Матео Райвен. Можно! Ты одной ногой во тьме, но все еще возможно изменить. Еще есть надежда.       Матео потянул старика обратно на лежак, отнимая его руки от своих колен и сжимая в своих крепко и с теплом.       — Сэр Локсли... — с хрипотцой позвал он пребывающего будто немного не в себе старика, — я благодарен вам за честность. Ваши слова... — Матео замолчал ненадолго и печально улыбнулся, — ваши слова на многое открыли мне глаза, — продолжил он. — Возможно, в глубине души я всегда подозревал что-то такое, — веки его устало прикрылись, и он зажмурился. — Мои родители оставили меня, видно, не просто так... — выдохнул он. — Должно быть, они знали... И все это время... — слова обрывались у него во рту, рассыпались, в голове мелькали картинки всей его прошлой жизни. Все вспышки и предзнаменования, которые он не умел, не мог прочесть, все странности и сны, все неразборчивые чувства и вечное жжение в груди в минуты опасности. Теперь всё виделось иначе. — Я думаю, это благое чудо, что я жил все это время так уединенно и не успел натворить дел, — скрипуче выдавил из себя Тео. — Почти не успел... — осекся он и, вскинув взгляд на Перри, сказал: — Знаете, о чем я думал, когда вез тело сэра Питера, вез убитого мной же человека? Сказать вам? — он криво усмехнулся, и сердце Перри сжали тиски страха. — Я думал об Элио, о нас, о боли, много о чем. Но еще, — глаза его полыхнули темным огнем, и Перри, не сдержавшись, отшатнулся, — еще я думал о том, что, возможно, хотел этой смерти. Хотел, чтоб было так. Я желал Гелиоса более всего на свете! Желал его как никого и никогда. Желал так страстно, что забыл обо всем! И я подумал тогда, что и под пыткой не смог бы сказать истину. Я не знал ее сам. Случайность ли все это? Просто так вышло? Рок? — он зло, истерично расхохотался и замотал головой. — О, нет! Не-е-ет, — шипя, возразил Тео сам себе. — Теперь я понимаю. Теперь я ЗНАЮ, что нет. Я видел, что будет. Я видел всё наперед, но отмахнулся. Не сумел отказать. Отказаться! — уже выкрикнул он. — Я желал Элио и желал смерти лорда Гальба. Я убийца! Вероломный и безжалостный. Гелиос отрекся от меня не напрасно, — кричал Тео. — Кто захочет любить убийцу своего отца?! Кто не устрашится такого?! — в комнате задрожали стены, и воздух словно сгустился, окрашиваясь коричнево-грязной охрой, словно темным туманом заволокло весь маяк.       — Прекрати! — взревел Перри и со всей силы ударил Матео по лицу. — Не смей винить только себя. Не смей! Он виноват не меньше. Да, ты орудие, бесспорно, — кричал Перри и тряс Матео за грудки. — Но ОН, он вероломен беспримерно! Он бросил тебя, предал, испугался! Он ничтожество!!! Он не достоин и пряди твоих волос!       Вдруг бурая пелена рассеялась, всё замерло, затихло, черты лица Матео, до того страшно заострившиеся, вновь разгладились, и он опустил плечи, склонил голову и прошептал:       — Он лучший на земле. Не кляните его. Он лучший, — почти жалобно говорил Тео. — И я хочу... — из-под ворота Матео, из-под рубахи, минуя пуговицы и ткань, появился зеленый стебель, гибкий, растущий, вьющийся на глазах и распустившийся алым маком у самого лица, — я хочу, чтоб он был счастлив и в безопасности, — выдохнул Тео и, взяв сотворенный цветок в руку, немного покачал его на ладони. — Без меня.       Перри, все это время едва державшийся прямо разве что одной силой воли, наконец-то расслабился и обмяк, позволив себе обрывчато улыбнуться.       — Вот и хорошо. Вот и хорошо, — устало выдохнул он, будто только снеся сражение. — А теперь пойдем-ка работать. У нас очень много дел.       — Позвольте мне сегодня остаться здесь? — попросил Тео, окидывая помещение маяка взглядом.       — Ни в коем случае, — резко качнул головой Перри. — Ты слишком горяч и нестабилен. Я буду полным идиотом, если оставлю тебя одного. Нет, — безапелляционно отрезал он. — Мы идем домой. Закончим работу. И будем жить день за днем, пока ты не примешь окончательное решение. Я несу ответственность за тебя, Тео. Перед всем миром, — с чувством добавил он и подал юноше руку.       И дни потекли своим чередом. Спокойно и размеренно, больше не заговаривая ни о чем важном, Перри учил Матео всему, что знал и умел. И час за часом тот впитывал в себя его ученье и опыт, креп в силах, на глазах меняясь и превращаясь в настоящего ученика и опору. Он внимательно и почтенно внимал всему, что говорит старец, практиковался часами, не возражал, не спорил и почти не говорил. Вдумчиво, но будто механически творил он заклинания и зелья, читал письмена и карты, составлял гороскопы и предсказания — точно, метко, выверено, но... бесстрастно.       — Преемник подобный тебе — награда в старости, — хвалил его как-то Перри, когда Тео в очередной раз с блеском справился с поставленной задачей. В те дни уже была парчовая зима, снежная и скрывшая их дом за высокими сугробами. Мир стеклянно замер вокруг. Хрустел под ногами лёд, и вился мёрзлый ветер, проникая во все щели и завывая в дымоходе. Стянулся, будто хрусталем, океан, застыли и сад, и лес, но посетителей не стало меньше, как и повседневных хлопот.       — Награда? — вскинул бровь Тео, одеваясь для похода в бор за дровами и хворостом. — Такой, как я, учитель, скорее расплата, — сухо заметил он.       Перри хмыкнул и сел в кресло.       — Хочешь, расскажу тебе кое-что? — перекинул он ногу на ногу и уютно хлебнул горячего кофе из необъятной кружки.       Матео безразлично пожал плечами и скинул пальто, снова повесив его на крючок.       — Я знаю, ты пока не веришь в возможность искупления для себя... — Тео хотел тут же возразить, пресечь разговор в зачатке, он не хотел говорить о ТОМ, но Перри прервал его жестом, не дав сказать. — Ты соткан из тоски, — нежно улыбнулся старик. — И я хочу подбодрить тебя. Не бойся, я о хорошем, — поманил он Тео к себе ближе, и тот как пугливый зверь медленно подошел к камину. — Я не сказал тебе тогда, что помимо всего видел и другое твое будущее.       Тео напрягся и сжал кулаки.       — Сядь, — кивнул Перри на кресло. — Сколько месяцев ты ходишь как неприкаянный, и я хочу подарить тебе надежду. Рассказать... — он дождался, пока Матео удобно устроится, и продолжил. — Ты полюбишь вновь, — улыбнулся Перри, и голос его стал предельно вкрадчивым, а интонация ласковой. — Не так испепеляюще, как раньше, но полюбишь. Я видел это так же хорошо, как тебя сейчас. Это будущее еще возможно... — осторожно добавил он.       Сердце Матео вдруг остро кольнуло, екнуло предчувствием и шало забилось в бестревожной до того груди.       — Он будет очень юн, — тем временем продолжил Перри. — Рожденный после мрака для тяжелой судьбы в последний день второго месяца осени. И будет так же, как и ты, ранен любовью и смертью, предательством и сиротством. Но он не будет подобен тебе. Совсем беззащитный, слабый, растерянный и невинный. Когда ты встретишь его, он не будет твоим, но станет им, вопреки всему! — глаза Перри блеснули хитринкой и восторгом. — Я видел его. Видел вас. Видел счастье в твоих глазах.       Матео непроизвольно прижал руку к груди и сжал свой рубин.       — Я забуду?..       — Нет, — качнул головой Перри. — Не забудешь. Но отпустишь. Если... ЕСЛИ отпустишь, — чуть мрачнее добавил он, и губы его тревожно дрогнули, не затрагивая напрямую роковую тему.       Матео долго смотрел в огонь, так долго, что Перри решил, что он более уже и не заговорит.       — Он мне снится, — впервые за все это время Матео обмолвился о том, что его терзало. — Я вижу его в каждом луче солнца, в каждом блестящем предмете, в каждом камне и цветке.       Перри затаил дыхание, боясь спугнуть миг откровенности. Все эти дни Тео почти не говорил с ним вне лаборатории или библиотеки, и сейчас голос его дрожал, но не был, как раньше, исполнен только боли и отчаянья, теперь в нем сквозила тихая печаль, близкая к смирению.       — Ночью он всегда рядом со мной. Прежний. Свободный. Мой. И я... Я не хочу просыпаться, — он поморщился будто от мелкого пореза, мимолетного и мучительно-острого. — А днем я часто представляю его в миртовом венке*, окруженного роскошью, сиянием и плантагенетами**. И тогда я хочу умереть, сэр Локсли. Не хочу ничего знать... Ведь всем будет легче... — он поджал губы и отвернулся.       — Ты заблуждаешься, мой мальчик, — выдохнул Перри. — Ты рожден для величия, тебя одарили непомерной силой, и да, ты можешь стать как погибелью для многих жизней, но... и рассветом для них же. Только ты можешь решить это, только ты. Я тут бессилен. Но я верю в тебя, — глаза его полыхнули уверенностью и любовью. — И в ТО будущее, полное прекрасных деяний. Ты не можешь знать сейчас, что ждет тебя. Пока не можешь. Но кто знает, кого ты должен спасти, кого ты должен взрастить, осчастливить, направить или излечить. Сейчас всё туманно. Ты колеблешься. Но я верю, верю в тебя, как никогда ни в кого не верил! — он неловко пошурудил ногами, ища сброшенные с ног тапочки, и, встав с кресла, пошаркал как-то несвойственно скрюченно к лестнице. Матео проследил его уход взглядом, впервые вдруг заметив, что учитель его действительно стар. И странно колыхнулось в душе у Тео, будто потревоженное сквозняком тонкое пламя, — досада, укор совести и... теплота. Впервые за полгода, проведенных на маяке, Матео почувствовал, что старик ему дорог, что он привязан к нему не только необходимостью и роком, но и сердечной нежностью, благодарностью и все еще теплящейся в душе любовью.       Как-то совсем незаметно пролетела зима. Потеплело. И в свой срок земля задышала весенним паром. Деревья, сбрызнутые едва пробивающейся зеленью, покачивались, скрипя под свежим, обновляющим ветром. Дожди стали теплее и усердно смывали зимнюю талую грязь с дорог. По краям леса и на опушках начали появляться первые цветы. Отовсюду несся звонкий быстрый перестук, и непрерывно вновь зашумел надтреснутый океан, прогоняя последние глыбы льда и снега. Ошалелое от апрельского воздуха и оголодавшее за зиму зверье всё чаще выходило из бора возле обжитого маяка в поисках пищи. После долгой, суровой северной зимы всё оживало, спешило согреться, начать новый куплет весенней трели.       Этот всепроникающий дерзкий дух манил и Матео. Он томился в стенах дома, был рассеян в лаборатории и совсем ушел в себя. Всё чаще, вначале спрашивая разрешения, а после и без него, Тео уходил надолго в сад, потом в ближайшую рощу, а когда снег сошел окончательно, и недалеко в лес. Земля звала его, тянула в чащу, в свежий мох, в ледяной ручей. Там, в привычном гомоне, в тихом шуршании и поскрипывании, в этом беспрестанном, незримом обычному глазу движении, Матео становилось хорошо и привольно. Он часами бродил по нехоженым тропам и заводям, подкармливал зверье и поднимал гнезда, с наслаждением пробовал первые всходы и исцелял отмершие ветки и корни. Здесь ему легче дышалось, здесь лучше думалось, здесь все было на своих местах. И он! Он был на своем месте.       Однажды, вернувшись с маяка, Перри застал Матео на кухне за сборами — тот укладывал в небольшую сумку немного еды и бутыль молока. У Перри упало сердце, и он грузно сел на скамью, смертельно побледнев.        — Уходишь? — после недолгой паузы все же решил спросить он, хотя это и было очевидно.       — Я ведь не пленник, — робко взглянул на учителя Тео.       — Точно не мой, — тихо ответил тот.       — Я хочу съездить в город, — обернувшись, твердо сказал Матео. — Почти год прошел, не думаю, что меня все еще кто-то ищет, — добавил он, видя тревогу на лице Перри.       — Я беспокоюсь не поэтому, — вкрадчиво отозвался тот.       Матео закрыл сумку, перекинул ее на плечо и, подойдя к старику, почтительно склонил голову.       — Я вернусь, сэр Локсли, — уверенно сказал он, и Перри аж вскочил со своего места. — Но мне НАДО уйти сейчас. Сделать кое-что. И я вернусь, — Тео неловко, смущенно приобнял старика за плечи, и тот ласково погладил его по спине и даже поцеловал, быстро ткнувшись ему в висок.       — Я буду ждать, — сдавленно просипел он и, больше не произнеся ни слова, пошел наверх.       Теперь Матео легко ориентировался в этих землях и без труда преодолел путь до города. У него были кое-какие деньги, которые честно отдавал ему Перри за выполненные заказы, и часть пути Матео проехал верхом, арендовав в одном из постоялых дворов лошадь. Зимой Перри обучил его искусству трансгрессии, и при желании Матео мог бы с легкостью оказаться в нужном месте почти мгновенно. Но, во-первых, он пока не чувствовал в себе уверенности перемещаться на дальние расстояния, а во-вторых, Тео хотел побыть один, хотел поездить верхом, хотел ощутить повод в руке и конский дух, хотел добраться до цели сам и привычным способом.       Дела в городе он уладил очень быстро и не встретив никаких препятствий и тревог, хоть немного и опасался быть узнанным. Но всё прошло гладко. Люди быстро забывают чужие драмы. Новости интересны, только когда они свежи, и повседневность быстро стирает память почти о любых событиях, которые не касаются напрямую привычной жизни. Покончив с основной официальной частью своего плана, Матео на день задержался в привокзальной таверне. Он хотел собраться с духом. Впереди его ждала самая тяжелая часть его маленького путешествия и самая важная. Он хотел попрощаться. ****       Сердце ласточкой трепетало в груди. Кожа ловила каждое дуновение и покрывалась сладостными мурашками. Его шаг был пружинист и легок, а мысли чисты, как роса. Здесь все осталось как прежде — та же тишина и покой, тот же отблеск зари на глади ручья и дурман цветов под ногами, тот же шелест листвы и счастливая трель соловья на ветвях. Его маленький рай... Движение сока в стволах и мякоть, терпкая мякоть рябин. Пожар в его сердце. Ожог на кончике языка. Скопившееся пламя... взметнулось столбом, обнажило рубцы, вспороло их тлеющей страстью.       Он помнил! Не забыл ни мгновенья. Руки и плечи, нежный изгиб спины, острые контуры, смех и отчаянное «Люблю...» Капли озерной воды, тяжесть тела на огненных бедрах, взмах золота, стон и счастье, которое не осознать, не вынести, не пережить в рассудке.       Тео вышел на берег озера, как прежде заросшего яркой купавкой. Сплетенные стебли, сплетенные травы, сплетенные корни... и руки, смешавшийся шепот и волосы, и дыханье.       Матео коснулся с нежностью дерева у воды — ствол теплый, щербатый, все помнит, все знает, все скажет, когда придет час. Под пальцами засверкало, и на коре появилась надпись. Матео прижал к ней ладонь, словно впечатывая несколько слов рукой, и на прощанье огладил каждую букву... ***       Тео вернулся на утес с маяком спустя неделю отсутствия. И, окинув взглядом еще издали возвышающуюся над океаном башню, понял, что рад своему возвращению. В груди у него потеплело, и это чувство, пока еще отдаленно и смутно, но напоминало ему то, что он ощущал каждый раз, когда возвращался домой в былые времена в поместье.       Он уже знал каждую тянущуюся навстречу гибкую ветку в саду, каждый неровно лежащий камушек на тропе, каждую ноту в переменчивой симфонии гула с океана. Знал и, похоже, уже любил. Это чувство тепла и единения достигло пика и ласково окутало собою Тео, когда он негромко постучал в дверь дома, и навстречу ему бегом, путаясь в полах халата и спотыкаясь о коврики, выбежал Перри, влетел в него с такой счастливой силой и облегчением, что Матео растроганно прижал старика к своей неспокойной груди и на пару мгновений отдался на волю чувств.       — Вернулся, — дрогнувшим голосом сказал Перри и стиснул Матео со всей своей недюжинной силой. — Вернулся! Мальчик мой. Вернулся... — чуть ли не всхлипывал старик, и Тео, смутившись, закивал.       — Что у нас на обед? — бодрым тоном спросил он, отстранившись и желая развернуть ситуацию в привычное простое русло, но ласковая, пронзительная улыбка рвалась с его губ и глаз, в которых читалось, что и он, и он, несмотря на волнение, очень рад встрече и такому искреннему приему.       — Паста, — так же сконфуженно улыбнулся Перри. — И пирог со шпинатом, — рассмеялся уже веселее он и потянул Тео в дом.       На кухне Перри страшно суетился, хватался то за солонки, то за блюдо с хлебом, бубнил себе под нос и чертыхался.       — Ты устал? Может, примешь вначале ванну? Или переоденешься? — кружил он возле смеющегося Тео.       — Я не устал, — отмахивался тот. — А если и так, то отдохну попозже и умоюсь тоже. Но дорога была не тяжелой.       — Все удачно? — настороженно поинтересовался Перри и вкрадчиво посмотрел Тео в лицо, будто ища ответ в его глазах, а не словах.       — Да, учитель, — спокойно ответил тот. — Но у меня к вам вновь будет просьба... — и он медленно и эффектно стал доставать из сумки стопки денег — двенадцать тугих пачек банкнот, три мешочка с золотыми и несколько облигаций. Перри с удивлением наблюдал за этим с краешка стола, прикидывая на глазок общую сумму. Бегло выходило немало — целое состояние. — Это все мои деньги. Я копил их много лет, — объяснил Матео, отбросив опустевшую сумку на стул. — Не то чтоб копил, если честно, скорее, это делал мой отец, а я просто не тратил. Это будет точнее. Не на что было, — чуть тоскливо улыбнулся он. Перри метнул в него цепкий взгляд и вскользь дотронулся до мешочков с золотом. — Я ездил в банк и снял все до последнего кната, — продолжил Тео. — И хочу попросить вас отнести всё это в поместье Гальба и отдать Бартоломью Райту, — вскинул он пылающее лицо. — Там есть еще и письмо, — робко дотронулся он до неприметного конверта, сокрытого под свитками облигаций.       — Понимаю, — задумчиво отозвался Перри и, повинуясь порыву, подошел ближе и сжал плечо Тео, желая ободрить его. — Я выполню твое поручение, — сказал он, поглаживая почти невесомо Тео по руке. — С радостью, — добавил он с затаенной гордостью. — Ну давай... — вновь смутившись своих нахлынувших чувств, похлопал Перри Тео по плечу, — давай поешь, умойся, и я расскажу тебе пару забавных историй, что тут со мной произошли, — хохотнул он, возвращаясь к плите и разогретому пирогу, даже со спины выглядя очень довольным.       После сытного ужина и веселой, легкой беседы Перри, сославшись на усталость и поздний уже час, поднялся наверх, а Матео, убрав со стола, накинул дождевик и пошел на маяк.       Несмотря на непроглядную почти темноту ночи, он без труда шел знакомым путем, поднялся по ступеням и вышел на смотровую площадку. Не включая пока яркое око маяка, Тео посмотрел на черную гладь воды. Ночь была тихой — полный штиль, а небо ясным, и в волнах отражалось сияние звезд. Матео коснулся привычно холодных перил, сомкнул на них пальцы, ощущая знакомое ледяное покалывание стали.       — Я никогда не забуду тебя... — шепнул он в ночь. — Никогда, Гелиос. Где бы ты ни был, каким бы ни стал, я буду думать о тебе. Я буду помнить... нас, — сердце дрогнуло в груди и сжалось. Матео поднял глаза ввысь, и взгляд его потонул в чернеющей дали, испещренной правдивыми светилами...       И тьма расступилась, душа распахнулась, и в открытое, отмершее сердце Тео полилась истина. Над его головой искрящимися всполохами замельтешил звездный дождь, прекрасный, красноречивый, чёткий — созвездия менялись, двигались, перемещались, и Тео УВИДЕЛ!..       …счастье, радость, печаль и любовь, горе, оглушительный успех, крепкую дружбу и снова любовь. Любовь! И даже ребенка!..       Но над всем этим, замирая от ужаса, он увидел еще и алое зарево, которое готово было поглотить всё прекрасное, чудесное и печальное, мирное и живое, разное. Поглотить весь этот звездопад его жизни, его чувств, его такого всевозможного будущего, где будет, он это видел, могло быть, столько радости и грусти, столько нового и тайного, столько невообразимого сейчас. Но всё это могло быть, только если алое зарево отступит.       И Тео впервые понял слова Перри, принял эту жестокую правду о себе и вместе с ней и решение.       Он останется здесь! Он будет учиться! Он изменит ход вещей! Он будет ждать новой обещанной ему любви и чуда! И достойно встретит горе и новую боль. Он выдержит и взлет, и падение! Он хочет узнать так много и увидеть цвет глаз своего дитя. Вновь касаться любимых губ! Он останется, чтобы стать тем, кем должен стать вопреки всему!       — Я буду помнить всегда! — громко сказал он небу, и алое зарево над звездопадом исчезло, а маяк сам вспыхнул ярким лучом света над всей темнотой.