***
Однажды они выезжают на дело, а там их уже встречает Лука, высматривающий что-то в пустой стеклянной шкатулочке. Дорогой особняк кишел людьми, прислугой, полицией, и, видимо, только их двоих здесь точно не хватало. Хозяева — мужчина в строгом костюме и зареванная женщина, которые ругались без перерывов и не могли толком ничего объяснить, поэтому пришлось спрашивать у остальных присутствующих. — Если кратко, — Лука сдвинул гогглы повыше и его челка смешно смялась под ними, — классическое преступление в запертой комнате. Никто не входил, никто ничего не открывал и не трогал, но украшения пропали, а хозяева в панике чуть ли не федералов вызвали. — Есть мысли? — поинтересовался Наиб, раз уж все равно Лука был здесь дольше. Почему вообще на такую банальную кражу вызвали паранормального детектива? Но он будто думал, что так и надо — расставил какие-то приборчики, подсветил предполагаемое место преступления ультрафиолетом, короче говоря, подготовился и был серьезен. — Пока предпочитаю перебрать факты, — он спустил гогглы на глаза и снова погрузился в работу. Лиза оглянулась, чувствуя себя немного неуютно рядом с полицейскими, тем более, что некоторые из них наверняка знали ее в лицо. — А зачем вызывать сразу всех? — она сдвинула шляпу пониже. — Так ведь следы перепутаются. И улики станет сложнее искать. Наиб одобрительно хмыкнул, соглашаясь. — Верно. Это было сделано специально. Чем больше шума — тем легче упустить что-то очевидное. — Значит, вор может быть еще в особняке? — Может быть. На этом они решили присоединиться к всеобщему расследованию и собрать информацию. Лиза уже не впервые в этом участвовала, но энтузиазм не спадал ни во второй, ни в третий, ни в восьмой раз. Чувство, когда хватаешься за ниточку и медленно раскручиваешь дело, будто клубок, было непередаваемым, а ведь ей раньше даже читать детективы было скучно. Из чужих рассказов получилось собрать более-менее понятную картину — дорогие украшения были украдены прямо перед тем, как должны были быть официально переданы родственнице хозяина особняка, комната выглядела настолько чистой, насколько это возможно после того, как в ней потопталась половина города. Лиза оставляет на допросы Наиба с Лукой, а сама еще раз проходится взглядом по месту преступления, и бесячие бахилы слетают с ее сапог через каждый шаг, потому что черт ее дернул надеть каблуки. Пяти минут не проходит, как хозяйка снова начинает рыдать, сокрушаясь над пропажей украшений. Наиб хмурится и складывает руки на груди. Его начинало раздражать происходящее, им нужно выполнять свою работу, а главный свидетель не в состоянии дать показания. Детектив каменным изваянием стоит рядом и буравит взглядом пространство, пока Лука, как истинный джентльмен, предпринимает очередную попытку успокоить даму, но женские завывания становятся только громче. Вздохнув, Лука протягивает ей белоснежный платок и оставляет в покое, уводя Наиба в сторонку, чтобы еще раз обсудить, что им удалось выяснить. Женщина аккуратно вытирает слезы, стараясь не задеть макияж, и Лиза замечает, что какие-то слишком стойкие у нее стрелки — она плачет с самого утра, если не раньше. Когда Наиб с Лукой расходятся, глаза хозяйки мгновенно высыхают. Она шмыгает носом, обновляет румяна у зеркала и критически себя оглядывает, прежде чем довольно кивнуть своему отражению. Не замечая, что Лиза все еще в комнате, она раздраженно вздыхает, проходя еще раз по губам помадой, а потом зачем-то оттягивает дорогое колье и осматривает шею. Лиза присматривается и чуть не ахает в восторге, замечая, как стерся от украшения тональный крем, под которым алел засос. Она не выдерживает и ступает ближе, выдавая свое присутствие шорохом бахил. Женщина вздрагивает и оборачивается на нее, в панике поправляя колье. — Ох, вы же ассистентка того детектива? — тонким от испуга голосом произносит она. — Нельзя же так пугать людей, дорогуша. — Прошу прощения, — Лиза улыбается ей со всей вежливостью. — Просто хотела спросить, где вы купили такую стойкую подводку. — Guerlain, милая, французский бренд, — отвечает она, нервно отряхивая воротник от просыпавшихся румян. — Хорошая вещь, если собираешься много плакать, правда? Лицо ее искажается изломом улыбки. Попалась. — Верно. Хотя кража стала для меня неожиданностью. Лиза делает шаг, перекрывая ей путь к отступлению, и мгновенно ее лицо перестает держать вежливую улыбку, позволяя чему-то зловещему вырваться наружу. — Хватит пиздеть. Может, на мужчин твои слезы произвели впечатление, но мне этот цирк поднадоел. В жизни не видела такой отстойной игры. Лицо хозяйки смешно вытягивается от удивления, но она быстро находится и снова начинает свою шарманку, картинно всхлипывая. — Да как вы можете! — она прикладывает к скуле платок, который ей одолжил Лука. Лиза не может перестать восхищаться подводкой. — Эти украшения принадлежали моему мужу, я-то здесь причем? — Это вас нужно спросить, вы же их украли. На шкатулке ни следа взлома, ведь вы знали, как ее открыть, — продолжает Лиза, входя во вкус, — ни одного отпечатка — кстати, милые перчаточки, это шелк? — и все сделано ровно день в день тогда, когда все должно было отойти вашей племяннице. Совпадение? — Это не моя племянница, а мужа, — женщина поджимает ярко накрашенные губы. — Тем более, — она веселится, чувствуя, что точит чужую уверенность, будто червь яблоко. — Ведь вы его не любите и изменяете. Женщина горько усмехается, отворачиваясь к зеркалу и беря в руки флакончик с тональным кремом. — Меня нельзя за это винить. Все изменяют. — Но только некоторые обворовывают своего же мужа и передают краденое любовнику. — Вам никто не поверит, дорогая. Это все ваши домыслы. Не нужно тратить мое время, ладно? — женщина всем своим видом показывала, что не видит опасности в ассистентке детектива. — Даже если к делу я приложу парочку фотографий? Флакончик падает из ослабевших пальцев, тональная основа брызгает на ковер бежевым пятном. Лиза морщится, думая о том, сколько же она стоит. Наверное, тоже какой-то французский бренд. — Как вы узнали про фотографии? — женщина не оборачивается, держась обеими руками за туалетный столик. Лиза закусывает щеку изнутри, чтобы не выдать своего восторга — на самом деле она просто ткнула пальцем в небо и никакие фотографии даже в руках не держала, но это сработало, и теперь она собирается давить до последнего. Хозяин любезно предоставил список всех, кто работал у них, и, как подметил Наиб, в основном женщины. Цепочка в голове выстроилась не до конца, но в одном Лиза была уверена. Вряд ли хозяйка крутила романы со старым дворником. А вот молоденький и смазливый на лицо дворецкий вполне подходил. Еще и появился относительно недавно, еще и как-то слишком нервно наблюдал за всем происходящим. — Я просто говорю, что будет лучше сознаться сейчас. Тогда и срок будет поменьше, знаете, как оно работает. — Маленькая дрянь, — она шумно вдыхает через нос, явно сдерживая панику. — Вы не могли о них прознать, — взгляд ее нервно блуждает по косметике на столе. — Этот идиот поклялся избавиться от всех снимков. — Лиза не понимает, на какую точку давить, чтобы не упустить эту ниточку. Какие-то фотографии, на которых она со своим любовником и от которых тот должен был избавиться. Она будет верить, что сделала верные выводы. Она доведет эту игру до конца. — Пока вы разыгрывали свой спектакль, детективы успели опросить всех работников, — Лиза пожимает плечами, — и как удачно нам попался парень, который не смог скрыть свой роман с хозяйкой. Недолго он, кстати, верность разыгрывал, сознался, как только дело запахло опасностью для него. — Черт, — женщина тянет себя за волосы. Ее лицо даже под слоем тональника багровеет. — Черт, черт, черт! Мудак! Жалкий мусор! И после всего! — Достаточно. Дверь распахивается, в комнату входят Наиб, Лука и еще пара-тройка полицейских, которые говорят, что дальнейший разговор будет происходить в участке, и уводят хозяйку под руки. Все происходит настолько быстро, что Лиза даже не успевает показать ей язык за «маленькую дрянь». Уже после того, как расследование начинает потихоньку сворачиваться, Лука подходит к ней с лицом, выражающим нечто среднее между шоком и восхищением. — А что за фотографии, позвольте спросить? Лиза фыркает, сдерживая смех. — Понятия не имею, но я где-то прочитала, что изменщиков часто ловят на фотографиях. Лука зеркалит ее смешок и дает ей пять. Наиб подкрадывается откуда-то сбоку, и по выражению лица Лиза понимает, что он сейчас будет ворчать. — Настолько отчаянно блефовать можно тогда, когда больше нет других вариантов, — говорит Наиб, спуская козырек ей на глаза. — Это было опасно. — Но сработало же! — она дуется, поправляет шляпу и смотрит на Луку, ища у него поддержки, но кто, как не он, знал, что спорить с Наибом себе дороже. — В следующий раз попытайся думать, а потом делать, — он прячет руки в карманы, но видит, что Лиза успела расстроиться, и его взгляд непроизвольно смягчается. — Ты молодец, это было впечатляюще. Просто обсуди со мной, прежде чем такое вытворять, договорились? Ее глаза вмиг светлеют от похвалы. Она вдруг почувствовала, что будет пользоваться этим еще миллионы раз, если за то, что оно работает, ее будут хвалить. — Ну и ну, у вас, леди, прямо чуйка на правду, — Лука задумчиво чешет нос. — А у вас, джентльмены, никакого терпения к женским слезам, — фыркает Лиза. Наиб делает вид, что занят, разглядывая узор на обоях. Через пару дней в газетах мелькает фотка особняка, и к великому и ужасному «мистеру Выводу» прибавляется прекрасная и неумолимая «леди Правда». Лиза грешит на Луку, но он клянется, что ничего не делал, и она просто аккуратно вырезает этот отрывок и клеит у себя над столом на цветной скотч с цветочным паттерном. Наиб одним взглядом спрашивает, мол, серьезно? — Меня назвали «леди Правда»! — Лиза хихикает, страшно собой гордясь. — До этого только ты у нас был с прозвищем. — Мое прозвище тупое, — он чешет бровь и немного сбавляет градус скепсиса, видя, как Лиза радуется. — Вот твое еще ничего. — Леди Правда, — повторяет она, не в силах перестать улыбаться. — Я. Леди. Кто это придумал вообще? Наиб вздыхает. Не говорит напрямую, насколько он ей гордится, но надеется, что это заметно и так. Отмечает у себя в голове, что нужно будет что-нибудь ей присмотреть. В честь первого раскрытого дела.***
Иногда Лизе снились сны, и все они были одинаковыми. Был сон, в котором отец оставляет ее, девятилетнюю, посреди оживленной улицы одну, и улица проглатывает маленькую девочку, будто живая. Лиза исчезает в асфальте, а мимо проходят толпы, не заботясь ни капли о том, чтобы ей помочь, наступают ей на голову, вгоняя ее глубже. Нет ни единой вселенной, в которой ей протянули руку и вытянули из каменной пасти. Она всегда одна в этом сне. Еще был другой, менее громкий, но тоже оставляющий ее разбитой на весь день — этот тоже про отца, только с годами она перестала видеть его четко, и, когда он отводит ее за руку в приют, у него нет лица. До какого-то момента не было. Теперь фигура отца стала меньше, завернулась в клетчатое пальто, обзавелась шляпой. Знакомый нос с горбинкой и серьезные глаза нарисовались на лице. Руки влезли в перчатки по локоть, в губы легла дымящаяся трубка. Она успела так привыкнуть к этому запаху, что он стал родным, и было вдвойне страшно, когда он начинал уходить, а она звала, звала, звала. А он никогда не возвращался. Лиза просыпается за секунду, слегка вздрагивая. Солнце бьет сквозь приоткрытые шторы, оно весеннее и уже греет. Она садится, трет глаза и не может понять, должно ли ей быть стыдно. Наиб не ее отец. Он не настолько старше, чтобы им быть. Но почему-то ее мозг так плавно вписал его на эту роль, даже если они с Лео диаметрально разные. Папа был веселым, добрым, широким в плечах, в нем, наверное, было двое таких, как Наиб, и ему сейчас должно быть лет пятьдесят, она уже не помнит точно. Наиб моложе, меньше, серьезнее, он умел быть строгим, злым, уставшим, но он ни разу не напивался при ней. А еще он был до смешного неловкий, когда дело касалось тонких чувств. И все-таки. Наиб не лезет ей в душу, когда она целый день отвлекается и грустит. За завтраком она вяло ковыряет омлет и вдруг произносит, не отводя взгляда от тарелки: — А ты в курсе, что ты странный? Он допивает кофе и смотрит на нее, ожидая продолжения, но Лиза молчит. — Ты уже говорила, — напоминает Наиб. — Так и не понял, почему. — Я думала, что все бывшие военные агрессивные, — говорит она, вилкой разминая помидор в кашу. — И абьюзят своих жен с детьми. А ты ни разу даже не накричал на меня. Он задумчиво хмыкает. — Хочешь, чтоб я на тебя кричал? — Да ну нет, — она отмахивается. — Просто я этого ожидала. А оно так и не случилось. Да, вместо этого Наиб каждый раз выбирал что-то другое. Посмотреть телевизор. Выйти на балкон и покурить. Позвонить Луке. Поработать, в конце концов. И тогда, после того, как злость растворялась, они садились и нормально разговаривали. Лиза в это время тоже занималась своими делами: Наиб быстро понял, что садоводство ее успокаивает, поэтому подоконники заполонили растения. Даже в его комнате выросла парочка суккулентов. — Ты видишь во мне себя? — Лиза спрашивает, и этот вопрос проходится ударом тока. Наиб не знает, как на него отвечать. Она все еще на него не смотрит, но он все равно теряется. — С чего такие мысли? Она пожимает плечами. — Ты тогда сказал, что у тебя тоже нет семьи. И вечно используешь эту конструкцию. Будто говоря, что ты меня понимаешь и все такое. Слова перестают формироваться у него на языке, вместо этого заполоняя мысли. Не стоило отдавать ей ту книгу по психологии. Видит ли он в ней себя? Очевидно, что видит. Наиб вспоминает дикие горящие глаза, прожигающие его спину в полицейском участке, и вспоминает себя в семнадцать лет, юного и злого на весь мир из-за страха. Тогда, когда его впервые повязали за драку, никто не протянул ему руку и не помог выбраться. Ему пришлось зубами выгрызать себе будущее, жизнь, работу, образование, это было чудовищно тяжело, и это до сих пор тяжело. Да, они оба — дети без детства, и он слишком явно узнает в ней себя, но не может произнести это вслух. Лиза не должна через такое проходить. Пусть она живет, как любая восемнадцатилетняя девушка, работает, учится, заводит отношения, рисует веснушки хной, засаживает толстянками его стол, сжигает сковородки и портит кофеварки, пусть пробует расследовать убийства или вышивать гладью, пусть делает, что хочет, пока ей это позволяет юность, и не думает о том, чем завтра платить за электричество. Пусть берет все, что ему дано не было. Он приходит в себя, когда она обеспокоенно тянет его за рукав. — Извини, у меня сегодня такие мысли странные, — говорит Лиза, улыбаясь вполсилы. Наиб вздыхает, поражаясь тому, насколько чуткий человек прятался под слоями злости и горя все это время. — Хочешь… съездить куда-нибудь? — предлагает он. Лиза отрицательно качает головой. — Не. Давай сегодня дома побудем? Наиб кивает. Они проводят целый день, сажая однолетники, пока апрель еще не кончился — герань, бальзамин, петунии. Вечером выходят в магазин и накупают тонну сладкого — Наиб помнит, как сам объедался им до тошноты после выпуска, и это все сейчас не для него, а для Лизы, которая до сих пор не может привыкнуть к тому, что ее любимые клубничные сырки всегда есть в холодильнике. Лиза доедает вторую пачку мармелада, когда ей приходит та самая мысль, от которой она бегала девять лет. Она иронично подкралась именно тогда, когда она потеряла бдительность, остановилась и расслабилась, разрешая себе выдохнуть, и Лиза оказывается к ней не готова, потому что с ней приходит так много противоречивых чувств, что сладкое становится горьким на языке. Может, ей бы хотелось найти отца. Совсем немного. Что-то банальное — посмотреть в глаза, спросить, как он поживает и почему ее бросил. Что-то злое — покричать, поругаться, сказать, что и без него было отлично и пошел он к черту. Может, она даже поплачет и ей больше не будут сниться одинаковые одинокие сны. Может, она перестанет искать в каждом взрослом мужчине, проявившем к ней доброту, отца. Лиза уходит в комнату, говорит, что хочет побыть одна, а сама утыкается в телефон и снова делает то, что научилась делать лучше всего: она ищет, выскребая каждую крупицу информации, пока за окном не темнеет и не светлеет опять. За ночь, конечно, ничего она не нашла. Наиб с ужасом наблюдает за тем, как она льет несколько шотов эспрессо в один кофе, но ничего не говорит, только на всякий случай хочет оставить ее дома, а Лиза, наоборот, чувствует, что взорвется, если не начнет делать что-нибудь прямо сейчас. И это не должно быть что-то такое скучное, как документы. Наиб замечает, что она все чаще сидит, уткнувшись в телефон, но списывает это на типично-подростковое поведение, пока Лиза однажды не подходит к нему с просьбой отвезти кое-куда. — У тебя там друг живет или что? — он спрашивает, не припоминая, чтобы она с кем-то знакомилась или общалась. Он потом побеспокоится, есть ли у нее вообще друзья. Кроме Луки. Друзья ее возраста. — Просто надо, — она явно нервничает, слизывает шелушинку с губ. — Пожалуйста, это очень важно. Наиб смотрит на часы. Ему к трем нужно будет уехать, а сейчас полдень. Дорога туда и обратно займет минут сорок точно. Лиза смотрит на него так, будто это вопрос жизни и смерти. — Ты расскажешь, в чем дело? — Расскажу, — нехотя обещает она. — Только потом. Пожалуйста. Они едут молча, и Наиб ни о чем больше не спрашивает. Лиза благодарна ему бесконечно, сверяется еще раз с адресом, который выскребла за месяц ночного ресерча. Ей приходилось сбегать «погулять» на его прошлые места работы, но он нигде дольше пары недель не держался. И сейчас она наконец нашла адрес. Квартиру своего отца. Лиза бы соврала, если бы сказала, что ее не трясет. Они приезжают, Наиб тянется открыть дверь машины, но она берет его за локоть, чувствуя, как от волнения ослабели пальцы. — Не надо, я быстро, — улыбается Лиза и выскальзывает наружу. Сегодня пасмурно и дождливо. Наиб остается в машине, хотя у него предчувствие не то что плохое, оно кошмарное. Лиза делает вдох. Потом выдох. Так пару раз, пока стоит у нужной квартиры. Сейчас ей кажется, что она слишком поторопилась, не подумала, не рассчитала. Следом понимает, что готовилась к этому девять лет — когда отвлекаешься, разные мысли приходят, она каждый раз говорила с отцом перед сном, воображая, что он раскаивается и все еще ее любит, писала письма корявым детским почерком. Их выбрасывали воспитатели. Она поднимает руку и стучит, сначала слишком тихо, потом настойчиво и громко. Она даже не знает, что сказать. Привет, я твоя дочь, помнишь меня? Ты меня бросил, а я выросла и сама тебя нашла, хочешь расскажу, как я это сделала? Я расследую убийства и пропажи на постоянной основе, а в детстве ты думал, что я стану врачом, смешно, да? Ты еще меня любишь? Я когда-нибудь прощу тебя? Где у тебя тут чайник? Она стучит до тех пор, пока из соседней квартиры не выходит женщина лет пятидесяти, укутанная в цветную шаль. — Милая, их нет дома. — Кого? — тупо спрашивает Лиза. Ее рука все еще занесена для стука. — Джонсов. Они уехали, помогают бабушке за городом, — объясняет она. У нее мягкий французский акцент. — Я им говорила, ну поехали бы завтра, выходные же, так нет, нужно сегодня. Как чувствовала. — Я… а вы не знаете, — Лиза опускает руки. Горло сохнет, имя прокатывается по нему, как наждачка. — Лео Бэк здесь жил? Глубокие глаза женщины проясняются, а потом ее лицо накрывает печалью, как дымкой. — Месье Бэк, конечно… конечно, жил… Лиза подлетает к ней, готовая хвататься за любой проблеск надежды, который еще не успел ускользнуть из ее рук. Поиски часто заходили в тупик, и это то, что она до сих пор не научилась принимать. — Вы знаете, где он сейчас? — нетерпеливо уточняет Лиза. Женщина горестно вздыхает. — Конечно, знаю. Сама его хоронила пару лет назад. Бедный… Мир останавливается. Лиза не слышит, но она продолжает что-то говорить, ее лицо грустное и в морщинах, тусклая желтая лампочка подсвечивает ее, как святую. Мир останавливается, заполняется водой, немного меркнет. Лиза понимает, что уже несколько секунд не дышит. — А тебе зачем к нему, милая? — спрашивает женщина мягко — ее вопрос пробивается сквозь вату в ушах с трудом. — Я просто… — Лиза беспомощно шевелит губами. Голос ее подводит. — В универе… по курсовой задание, вот… извините, вы можете рассказать побольше? Пожалуйста? Женщина взволнованно на нее смотрит, будто боится, что она сейчас грохнется в обморок. — Дорогая, ты очень бледная, давай ты сначала присядешь, хорошо? Лиза слабо кивает. Она не представляется, чтоб ее не жалели, и мадам Кэтрин рассказывает всё — как похоронила ее отца, каким он был грустным и одиноким, как почти бросил пить в свои последние дни. Рассказывает, что после того, как от него ушли жена и дочь, он перестал справляться. — Ему было тяжело выходить на улицу и он не мог найти полноценную работу, — вздыхает мадам Кэтрин, наливая чай. — Перебивался какими-то подработками, как мог. В последнее время он даже почти перестал пить. Я этому была рада — такой энергичный и веселый мужчина, пока трезвый. Он помог мне утеплить балкон… Лизу опустошает каждое ее слово, но она слушает. Это — последнее, что осталось от ее отца. Чьи-то добрые слова и воспоминания. Она так думает, пока мадам Кэтрин не выносит из комнаты потрепанную фотографию. Ее так часто брали в руки, что уголки оцарапались и закруглились, где-то краска стала бледнее, где-то темнело пятно. Лиза смотрит на фотографию, и ее снова трясет. Хочется прижать эту несчастную бумажку к груди и разрыдаться. Там мама, которую она не помнит, папа, молодой и красивый, и она, Лиза. Совсем крошечная, только голова из пеленок торчит. — Я взяла, думаю, положу к нему, — виновато скрипит мадам Кэтрин. — Да и забыла, дура старая. Лиза чувствует, как сводит горло. Ей нужно отсюда уходить. Убежать куда-нибудь, как в детстве, залезть под стол и поплакать, но она чувствует только бесконечную, больную пустоту. — Можно я заберу это? — спрашивает Лиза. Если ей откажут, она украдет, плевать. Мадам Кэтрин гладит ее по плечу. — Забирай, милая, мне она все равно ни к чему. Она так и не притрагивается к чаю. Выходит на улицу, не ощущая ни тепла, ни сырости, не сразу находит машину Наиба — Наиб, точно, он ведь ее ждал, она совсем про него забыла — и обессиленно падает в сидение. Ее лицо пустое, глаза стеклянные. — Лиза? Он тянет руку, чтобы потрепать ее по плечу, но она головой подпирает стекло и прикрывает глаза. — Поехали. — Куда? Что все это значит? — На кладбище, — бесцветно бормочет Лиза. Наиб с забавным выражением лица закрывает рот, но ей не смешно. — Это шутка такая? У нее нет сил хоть как-то себя объяснить. Как люди разговаривают об этом? Что она чувствует? Боль? Гнев? Грусть? Все вместе? Вообще ничего? Разочарование, может? Онемение, думает она. Как будто она вся целиком и разом онемела. — Пожалуйста, — просит Лиза. Что-то в ее голосе заставляет Наиба запереть двери. Может, это для того, чтоб она случайно не выпала по дороге. — Хорошо, — он заводит машину. С сомнением задает еще один последний вопрос: — Ты в порядке? Лиза от него отворачивается. Наиб едет аккуратно, чтобы она не ударилась об стекло лбом. Следующее, что она помнит — это простое серое надгробие с именем и датой. Ее колени слабеют, и она садится, пачкая грязью колготки. Она читает: «Лео Бэк. Пусть найдут упокой все несчастные души». Делает глубокий вдох и моргает, разрешая слезам удобрить эту землю. — Привет, пап. Ее лицо вмиг затапливает жаром, когда она понимает, что плачет. Горе ломает ее пополам, чудовищно и дико больно — Лиза чувствует, как Наиб садится рядом, но она не может найти в себе воли делать что-то еще, кроме как рыдать. Он ее обнимает, а ее колотит, выворачивает и сминает, как бумажного человечка. — Лиза, — мягко зовет Наиб. Она плачет так долго и так сильно, что начинает икать. — Вот к чему ты себя так вела? С ней он осторожный и бережный, будто она фарфоровый цветочек, а не дикий озлобленный ребенок с улицы. Лизе тепло и от этого хочется плакать только сильнее. Она хотела познакомить Наиба с отцом. С папой. Блять. Он умер, думает Лиза, он умер и не знает, что я хотела его простить, что я его прощала и ждала, что всеми силами пыталась выжить, что встретила хороших людей. Он умер в своей квартире, несчастный и одинокий — просто однажды не вышел утром из дома, а его хватилась только мадам Кэтрин спустя пару дней. В то время, два года назад, Лиза была занята тем, что ненавидела весь мир. Но когда она была маленькой, она хотела быть врачом. Ее любимая книжка была про анатомию человеческого тела, папа читал ей на ночь о строении соединительной ткани и костей. Они ходили за сладкой ватой по выходным. Он катал ее на плечах, и высокие ветки деревьев можно было потрогать руками. Она верила, что если оставить зуб под подушкой, наутро зубная фея подарит монетку. — Мне так плохо, — плачет восемнадцатилетняя Лиза, которая никогда на самом деле не взрослела. Наиб гладит ее по спине и опять не знает, что сказать. Женские слезы явно были не по его части. — Я хотела с ним поговорить. Лиза успокаивается, когда понимает, что сейчас хлынет дождь. Наиб помогает ей встать, отряхивает ей колени от земли, садит в машину на заднее. Смотрит на нее через зеркало тревожно, когда дольше пяти минут не слышит шмыгания носом, но Лиза просто укрылась в пальто и заснула. Какое-то время он ездит по городу, не решаясь ее будить. Ей еще долго оплакивать все счастливые «если бы», которые так и не случились, оплакивать детство, которого не было, и отца, который умер одиноким, которого она не успела простить. Наиб останавливается у агентства и выходит, чтобы покурить, и так ее и не будит. Через полчаса Лиза просыпается сама, заползает домой опухшая, сонная, шов на рукаве рубашки оставил отпечаток на щеке. Наиб наливает ей чай. Она греет об него руки и молчит, бесконечно несчастная. — Почему ты не сказала, что ищешь его? — спрашивает он, садясь напротив. Она пожимает плечами. — Я бы помог. — Я думала, ты скажешь, что это трата времени, — говорит она. Наиб думает, когда и в какой момент оставил о себе такое впечатление. — Я тоже искал, — признается он. Лиза быстро моргает и сама на себя злится — сколько слез может выплакать один человек? Море? Океан? Ей казалось, она одна уже успела нарыдать хотя бы озеро. — Правда? — ее голос звучит так жалко, что она морщится. Пытается представить молодого Наиба, который ищет своих родителей, который тоже всю жизнь замуровывает тоску и смешанные чувства в уголках памяти. Не получается. — Правда, — он отпивает кофе. — Они погибли слишком рано, чтобы я их помнил, но мне было интересно. — А, — разочарованно тянет Лиза. Это совсем другое. Ее любили. И она тоже. Даже после долгих лет одиночества — не могла не любить. Папа ее учил, что любовь это самое важное, и ей так грустно, что зависимость оказалась сильнее. Она жила с дырой в форме отца в груди, потому что уже знала его заботу, помнила, что до того, как обещания утонули на дне стакана, он звал ее солнышком. Из-за веснушек, наверное. Лиза снова плачет, но уже беззвучно. Слезы просто катятся. Она пытается пить чай. Так продолжается почти неделю. Она не работает, поливает цветы, ходит за продуктами, ставит фотографию в рамку. Не плакать, глядя на нее, пока не получается, но она себя не торопит. Лиза планирует прибраться на могиле, когда ее окончательно отпустит, и в этот раз не забывает позвать Наиба на помощь. Может, она сможет посадить там что-нибудь милое. Она часто плачет — ее расстраивают мелочи. Наиб не рискует сажать ее даже за документы, но Лиза сама берется за старые дела, до которых руки не дошли, и монотонная работа ее успокаивает. — Что это? — Наиб спотыкается о новый цветочный горшок, когда пытается зайти к ней в комнату. — Монстера, — кричит Лиза из ванной. Шум воды глушит ее голос. Она прямо сейчас моет корни еще какому-то растению. Наибу начинает казаться, что это немного выходит из-под контроля и его квартира превращается в оранжерею. — Она болеет, не трогай пока, я потом ее пересажу и на кухню вынесу. У него дома даже растения болеют, думает Наиб. Что за анекдот. Через какое-то время Лиза выманивает его на поговорить, и по выражению лица он уже сразу понимает, что тут ничего хорошего, но, пока он не начал за нее волноваться, — оглядываясь на последнюю неделю, еще бы — она его кое о чем просит. — Подпишешь тут одну штуку? Наиб смотрит в документ пару секунд. Лиза его уже подписала. Это договор о смене имени. — Я знаю, что ты думаешь, — она начинает торопливо, боясь, что он откажет. — Это полностью обдуманное решение, мне мое имя вообще никогда не нравилось, это не из-за травмы или типа того, просто я хочу начать новую жизнь и… это не для того, чтобы отделить себя от папы, потому что он всегда будет моим отцом, я это понимаю… мне просто нужен свидетель старше восемнадцати, который мне не родственник. — Ей становится неловко. Она сама не знает, зачем это только что сказала. — Я могу попросить только тебя. Она замолкает, когда Наиб тянется в карман за ручкой. Быстрый росчерк и документ подписан. Это оказалось легче, чем она думала. — Ну, здравствуй, — Наиб усмехается, двигая к ней документ, — Эмма Вудс. Эмма в ступоре пялится на его длинную подпись, ощущая какое-то странное дежавю. Им еще надо будет съездить в паспортное ведомство, поменять удостоверение, медицинскую карточку, и будет много нудной бумажной работы, потому что переделывать документы это тебе не скопировать-вставить, но первый шаг был сделан. И Наиб поддержал ее. Отнесся как ко взрослому человеку. Она вылетает из-за стола, чуть ли не роняя стул, и бросается к нему на шею. — Спасибо, — искренне произносит Эмма. — Вообще за все. Спасибо. Наиб со вздохом отстраняется. Он сам не успел заметить, как привязался к ней, и теперь придется просто с этим жить. Куда-то девать разросшуюся монстеру, находить по всей квартире чужие резинки для волос, по дороге с работы брать в магазине сырки. Он чувствовал немыслимое количество гордости, когда вспоминал Лизу в декабре прошлого года — недоверчивую, одинокую и злую — и когда видел Эмму сейчас. Почти полгода прошло. Наступило лето. — Придется к этому привыкнуть, — бормочет Наиб, имея ввиду новое имя. Эмма ему улыбается — наконец-то без грусти. Она менялась — до сих пор меняется — и меняет его заодно. Он просто знал, что это к лучшему.