The ways of my Love

Кин всегда считала Тому удивительным человеком. Она смотрела на него сквозь ворох отчётной документации и долго не могла понять, как две крайности уживаются у него под кожей. Ему можно было приписать много определений и подчинение — одно из них. Тома умел подчиняться, когда скрупулёзно исполнял важные поручения Аято, будь то дипломатические переговоры с высокопоставленными людьми или же незатейливая уборка рабочего стола господина, до которого, по иронии, допускались лишь приближённые. Тома умел подчиняться, когда внимал милым просьбам Аяки, трепетно держа над ней зонт в дождливую погоду, и сопровождал её на скучные приёмы, даря чувство защищённости и уверенности. Обыденное положение для всех, кто принимает на себя роль служения кому-то, и всё же даже в этом Тома был особенным — он умел контролировать. Ситуацию. Встречу. Человека, с которым он сталкивается. И даже когда казалось, что всё идёт не по плану, он умело выкручивался, изворачивался и обращал положение в свою пользу. Его очарования и флёра уверенности хватило бы с лихвой, чтобы устроить целый переворот, сотрясая миры, и Кин иной раз допускала сквозную мысль — Томой никто не управлял. Что-то особенное есть в его осанке. В том, как он поворачивает голову и изгибает бровь или приподнимает уголок губ, будто так и говорит: «Вы уверены в своём решении, господин?». Господа часто сомневаются, Тома — нет. Ему нравится позволять людям думать, что он податливый и безрассудный: мягкий, как только что взбитая подушка, и прозрачный до невозможного — а потом смотреть, как те ошибаются, упуская бразды правления, и даже не понимают, в какой момент втоптали себя в грязь.

***

То, как Тома обхватывает её подбородок, молчаливо приказывая смотреть на него, заставляет задыхаться. Он весь такой красивый, от разворота плеч до пшеничных завитков волос — возвышенный и идеальный — и внутри всё трепещет от того, как пальцы мотают голову из стороны в сторону. Кин не шевелится, вслушиваясь в размеренное дыхание, и только повинуется направляющей руке. — Ты у меня такая хорошая девочка, правда? — Тома утробно смеётся, припадая к лицу, и обдаёт кожу горячим дыханием. Поцелуи влажные, быстрые, почти навылет — от них повышается температура, и голова идёт кругом — Кин тянется навстречу и встаёт на носочки, лишь бы поддаться ближе, чтобы ощутить чуточку больше его внимания. — Тома… — она взбудоражено дёргает плечами, и парень задыхается ликованием от того, как длинно и протяжно вздохи льются из её стеснённой груди. — Пожалуйста… Он всё ещё не отпускает лицо — гладит по щеке, касается едва проступивших от напряжения вен. Слух дерёт отзвуком, как шестерёнки в голове возлюбленной делают лишний оборот, и Тома внутренне воркует, думая о том, до какой же степени это мило: — Так быстро сдаёшься, сладкая? Кин не отвечает, опустошённо роняя голову на мужское плечо, и тихо сглатывает. Тома ведёт рукой по талии, спускаясь к бёдрам, и несильно толкает вперёд, оттесняя к нерасправленной постели. Девушка податливо оседает на мягкий матрас и жадно втягивает в себя воздух, не отрывая помутневшего взгляда: у Томы в глазах летняя зелень мешается с золотом расправленного света — и что-то тёмное проскальзывает на дне чёрных зрачков. Кин перед ним раскрытая книга — легко читаемая, доступная всегда — только протяни руки, чтобы перевернуть страницу, и окунись в неё с головой. Тома зажимает её под собой, стискивает запястья, растягивая, как струну, и целует снова. Резко, порывисто, грубо — до заглушенных вскриков, бисеринок пота, мерцающих на висках, и перебоев сердечного ритма. Рука проходится от талии до кромки нижнего белья — белого, кружевного. Всё, как он любит, когда пошлость в её первозданном виде мешается с ангельской чистотой. Тома, в общем-то, нежный парень, сотканный из домашнего уюта и вязанных свитеров, но иногда на него накатывают порочные разговоры, рваные выдохи и грязные желания. Потому что Тома всё ещё любит контролировать. У него вспышка пламени, яд по венам и шум в ушах от счастья просто быть рядом. У неё же спутанный клубок нервов, трясущиеся руки и сбитое дыхание вперемешку со слезами. Кин старательно расставляет ноги шире, стискивая зубы, пока пальцы нарочито медленно проходятся по каждому сантиметру оголённой кожи. Тома позволяет себе быть небрежным: мягкие поглаживания сменяются щипками — к утру они потемнеют, рассыпаясь по телу нестройной дорожкой, но знаки принадлежности ему настолько же восхитительны, как и он сам. Тома проваливается в подушки, оперевшись на изголовье кровати, и подхватив Кин под аппетитные ягодицы, подтягивает на себя сверху. Его член упирается в её бедро, и она чувствует, как он пульсирует и подрагивает. Девушка нетерпеливо ёрзает, льнёт навстречу, но Тома безжалостно хватает за плечи, заставляя её замереть. Не двигаться, пока он не позволит, не дышать, не смотреть — он в их спальне король и хозяин положения. Кин об этом не забывает. Язык скользит по коже, очерчивая проступающие ключицы, ведёт по дорожке к ложбинке груди и ловит возбуждённые соски — Кин на пределе запрокидывает голову назад, Тома хрипло смеётся в ответ, пока обласкивает каждый, несильно прикусывая и по-животному зализывая, будто в знак извинения. Пальцы умело ведут по влажным складочкам, задевая клитор, отчего девушка порывисто двигает бёдрами — вперёд-назад, и так по кругу до мурашек по позвоночнику и тихого скулежа с глухими мольбами. Ещё немного его циничной жестокости, и она, в самом деле, потеряет сознание. — Ну как, насладилась моментом? — чужой голос в разбавленной тишине долетает с опозданием. Он глубокий и хриплый, совсем не такой, к какому она привыкла в течение удручающих будней. — Я знаю, что с тобой делать. Тома не лукавит, когда говорит, что знает — её саму, её послушное тело и чувства, зарождающиеся в глубине вздымающейся груди. Он знает, когда следует ослабить хватку, а когда надавить сильнее перед тем, как ухватиться за этот хрупкий миг близости и полного единения. Кин изнывает, но послушно терпит, пока Тома нашёптывает несколько вульгарных словечек и вводит в неё палец — сжимается вокруг него и с готовностью сводит бёдра. Ей это нравится — позволять делать с собой всё, что ему захочется, ведь они проходили это бесконечное количество раз, и Кин ждёт очередного. — Ещё рано, — Тома отзывается мягко, поднимает её и жадно целует в истерзанные губы, заглатывая стоны-полувскрики, осторожно слизывает маленькие слезинки, и ощущает сладкое предвкушение. Кин над ним уже готовая и доведённая до изнеможения, и ей на секунду думается, что Томе нравится доводить её до мелкой истерики своей нерасторопностью. Он разрешает обвить руками шею, зарыться пальцами в растрёпанные волосы и ответить на поцелуй, помогая насадиться на эрегированный член. За этим — несколько коротких толчков, обессиленные ноги обхватывают узкие бёдра. Кин создана для него — Тома уверен в этом, как в том, что Земля имеет форму эллипсоида, ведь никто другой не умеет принимать его также хорошо, как она. В ней тепло, узко и влажно — она царапает спину ногтями, трётся об него в надвигающемся экстазе и в исступлении повторяет его имя. Тома Тома Тома — Моя девочка… — парень в бреду загорается восторгом. На висках проступают вены, и Кин пальцами проводит по ним, задевая линию высоких скул, затем дотрагиваясь до обветренных губ. Он отзывчиво целует её пальцы. Секунды нежности и короткое признание в любви. Оргазм накрывает с каждой фрикцией и рвёт изнутри на части: им бы удержаться на плаву, но дышать становится невозможно, будто вентили с кислородом перекрыли разом, и всё, что остаётся — порывисто хватать друг друга за плечи, пока горячие тела не сольются в единое целое. Или не взорвутся в изнеможении. Тома кончает, придавливая Кин к белым простыням, и с гортанным стоном валится на постель, увлекая её за собой. Каждый такой раз отдаётся чем-то новым, незабываем, ища места в укромных уголках памяти нарезанной киноплёнкой — оба берегут их лучше, чем самые ценные вещи и годовые отчёты их общего господина. Тома обнимает Кин за плечи, притягивает к себе, мокрую от пота и почти неповоротливую, и чувствует, как что-то гулко бьётся под кожей — ему может казаться, что контролирует всё, но он никогда не сможет обуздать свои чувства.