***
Эстель возвращалась с похорон Сесиль в одиночестве. Она ушла сразу же после проповеди, оставив мать и Регулуса одних справляться с обязанностями семьи погибшей. Даже эти полчаса показались ей пыткой, слезы за прошедшие три дня, казалось, полностью опустошили ее, оставшись тайной для остальных. Когда она стояла на кладбище, не могла избавиться от пугающего ощущения дежавю, ее трясло то ли от холода, то ли от того, что пророчество старухи с поразительной точностью сбывалось. Эстель боялась обернуться и встретить пробивающий насквозь взгляд черных глаз. Она даже чуть не рухнула на землю, попятившись, когда неподалеку замаячили фигуры двух сгорбленных пожилых женщин, одна из которых неловко опиралась на клюку. В конце концов, она тоже имеет право на побег, право на слабость. С матерью они почти не говорили в эти несколько дней, которые слились воедино, и невозможно было понять, какое число, который час. Вне пространства и времени. Так ощущала себя Эстель. Звон колоколов послышался неподалеку: из-за деревенских домов выглядывала старая церковь. Простая серая кладка, арочные витражные окна, у деревянных дверей сидел нищий, просящий милостыню. Эстель неуверенно остановилась, не решаясь войти. Ее уже наверняка ждут на поминальном вечере. Она быстро выудила из кошелька несколько золотых галлеонов, положила в грязную ладонь и развернулась, чтобы уйти. И как будто что-то не позволило. Она быстрым шагом подошла к двери, потянула ее на себя. Высокие потолки захватили ее дыхание, ряды скамеек уходили вперед к круглому витражу, откуда в часы служб читал заповеди священник. Стук каблуков раздавался эхом. Эстель прошла к середине, присев на край скамьи. Она была в церкви всего раз, на пасхальной службе, на которую ее привел Фернан. Она не знала, что теперь делать, не знала, зачем ей так захотелось оказаться здесь. В стенах храма она ощущала защищенность и спокойствие, что так противоестественно волшебнице, для которой не существует понятия Бога. — Господь с тобой, — послышался тихий голос священника. Эстель неловко кивнула, посмотрев на пожилого мужчину с излучающими свет глазами, и поспешила отодвинуться, освобождая ему место. Служитель церкви сел рядом. — Молитвы твои будут услышаны, где бы ты ни была и какую бы форму они ни обрели, — сказал он, догадываясь о ее смятении. — А если не знаешь, о чем молиться? — спросила Эстель, опуская взгляд на колени. — Расскажи Господу о том, что тебя мучает, облегчи душу. — Скажите, отец, — обратилась к нему Эстель, сжимая в ладони ткань платья, — все вокруг скорбят, ждут от меня слез и печали, но я не могу ничего с собой поделать. Мне так больно внутри, но как будто уже не хватает силы. — Скорбеть и печалиться об отошедших не следует, — задумавшись, отвечал Священник. — Не всплакнуть нельзя; но вера и упование да услаждают слезы сии, и превращают не в слезы горести, а в слезы утешения о Господе. Если скорбеть, а не плакать — это убийственно. Уж лучше плакать. Лучше раздражать себя и слезы проливать, а этим убиваться грех. Отпусти вину, сковавшую твое сердце, позволь себе печаль испытать, а не злую досаду. Эстель понимала слова священника, но так сложно было перенести их в реальность. Она пробыла в церкви еще с полчаса. Она не желала возвращаться в особняк, отыгрывать свою роль дальше, но все же заставила себя туда отправиться. Проселочная дорога шла параллельно воротам, особняк оставался по правую сторону, слева — высокие оголившиеся тополи, сухая пожухлая трава раздувалась ветром, который дул прямо в лицо Эстель. Она почти слышала, как разлетается по округе веселый смех, почти видела, как катится по земле женская шляпка, как отрывается стебель василька, принесенный в дар. Когда она вошла в дом, ей показалось, что было поразительно шумно — этот шум складывался из шагов, шепота, шорохов траурной одежды. Словно предостерегающее шипение на ухо. Домовик, имени которого она не знала, принял ее пальто и платок, Эстель ощутила себя неуютно в одном лишь черном платье, поэтому в последний момент вырвала из рук эльфа шелковую ткань. Она, возможно, слишком надменно смотрела на сегодняшних гостей. Они любезно приветствовали ее, пока она проходила мимо; в спину говорили о своих пустых сожалениях. Кем они приходились Сесиль? Это даже не друзья кого-то из членов семьи, это картонные декорации, которые поставлены сюда для антуража, для того, чтобы все выглядело благопристойно, как положено. Эстель завидела компанию молодых дам сразу же, как попала в гостиную с приготовленным фуршетом. В них не было ни грамма печали, ни грамма сожаления, они даже не пытались изобразить их, как остальные, только ленивый интерес ко всему происходящему. Брюнетка заметила фигуру де Фуа среди людей и, нацепив скорбящее выражение лица, направилась к ней. — Примите мои соболезнования, Эстель, — трагичным и тихим голосом произнесла она. — Сесиль была замечательной. Мне, к сожалению, не довелось ее хорошо узнать. — Тогда почему так уверены в том, что говорите? — перебила ее Эстель, смерив ее таким уничижительным взглядом, что она, прежде никогда не испытывавшая неловкости, смутилась. — Чтобы выглядеть в моих глазах хорошим и внимательным человеком? Или, может быть, в глазах всех остальных. Как мило с вашей стороны поискать внимания в такой вечер. В особенности, зная ваши отношения с моей сестрой, дорогая Лита Лестрейндж, я бы позволила себе напомнить, что время необходимого визита подошло к концу. Эстель отвела от нее взгляд и прошла мимо, оставив ошеломленную девушку медленно приходить в себя. — Это было грубо, — тихо сказал оказавшийся рядом Регулус, протягивая ей бокал. — Меня сейчас меньше всего волнует, что я могу обидеть каких-то незнакомцев, заглянувших сюда, как на пир среди чумы, — приняла она напиток, сделав глоток. Они остановились у окна, и Эстель смотрела на увядший сад, который вновь и вновь навевал воспоминания. Регулус стоял рядом и, кажется, думал о том же, думал о ней, видел ее белое платье среди деревьев жасмина. Эстель не говорила с ним после всего, она боялась, что ее ярость вырвется из-под контроля и подтолкнет ее вручную придушить его. О, она была очень зла. Она его действительно ненавидела. Спасало лишь то, что точно так же она ненавидела и себя. И она чувствовала странное удовлетворение, глядя на его обнажавшуюся боль. Значит, он страдает, значит, винит себя, значит, все-таки любил ее. Она помнит, что с ним было в ту ночь, когда Сесиль не стало. Она видела себя в зеркальном отражении. И как бы ей самой ни было плохо, как бы ей ни хотелось обвинить во всем его, да целый мир, поддаться собственному низменному чувству злости, она не могла. В этот момент, пока они здесь были вдвоем, как и три дня назад, когда никто не мог их понять сильнее, чем они друг друга, она сделала это. Просто протянула ему руку. А он крепко сжал ее ладонь. — Не хочу вас отвлекать, — прошептал подошедший сзади Рабастан. — Но здесь неожиданный гость, — и в голосе просквозил страх и волнение. Регулус нахмурился, они смотрели друг другу в глаза, как будто безмолвно общаясь. Лестрейндж кивнул, подтверждая какие-то его мысли. Эстель не успела спросить, не успела догадаться, лишь услышала, как распахнулись широкие двери и как все вокруг замерли, обернувшись в сторону приближавшихся шагов. Мужчина, облаченный в черную мантию, будто бы сотканную из тьмы, бледная кожа, пронизывающий взгляд. Эстель бросило в холод и дрожь, она не могла осознать, что один лишь облик этого человека, одна лишь сила, ощущавшаяся на расстоянии, может заставить почувствовать себя ничтожно слабой. Она не могла не узнать его. Волан-де-Морт замер, оглядывая затихших гостей. За его спиной тенью стояла Беллатриса и скалилась, словно искала себе радости на чужих поминках. Регулус сдвинулся с места. Эстель наблюдала, как все сопровождали его взглядами, как он остановился перед ним, склонившись. — Приветствую вас, мой лорд, — сказал он. — Спасибо, что оказали нам честь. — Сочувствую твоему горю, — холодный голос захватил собой все пространство, заставил шею покрыться мурашками. Не было сомнений. Сочувствие для него непостижимо. — Смерть твоей жены — большая утрата. Скрытый смешок Беллатрисы не остался незамеченным для стоявшей в полном напряжении Эстель. Регулус тоже кинул короткий взгляд в сторону кузины. Они ведь забавлялись, устроили шоу своим появлением. Конечно, они не считали это горем, не считали смерть Сесиль чем-то важным. И все же пришли, чтобы оказать им честь. Так ведь сказал Регулус? Фитиль внутри Эстель разгорался с каждой секундой все сильнее. Руки задрожали от злости, перед глазами стояла пелена. Она уже не могла себя контролировать, шагая вперед, обходя людей. Рабастан, кажется, попытался ее остановить. Его ладонь была грубо одернута. Она гордо замерла под тяжелым взглядом. Ей стоило усилий смотреть ему в глаза. — Мадемуазель де Фуа, — на французский манер обратился он к ней, на губах появилось подобие приятной улыбки. Эстель замечала, как в непонимании глядит на нее Регулус, с каким презрением кривит губы Беллатриса. — Добрый вечер, — она плотно сжала губы. — Мы ценим ваше внимание к случившейся трагедии и благодарим за то, что смогли найти время и прийти сегодня. Темный Лорд чуть кивнул. — Но я вынуждена показаться грубой и бесцеремонной, — тут же продолжила она, глядя, как он меняется в лице, как загорается в нем некоторое любопытство. — Официальное мероприятие подходит к концу, теперь здесь останутся лишь самые близкие для моей сестры люди. Мужчина опять улыбнулся, то ли ее смелости, то ли вопиющей наглости. — Да что ты себе позволяешь, — зло прошипела Лестрейндж, но он поднял руку, останавливая ее и продолжая неотрывно смотреть на Эстель. Она крепко держала свой разум закрытым, от такой близости с ним она содрогалась внутренне и почти дрожала — внешне. Она ждала его ответа, его реакции. Все вокруг в страхе замерли, боясь чего-то неопределенного, чего-то, что могло обрушиться с минуты на минуту. — Я уважаю ваше желание и решение, более того, оно вполне законно и обоснованно, — спокойно ответил он. — И все же. Я слышал для покойной особенной радостью было слышать вашу игру на рояле. Думаю, гости согласятся, что в память о вашей сестре, этот инструмент должен зазвучать. И взгляд окрасился багрянцем. Она бросила вызов, и он одной лишь просьбой заставил обо всем пожалеть. Потому что для нее было слишком больно вновь играть так, как играла для нее. Она больше не хотела видеть черно-белые клавиши, не хотела слышать их мелодию. Без нее все теряло смысл. Знал ли он это, почувствовал ли, понял ли. Но удар пришелся в самое сердце. Теперь Эстель не могла ничего сделать, не могла отказаться. Она сунула руку в капкан, и он захлопнулся. Ей уступали путь, когда она проходила к роялю. Поднялась лакированная крышка, она села, впервые пугаясь начать, пальцы замерли, ожидая первых аккордов. В голове Сесиль. «Поиграй мне». И она кружится по комнате. И она смеется. Она свет. Она жизнь. Хочется пройтись громким глиссандо. Уронить крышку себе на руки. Но она начинает играть. Ту самую музыку, которая так часто впитывалась в стены их дома, которую так любила Сесиль. Только для нее. Вопреки всем. Пусть считает, что переломил ее, заставив играть, пусть. Она касается клавиш только ради сестры, которая боролась до самого конца. Которая умерла в этой борьбе. В этой мелодии было все. Прощание. Прощение.***
Смертельная усталость. Она давила своим весом, не давала двигаться, и только одни и те же мысли вертятся в голове. Почти все время Эстель спала, просто так ей это не удавалось, она принимала успокоительные, пила зелья Сна без сновидений. Так было проще переносить катастрофически долгие сутки. Время тянулось бесконечно теперь, когда хотелось бы, что дни уходили снежным комом, и наевшее оскомину «время лечит» работало. Когда жизнь по крупицам покидала Сесиль, часы сходили за минуты. Она каждый день плакала. Каждое чертово утро просыпалась со слезами, только спустя несколько часов выбиралась из постели, чтобы хотя бы к обеду добраться до книжной лавки. Хотя, признаться честно, она ничего не хотела. Потолок в собственной комнате уже бесил сердце, но с тем же чувством неполноценности и раздражения она пыталась выполнять обычную рутину. Ей так хотелось поделиться с кем-то своими переживаниями, своей болью. Но как только кто-то с жалостью заглядывал ей в глаза, предлагая такую возможность, она отступала и закрывалась, боясь, что чужие руки с небрежностью испачкают светлые воспоминания, боясь, что человек, который не испытывает то же, лишь сделает вид, что понимает. С мамой отношения окончательно разрывались. Они как будто были соседки, сожительницы, которые втайне раздражали друг друга, но в минуты встречи сдерживались изо всех сил, чтобы не разругаться вдрызг. Эстель не могла простить. Последняя ссора сломала все рамки, и девушка вылила всю обиду на Изабель. — Ты знала, что она рискует жизнью. Ты понимала, чем это может обернуться, но ничего не рассказала, не уберегла ее, не остановила ее. Ты притащила нас сюда, твердя, что здесь нас ждет распрекрасная жизнь. Сесиль была бы жива, если бы не твои прихоти. Как же она злилась, говоря эти слова, и ей даже не было неловко, что позволяет себе откровенные грубости, ей не было ее жаль. В тот момент в порыве гнева она не считала, что смерть ребенка и так слишком сильное наказание для простой ошибки, плохо взвешенного решения. В понедельник она пришла в магазин и, присев рядом с мистером Уолбэрком, серьезно рассказала о своем решении. Она увольнялась, покидала место, еще недавно обладавшее смыслом в ее жизни. Последняя неделя на то, чтобы это осознать. И просьбы, и теплые рукопожатия здесь ничего не изменят. Все эмоции и чувства были вытеснены скорбью. Просто нужно пережить. Пережить смерть самого родного человека. Эстель не представляла, как это сделать, где искать опору, ради чего теперь продолжать, к чему стремиться. Без нее вся жизнь потеряла краски, стала черно-белой копией. Все вокруг напоминало о ней. Девочка, пробегавшая по улице. Смех, разлетавшийся в стенах кафе. Эстель видела ее во всех и во всем. Она постоянно была в воспоминаниях и мыслях о том, как могло бы быть. И это было больнее всего: представлять, что она могла быть жива. Эстель не прекращала размышлять о том, что ее собственный выбор, ее нерешительность стали причиной всего произошедшего. Если бы только была возможность отмотать время назад, спасти ее. Она не видела Регулуса после поминального вечера, не знала, как справлялся он. И все же какая-то забота пробуждалась в ней, перемешиваясь с ненавистью и давая гремучую смесь. Она надеялась, что у него внутри что-то надломится теперь и он переменит свою жизнь, но, в сущности, ему теперь было так же все равно на свое существование, как и ей. Он так же потерял смысл. Эстель не знала, куда себя деть, куда податься, чтобы унять свою боль. Она погружалась в одиночество и отчаянье. Как это странно, когда вокруг столько людей, которые тянут к ней руки. В один из вечеров это ощущение стало особенно страшным. Она собралась, пока окончательно не стемнело, и отправилась по адресу, который был записан еще после памятной прогулки в июле. Ноухэм. Самый обычный маггловский район. Нужный дом отыскался не сразу, и Эстель почти поддалась возникшему сомнению и повернула назад. Но все же потрепанная квартирная дверь оказалась перед ней. И в руке была зажата бутылка огденского виски. Она постучала. В непрерванной тишине она почувствовала себя ужасно глупо, ужасно жалко. Слезы бесконтрольно полились по щекам, Эстель зло стирала их, садясь прямо на грязный пол. Открытый алкоголь, обжигающий жадный глоток. Пусть все горит. Она жалела себя и винила, кипятком обжигали мысли в ее голове. Кости зудели. В груди застряло что-то и грелось, подпитываясь ее кровью, скребло лапками. Хотелось отрывать от грудины ребра, копошиться облитыми виски пальцами в обнаженных органах и вырывать паразитирующую заразу. — Пить в одиночестве — верный путь к алкоголизму, — с претензией на задорное настроение произнес он. Стоял перед ней какой-то потрепанный, крутил на пальце звенящую связку ключей, поджимал губы, глядя на нее. Сириус присел рядом, отбирая из безвольной руки бутылку и делая шумный глоток, зажмурился, вернул. Он закинул руку ей на плечи, притягивая к себе, она уткнулась мокрым от слез лицом в теплое плечо. — Паршивая все-таки штука — жизнь, — сказал он, смотря куда-то вверх и выуживая из кармана измятую сигарету. Сжал в зубах, очертив челюсти. Вспыхнул огонек и погас, породив собой дым, который шмыгнул в легкие Эстель, как забытый сон, как сказка на ночь. Какие странные ассоциации приходили к вкусу маггловских сигарет. Ей вспомнились ее переживания о Сириусе, вечерний теплый ветер, пока она сидела на зеленой траве и смотрела на Доркас в небе. Словно этого никогда и не было, словно все растворилось в воздухе на манер рассеивающейся иллюзии, приводя в замешательство: а было ли это когда-то? Эта юношеская боль утерянной возможности, утерянной любви. Откровения с Сесиль в летнем парке, где не существовало волнений более сильных. — Знаешь, а ведь я тебя любила, — сказала она, чувствуя, как напрягается его ладонь — Я, кажется, тоже только тебя и любил, — после затянувшейся паузы произнес он, делая особенно глубокую затяжку и прикрывая глаза. Она невольно отстранилась, взглянув на него, вопрос сорвался с губ слишком быстро. Она не успела подумать, что все не так просто. — А Марлин? — Мы чуть не переубивали друга друга, — усмехнулся он. И эта усмешка замерла на лице, как будто удерживаемая защемленными нервами. Изломанная. Горькая. Больше Эстель не спрашивала и именно в этот момент почувствовала, что закрыла какой звонкий ржавый замочек, который так легко защелкнуть и так сложно отыскать потерянный среди хлама ключ. Сириус словно присматривался, опасался, настороженно ждал. Какое-то понимание родилось и окрепло в его голове, и это породило странную отстраненность. Холодный страх предвкушения, иступленное мотание головой и дикий смех. Внутри. Но внешне он никак не изменился. Он уже видел это все, проходил, проживал до сих пор. В карих глазах он рассмотрел отражение чужого горя, перерезанную тонкую кожу, кровь на полу, на руках, одежде. Только не снова. Только не сталкиваться с этим в новой изматывающей борьбе. Он был ей нужен, он знал это, и все же. Что-то внутри трусливо дрожало, усыпляя все благородство. Закинуть на байк, увезти далеко, раскрошить напускное спокойствие едкими словами, чтобы помочь спустить с тормозов, перестрадать, выпотрошить себя до отказа, а потом ощущать удары прилетавших с обочины камней. Как свежо и как больно. Несмотря на все усилия, Марлин теперь была на принудительном лечении по соседству со свихнувшимися убийцами, которых не стали отправлять в Азкабан в приступе гуманности. В какую-то секунду Сириус почувствовал, что это он проклятый, прокаженный, он с его попытками помочь стал всему виной. Эта мысль показалась такой очевидной, единственно верной. Агоническое согласие воспалившейся совести обожгло. Больше он не станет пытаться. Даже если это трусость. Он лучше захлебнется исходящей вязкой слюной от презрения и злости, чем вновь позволит себе думать, что вот он-то, Сириус Блэк, главный мозгоправ всея Англии, может чем-то помочь. Эстель не становилось легче. Словно изможденная тревогой, она не могла ни на чем сосредоточиться, ей хотелось убежать, кинуться к Темзе, открыть книгу, уснуть и проснуться, бежать, катиться по наклонной, вниз, вниз, вниз. Она скользила прямо на дно, цепляясь за отлогие гладкие края обрыва, задыхаясь от неизбежного и пытаясь найти что-то, за что можно ухватиться. Напоследок, прежде чем они попрощались, оставив пустую бутылку у двери, Сириус спросил: — Как… — отвернулся, нервно размяв шею. — Как он? — Пляшет, разминая вдовьи костя, и ритуально сжигает свадебное платье, — саркастично ответила Эстель, чувствуя легкость и головокружение. — Если я попрошу тебя кое о чем, — уже серьезно начала она, — ты выполнишь? — Хочешь пополнить архив темных идолов? — приподнял он брови, сжимая руки в кулаки в карманах. — В смерти Сесиль виновен кто-то из ваших. Я хочу знать, кто именно. Это «ваши», эта твердость и опасность в голосе, скрывающим намерения. Сириус повернулся в ее сторону, словно не узнал, словно спутал с кем-то другим. Таким знакомым. — Я сделаю, что смогу, — кивнул он.***
Кикимер недовольно кряхтел, про себя укоряя глупых эльфов, работавших на кухне. Если с брюзжащим стариком Динки они кое-как и уживались, то с этими остолопами не было никакого сладу. Вдвоем они порой наседали на глупый молодняк, который все делал неверно и неряшливо, и получали достойный их благородных хозяев результат. Теперь же французский эльф седел на глазах, обрастая пухом, с трудом сгибал суставы и постоянно вспоминал в слезах свою юную мадемуазель. Кикимеру приходилось справляться со всеми обязанностями совсем одному. И как бы он порой не сердился на беспомощного Динки, который забывал о своих обязанностях и распускал нюни, он тоже не мог не грустить. Он знал юную госпожу с колыбели, любил ее добрый мягкий нрав, нежные пальчики, которыми она рисовала чудесные картинки, а однажды, подумать только, портрет его самого. Он привязался к маленькой девочке, как к еще одной хозяйке, но она называла его своим другом. А потом она превратилась в настоящего ангела, достойную жену для хозяина Регулуса. И семьи так невовремя рассорились. Он ударил себя по голове, ведь неволей осудил своих господ. Да, они рассорились, и красавица Сесиль уехала к себе во Францию, и Кикимер старался не сожалеть, храня верность своей семье, но все же скучал. Какое же счастье было узнать, что его любимая госпожа наладила переписку с де Фуа спустя три года, чтобы устроить помолвку. О, Кикимер хлопал в ладоши и радовался, глядя, как расцвела молодая девушка и как нее смотрел хозяин Регулус, с обожанием. Эльф едва не растрогался, когда ему сообщили, что он станет служить у молодой пары. И он трудился на износ, стараясь радовать их обоих. Госпожа Сесиль обращалась с ним, как с равным, всегда говорила «пожалуйста», словно ей было совестно за то, что вообще о чем-то просила. И как был счастлив хозяин рядом с ней, как часто Кикимер становился случайным свидетелем их вечеров и как надеялся, что вскоре сможет понянчиться с маленькими Блэками. Как же ужасно в итоге распорядилась судьба с молодой госпожой. После ее смерти особняк, словно замер и начал медленно тускнеть и увядать, теряя магию, которой был пропитан. Засыхали деревья и кусты, за которыми своими белыми ручками ухаживала госпожа, почва портилась и сохла. Половицы в доме ходили ходуном, двери скрипели, лампочки переставали гореть ни с того ни с сего. Становилось мрачно и холодно. И Кикимер брюзжал больше обычного, потому что скучал по уже ушедшим денькам и оплакивал горе хозяина. Как же страдал его бедный хозяин! Кикимер, вздыхая, поплелся в сторону северной гостиной, из которой тот теперь почти не выходил. Домовик боялся, как бы он не помешался, порой слышны были разговоры наедине с собой, а пустые бутылки выносили день за днем. Бедный, бедный хозяин! Остался совсем один.***
Огонь в камине давно угас, и почти могильный холод попадал из открытого окна прямо в комнату. Может быть, именно от хлесткого ветра с примесью мерзких острых капель пламя задохнулось. Но ему было все равно. Он стащил из спальни плед. Ха! Пусть теперь только попробует Кикимер вытащить его из этого нелепого кокона, чтобы потащить на завтрак, обед, ужин или какие еще причины нужны глупому домовику, чтобы в очередной раз побеспокоить его. О, как же он был циничен и груб с ним. Сесиль бы уже погрозила пальчиком и заставила извиниться. А еще она сказала бы, что сквозняк простудит его и таскать из одних комнат в другие лежавшие там пледы ни к чему. А еще она бы злилась и морщила лоб, забирая из его рук очередную бутылку. Бросила бы в топку пачку сигарет, горечь которых прожигала нутро, и он бесконечно кашлял от их плотного вонючего дыма. Она была бы разочарована. Как бы она была разочарована, увидев его таким. Да, на него наверняка было жалко смотреть. По крайней мере, бесконечные стенания Кикимера о том, как он похудел, не мало изводили его, что однажды он немного промахнулся, зарядив в эльфа увесистой вазой. Да, он был жалок. Беспомощный, ущербный, неспособный защитить любимую женщину. Он ненавидел себя. До спазмов в каждой мышце тела, до зубного скрежета вплоть до изодранных десен, до кипящей внутри крови, прорывавшей сквозь поры на поверхность и оставляющей волдыри. Да, до зудящих гнойных волдырей, как от бубонной чумы. Которые нарывают и лопаются, ударяя в нос трупным запахом. Слабый мальчишка. Кем он себя возомнил? Как высоко задрал нос, посчитав себя всесильным? И ради чего? И ради кого? Теперь он ненавидел его почти так же, как и себя. Ненавидел со стороны, расчетливо, холодно, но совершенно зверски. И был бы почти рад пойти и высказать ему все это в лицо. Ах, какая феерия была бы! Какой драматизм! Его бы пытали Круциатусом, пока он не переломит себе позвоночник, изгибаясь от боли дугой, пока не откусит язык, выплюнув его вместе со своей чистой кровью. Он испачкает ей полы, ноги Повелителя, его черную мантию. Испачкает чистой кровью. Черт возьми! Как же остроумно! Потом, вероятно, в знак уважения к добросовестно служащим великой миссии родственникам, его агонию прекратят, небрежно отправив зеленый луч Авады. Он будет ему рад. Замечательное самоубийство для тех, кто желает острых ощущений и приятной компании. Эта картина казалась ему такой привлекательной, что, опьянев окончательно, он даже порывался отправиться. Кричал прилипалу-Кикимера, имя которого не мог произнести с первого раза и оттого раззадоривался сильнее, изводясь от нетерпения видеть своего слугу. Кажется, он отрубился на полу, пока застегивал рубашку. Сесиль всегда быстро расправлялась с пуговицами. Ее тонкие изящные пальчики. Он любил их целовать. И все же, она бы разлюбила его, если бы увидела, что с ним сталось. Как она вообще любила его все это время? Неужели не видела, какой он внутри? Гнилой, пропахший бесконечными огневыми представлениями с участием предателей крови. Белла так бы и назвала эти пытки и истязания. Белла, Белла, Белла. Он свернул бы ее белую тонкую шею, вывернул бы каждый позвонок до жуткого хруста, чтобы она легла переломанной игрушкой к его ногам. Хотя, он ведь и сам на коленях с того самого дня, как принял великую милость Повелителя. Он полз по полу, облизывая чужие ботинки, его пинали и глумились над ним, а он был счастлив и улыбался, как идиот, у которого уже напрочь треснул череп и отказал атрофированный орган, который не подсказал пару лет назад, в какую яму он с улюлюканьем прыгнул. Яма такая глубокая, что летишь, не разбирая времени, бьешься о торчащие сучья, переворачиваешься, ждешь, что внизу подхватят нежные руки гурий. Но на дне лишь гнездо змей. Ядовитых. Прокусывают кожу, места укусов расчесываются до остервенения, кружится голова, все тело болит, галлюцинации, скорая смерть. Он не боялся смерти. Теперь нет. Дряхлая старушка ополоумела и на жатве размахнулась и промахнулась. Вместо тех, кто заслуживали такой участи, где был и он сам, отобрали светлую душу именно у Сесиль. Так что пусть приходит эта карга, с ней у Регулуса будет серьезный разговор. Лучше бы острый край оселка пришелся на любимого Повелителя. Последний враг да истребится, милорд? Не волнуйтесь, господин дьявол заждался вас, приготовив не только отдельный котел, но и отдельный круг в Аду. И все-таки надо отдать должное, в эти две недели, черт знает, сколько прошло на самом деле, его никто не трогал. Ни рейдов, ни убийств малолетних, ни собраний с громкими лозунгами, ах, да, на пытки последователей Регулус тоже не был приглашен. Так можно и заскучать и плесенью покрыться. Господа, почему же все веселье обходит меня стороной? Ему вспомнилась сцена из недавнего прошлого. Эстель, гордо выпроваживающая Его Темнейшество из его, Регулуса, дома. Это было восхитительно. Если бы он так не испугался за ее рассудок и жизнь, то от души бы хохотал. По лицу Беллы было заметно, что даже на ее памяти подобных дерзостей не случалось. — Кажется, пора звать целителей из Мунго, — послышался голос в дверях. Рабастан невпопад кивнул словам Рудольфуса, глядя на друга. Регулус сидел в кресле у погасшего камина, притянув к себе колени, плед ложился горбом на спину, на худом небритом лице сиял оскал и в серых глазах плескался необъяснимый восторг. Он не сразу заметил их присутствие, а когда ощутил усилившийся сквозняк, обернулся и сразу же помрачнел. — Вас не приглашали, кажется, — грубо отозвался он. — Для друзей не нужны приглашения, особенно, когда хозяин повредился в уме, — бодро ответил Рудольфус, первым проходя в комнату. Он подопнул пустую бутылку, осмотрелся, махнул рукой перед лицом, чувствуя першение в горле от отравленного какой-то мерзостью воздуха. — Что за дрянь ты куришь? — спросил Руди, принюхиваясь. — Ядовитые испарения, две минуты — и ты покойник, — холодно ответил Блэк, с подозрением оглядывая своих гостей. — Ну, терять уже нечего, я здесь уже добрые пять минут, — в том же приподнятом настроении продолжал Лестрейндж. И Регулус закипал все сильнее. Желчь уже бурлила в нем, скоро выплеснется, обжигая веселое лицо и застенчивое. Один расхаживал по комнате, дергал занавески, говорил что-то себе под нос, другой ютился у стены, изредка кидая сочувствующие взгляды. Как же раздражали. Явились своевольно, теперь хозяйничали в его комнате, осматривали, как достопримечательность. Внимание, уважаемые, переходим к главному экспонату нашей инсталляции логова отшельника, узрите уродливую куколку, которая скорее обратно в гусеницу превратится, нежели в бабочку. Регулус не заметил, как в комнате появились эльфы, как стали убирать мусор, стряхивать пыль, один из них попросил его встать из кресла. И он, опешивши, послушался, босиком прохаживаясь по пятнам на ковре и следам, прожженным сигаретой. Рудольфус довольно потирал ладони. — Пошел вон! — зашипел Регулус, наконец выходя из состояния абсолютного ошеломления. — Все пошли вон! Домовики испуганно прижали уши, но продолжили. — А ты не издевайся над своими прокуренными голосовыми связками, — предостерег его Рудольфус. — Эльфы — мои, тебя они слушать не будут. — Да как ты смеешь? — дрожали руки и голос, все подернулось багряной пеленой. — И это мне говорит рулон туалетной бумаги? — усмехнулся Лестрейндж, с пренебрежением посмотрев на него сверху вниз. Регулус скинул с себя плед, он трясся уже всем телом, щупал карманы в поисках палочки, осмотрелся, тяжело дыша. Один из домовиков подошел к Рудольфусу и протянул находку. Тринадцать дюймов вяза прокрутились в пальцах мужчины. Регулус с рыком набросился на него, чувствуя непреодолимое дикое желание доставить ему страданий. Они начали душить друг друга, палочка отлетела куда-то к книжному шкафу. Рудольфус оттолкнул его, Регулус размахнулся, и кулак скользнул по скуле, отдавшись болью в костяшках. Они повалились на пол, переворачивались, катались в грязи, как магглы, как глупые дети. Наконец они замерли. Регулус фактически оседлал Лестрейнджа и теперь смотрел на него с победоносной улыбкой. — А вот теперь он нас выслушает, Басти, — обратился он к брату, глядя теперь уже снизу вверх на запыхавшегося Блэка. — И приведет себя в порядок, если все еще хочет знать, кто стал палачом его жены. В глазах Регулуса блеснул огонек разума и потом разожглось пламя где-то в груди, такой величины, что с непривычки в груди затянуло от нервной горячки. Да, идти на эшафот к Темному Лорду пока рано, нужно было самому устроить грандиозную казнь.