***
— …И вышло так, что невиновен я остался, но заплатил за чужака сполна, — украл воришка реликвию семейную у нас, Великая. Ковер расшитый золотыми нитями унес тот странник, да сумку с золотом еще вдобавок прихватил. И нечем мне теперь кормить жену с мальчишками, хотя на добрых помыслах его я на ночлег впустил. Строгий взор был устремлен на преклонившего колени старика прямо у основания огромного расписного трона, на котором Она и сидела, вальяжно разместив руки на подлокотниках. Весь грязный, в глине, замотанный в остатки старой одежды, опустил голову, сложив ладони в молитвенном жесте, он дрожал перед ней каждой мышцей в теле. — Вставай, старик, не порть здоровье, полы здесь весьма холодные, — и голос свой не узнавала, будто со стороны наблюдая за собой. Новая Она говорила звонко, с неизвестным наречием, на другом языке. — Услышала историю твою и рада я, что остаются добрые люди на священной нашей Земле, кто не брезгует впускать в свой дом странников. За свое добро помилован ты будешь, — Бог наградит тебя щедрыми дарами, восполнив убытки, принесенные злодеем, а самого его жестоко накажет, не забыв про ужасный поступок. — О, Великая Олдама, душой обязан Вам теперь, — мужчина снова повалился на колени, губами прижимаясь к полам зеленого платья из тяжелого дорогого бархата. — Спасибо Вам, спасибо! — Ступай к жене и детям, — девушка медленно встала, одергивая одежды. — Ступай к семье. Благодарности эхом долетали из коридора еще некоторое время после того, как бедняга покинул тронный зал. Олдама осмотрелась, — сферообразный потолок из красных кирпичей, покрытых росписью Библейской, Ее великий трон на подставке из чистого золота, и много керамических алых статуэток вдоль стен — обнаженные силуэты мужчин и женщин в различных позах, выражающих максимальные страдания. Оставив приемную, влекомая неизвестным порывом, Она вышла, уверенным, но неспешным шагом направляясь в другую комнату. Та оказалась спальней, где главным украшением была огромная кровать с бархатным балдахином, перед которой разместился невероятной красоты ковер. Множество свеч, которые были зажжены даже в дневное время, но самое яркое — семейный портрет на стене в позолоченной раме. Оттуда смотрели пятеро, — седовласый старик с хмурыми морщинами на лбу, брюнет с надменным выражением лица, его жена с белоснежными локонами, обрамляющими грустное личико, и две девчушки, почти что копии друг друга, — вот только у одной были темные кудрявые волосы, собранные в пучок на макушке, а у второй — рыжие завитки, заплетенные в две косы. Черты лица, взгляд и поза — все было одинаково волевым, демонстрирующим сильный характер даже через краски. Семья была одета в длинные сари, расшитые многочисленными нитями, на плечах — белые платки, предназначавшиеся для покрытия головы в полуденный зной.«Пророки», — гласила надпись в уголке, рядом с подписью неизвестного Ей автора.
Олдама заметила в углу комнаты зеркальную поверхность, совсем плохо отражающую изображение, но не упустила возможность рассмотреть себя поближе. Зеленое бархатное платье до пола, с глубоким вырезом декольте, но рукава полностью закрывали кожу рук, сверкая вышивкой из черного бисера. На поясе — золотой пояс из рун, как и подвеска на шее. Внутри нее — лиловый камушек, отлично сочетающийся с цветом ее глаз. Это девушка заметила не сразу, только когда драгоценность ярко блеснула в лучах солнца, отражаясь в радужках. Черные кудри забраны в низкий хвост, открывая острые черты лица и четко выделенные скулы. — Ты сегодня рано, — раздалось за спиной, из-за чего девушка резко развернулась. — Не хотела тебя пугать. В дверях стояла ее двойняшка, тоже в зеленом бархатном платье, и, в отличии от ее, вещь была закрыта сверху, но имела разрез в юбке, позволяющий рассмотреть худые ноги и черные сандалии на стопах. Огненные локоны были спрятаны под черным платком, лишь кое-где яркими пятнами выбиваясь из-под ткани. В руках — гармошка для губ, на которой она так любила играть по вечерам. — Ты снова развлекаешься, Одима, — Она сцепила руки в замок за спиной, разворачиваясь в сторону балкона в комнате, который до этого не заметила. — Пора уже взяться за ум. — Пока есть Ты, мне нечего делать в делах пророческих, — рыжеволосая направилась вслед за девушкой. — Оставишь пост — взойду на твое место. Двойняшки вышли на свежий, прохладный для Иерусалима воздух, опираясь руками на каменные перила. Смотрели точно вперед, рассматривая холм, усыпанный множеством глиняных хижин с красными крышами. Над ними возвышался сверкающий золотом купол храма, вокруг которого шумела толпа людей, — молодых и старых, мужчин и женщин. — Не знаю, как переживу церемонию, — прошептала Одима, опуская густые ресницы. — Это все так страшно. — Это естественный цикл жизни, — твердо прозвучало в ответ. — Такое случится со всеми нами, вопрос времени. Надо просто понять и принять, — изящная кисть опустилась на руку рыжеволосой. — И не вини себя. Просто пришло ее время. И только Олдама чувствовала, как сердце наполнялось горестным чувством приближающегося конца. Не скорбью, не тоской, а предвкушением ужасных событий, которые повлекут за собой переписанную историю. И только Она могла все изменить.***
Загорелые пальцы подцепили кусок персика, сразу же отправив его в рот. Девушка коротко замычала, ощутив сладость сока на языке, и потянулась за добавкой. — Я думаю, тебе нужно налегать на основное блюдо, а не на фрукты, — раздался приятный мужской голос с другой стороны стола. — Сладкое всегда на десерт. — В последнее время не хватает радостей в жизни, — глумливо ответила Олдама, откусывая мякоть. — Я все понимаю, но трагедия — не повод отворачиваться от своих обязанностей, — красивый мужчина с длинными русыми волосами до плеч, часть которых была собрана в небольшой пучок на затылке, с крупными чертами лица и яркими голубыми глазами отложил столовые приборы в сторону, вытирая уголки губ тканевой салфеткой. — Никто от них и не отворачивается, — девушка повторила за ним. — И то, что ты мой муж, Шаллум, не означает, что тебе позволено читать мне нотации по поводу и без. Мои родители погибли, — упрямый взор столкнулся с его глазами. — Дай мне время для траура и скорби. Но весь ее внешний вид указывал совсем не на скорбь. Вместо черных одежд на нее было надето закрытое рыже-коричневое платье из жесткого льна, неприятно царапающего кожу, с юбкой в пол, рукавами фонариками, пояс был затянут обычной веревкой, потому что девушка сильно похудела в свете последних событий. На шее — множество ожерелий и кулонов, но самый выделяющий из них — золотой, с лиловым кристаллом по центру. Черные локоны ниспадали на плечи, немного закрывая лицо. — Что слышно об Одиме? — Шаллум проигнорировал замечание, продолжая разговор. — Сбежала? — Нет, она прячется, — нож врезался в сочное мясо. — Наверняка продумывает план мести, ведь считает меня виноватой во всем. — Это не так, — начал отпираться мужчина, но был грубо прерван. — Это не так. Но она моя сестра, с таким же характером. Вопрос времени, когда она будет готова к ответному удару. Нам тоже пора начинать подготовку. — К очередной семейной перепалке? — К войне. Вилка неприятно царапнула по тарелке, из-за чего Олдама замерла, нечитаемым взглядом уставившись на еду. Аппетита не было уже несколько дней, и очередная попытка съесть хоть что-то питательное провалилась. Хотелось чего-то легкого, манящего, того, чего в Ее жизни больше не было. Только благодаря травяным успокаивающим настойкам на ягодах и фруктам Она оставалась жива. — Думаю, тебе пора отдохнуть, — теплые широкие ладони опустились на ее плечи, и Олдама вздрогнула, полностью пропустив момент, когда Ее муж поднялся из-за стола. — Пойдем в покои, время позднее. Смерть родителей подкосила моральное состояние Олдамы, что сразу же сказалось на ее внешнем виде. Лавандовый цвет радужек поблек, глаза будто начинали покрываться белесой пеленой. Отвратительное чувство тревоги, поселившееся меж ребер, не исчезло, а наоборот, только усилилось, когда девушка вложила свою загорелую руку в его. Пара медленно побрела в сторону своей спальни, предвкушая неспокойный сон, и только Олдама буквально кожей чувствовала, что грядет нечто опасное. Нечто, что окончательно сломает Ее. И оно произошло.***
Шум, похожий на жужжание пчел, набирал обороты. Толпа не умещалась на площади перед храмом, топталась на месте, отдавливала друг другу ноги, но продолжала стоять под испепеляющим Иерусалимским солнцем. Рабочие, раздетые по пояс, уничтожали часть стены. Для чего? Для обряда похорон. В специально огороженном месте разместился гроб, покрытый дорогой тканью. Окруженный стражей, он был центром внимания, — люди протягивали к нему руки в попытке прикоснуться к умершему святому, но встречали только ледяной металл кинжалов защитников, перекрывавших оружием любых махинации толпы. Вдруг резко все стихло, в одно мгновение ропот пропал, оставив место только для пения ветра. Из дворца вышла Она — Олдама, в торжественном сине-белом платье с открытыми плечами, демонстрирующими исхудалые ключицы и сразу выделяющийся на коже кулон. Подол красиво развивался в порывах ветра, как и распущенные волосы, лишь передние пряди были собраны черной лентой сзади, открывая всему миру осунувшееся от слез лицо и влажные глаза. Народ расступался, пропуская Ее к гробу, некоторые тихо ахали, поднимая руки в небо при виде пророчицы. Девушка остановилась, ожидая, пока стража пропустит ее ближе к покойному мужу, и позволила одинокой слезе покатиться по щеке. Дрожащие пальцы легли на крышку, и Олдама зажмурилась, не в силах справиться с обжигающей изнутри болью. — Шаллум пал, — ее тонкий голос сменился на громогласный, хриплый от рыданий, но все равно твердый. — И не по воле природы, а по воле человека, провозгласившего себя Богом, который решает, кому жить, а кому — умереть, — ткань сжалась под цепкой схваткой. — Шаллум был прекрасным человеком и правителем, милосердный и мудрым, — голос все-таки дрогнул. Ведь Она врала. Врала своему народу, приукрашивая умершего. Ведь Шаллум был убийцей. Ее муж убил своего лучшего друга, царя Захарию, и заполучил власть в стране кровопролитным методом. Хотя в дальнейшем правил рационально, с добрым сердцем. — О, мой милый Шаллум, — руки опустились вдоль тела, а подбородок гордо поднялся выше. — Ты положен будешь в гробницу твою в мире, и не увидят глаза твои всего того бедствия, которое Я наведу на место сие. Минуты звенящей тишины, опустившейся, казалось, на весь город после ее слов, дали возможность привести мысли в порядок и одним быстрым движением вытереть слезы с лица, разворачиваясь к Ее народу. На пророчицу смотрели с неподдельным восхищением тысячи взглядов, но из всех них выбивался один — яростный, пробирающий дрожью до самых костей. Одима стояла чуть выше всех остальных, сильно выделяясь на фоне обычных людей — вместо холщовых летних рубашек на ней было закрытое изумрудное платье с кожаным корсетом поверх. Волосы заплетены, прямо как на семейном портрете, вот только выражение лица потеряло прошлую веселость и беззаботность — сейчас оно выражало только дикую злобу и ненависть к той, кого она прожигала взглядом. Их зрительная битва осталась незамеченной народом, но стала началом конца для целой эпохи их семьи. Две родные сестры, вставшие по разную сторону баррикад. Два близких человека с максимально разными взглядами на жизнь. Близнецы, решившие развязать имперскую войну. Олдама моргнула, и силуэт рыжеволосой испарился, оставляя девушку в догадках — очередное видение то было или все-таки явь? Новоиспеченная правительница мотнула головой, избавляясь от дымки перед глазами, и взмахнула рукой, заставляя свой народ упасть на колени и склониться лбом к сухой земле. Простолюдины поцеловали землю, по которой Она ходила, и выпрямились, крича: — Да здравствует Великая Олдама! Да здравствует царствие Ее!***
Сырой склеп нагонял еще большую тоску на каждого, кто сюда входил. Причина была у каждого одинаковая — желание поговорить с умершим близким, хоть и не получишь никаких слов в ответ. Вот только в это помещение под землей, кроме Нее, больше никто не приходил. Ведь больше никого из их семьи не осталось. Шесть пророков — пять гробов, расположенным друг за другом в темном подвале. Шестая же еще дышала, поэтому зашла через хлипкую дверь, спотыкаясь о юбку своего травяного платья. Зеленый — их семейный цвет. Олдама молча села на деревянную табуретку перед покойными, сильнее кутаясь в оранжевый платок от влажной прохлады помещения. Правительнице совсем поплохело — от здоровой румяной девушки остались кожа да кости, суставы болезненно воспалились, из-за чего кисти рук стали похожи на старческие. Слепота почти полностью поглотила зрение, делая глаза абсолютно белыми, мертвецкими, безжизненными. Внешний вид характеризовал и поступки. Хоть и оставалось Ее правление справедливым и мудрым, а народ любил ее и слепо шел на любые жертвы, расправа над врагами империи была жестокой и кровопролитной, а самое главное — громкой. Каждый житель Иерусалима знал, что случится с предателями своей земли и своей царицы, и каждый впадал в животный ужас при виде публичных пыток и казней. За это в народе ее прозвали Хулда, что в переводе означало «крот». Это животное считалось нечистым. Прошло ровно пять лет со дня смерти Шаллума, поэтому вдова наведалась в склеп. Церемония «похорон» в городских стенах Иерусалима была лишь обманом, в гробу находился муляж, — такие меры предосторожности стали применять после того, как погребенный в камне правитель был изъят, и тело его оказалось осквернено народом. Не этого хотела Олдама для своей семьи, поэтому отдала приказ собрать всех покойных под дворцом, в этом подвальном помещении. Одна из свеч потухла, догорев, и пророчица вздохнула, бросая короткий взгляд на небольшую сумку, прикрепленную ремнем к поясу. Медленно достала из нее кулон с лиловым камнем, который больше не отражался в некогда красивых и ярких глазах, и сжала в отвратительных пальцах. — Я сбилась с пути, — хрипло, со слезами на глазах. — После твоей смерти, Одима, я не могу простить себя. Я не должна была начинать ту войну, не должна была позволить тебе погибнуть от своих же рук. Но ты предала весь наш род, перешла на сторону заклятых врагов, и это решение — единственное, что мне требовалось принять. Прости, — соленая влага упала на подол платья, оставляя мокрое пятно. — Это было возмездием за смерть моего мужа, ты должна понять. И все было бы славно, но Шаллум… — рваный вздох и до скрипа сжатые зубы. — Шаллум убил Захарию, и тот оказался мучеником. Мне было видение, что он должен вернуться и отомстить всем нам за свою смерть. А Я — единственная, кто остался в живых. Кулон сверкал в тусклом свете восковых свечей. Пыль, толстым слоем лежащая на дереве гробов, поднималась и кружилась в затхлом воздухе от Ее тяжелого дыхания. Где-то в темном углу пискнула мышь, возвращаясь в свою норку. — Поэтому ждите меня, моя семья. Я наведу бедствие на место сие и на жителей его все проклятия, написанные в книге, которую читали пред лицем царя Иудейского, за то, что они оставили Меня и кадили богам другим, чтобы прогневлять Меня всеми делами рук своих. И гнев Мой возгорится над местом сим и не угаснет. Но у всего есть цена. И моей будет смерть.