***
На самом деле, её похитителю можно было сказать «спасибо». Спасибо за то, что всё прошло быстро и безболезненно, ведь Тома всё-таки джентльмен — и лёгкого снотворного в напитке было достаточно, чтобы она безмятежно проспала всю дорогу на заднем сидении чёрного Лексуса. Спасибо за то, что вместо вонючего, залитого кровью подвала, погребённого под внешней роскошью фамильного имения, ей выделили отдельную спальню, в которой она приходила в себя, сотрясаясь от страха и ужаса. Спасибо за то, что хоть немного приблизили её к разгадке — но Камомэ не была уверена, хочет ли теперь знать ответы на свои вопросы. Соскребать обмякшее тело с постели трудно — девушка свешивает одеревенелые ноги, ища точку опоры, и медленно поднимается. Комната перед глазами плывёт и качается, рассеиваемая болезненными вспышками света — каждый шаг даётся с трудом, и в какой-то момент она оступается, заваливаясь набок. Камомэ чертыхается. До окна не так уж и далеко, поэтому она ползёт на четвереньках и заставляет себя подняться, опираясь на подоконник. В груди перехватывает дыхание — перед ней огромное пространство с мощёными тропами, белыми розами и фонтаном в самом его сердце. Как в романтических мелодрамах про принцев на белом коне и спасённых простушек, манящих своей простотой и искренностью. Камомэ не на съёмочной площадке. Она не простая, не добрая — скорее уж, никакая, и вместо принца её, наверное, поджидает чудовище. Она карабкается по подоконнику, залезает на него коленями, и руками припадает к холодному стеклу. Если найти что-нибудь достаточно тяжёлое, она сможет его разбить, а потом… Прыгнуть? Навскидку — этаж второй. Если повезёт, отделается только испугом. А если нет — её найдут сломанную, кривую, в луже собственной крови. Хотел ли этого тот, по чьей вине она оказалась здесь? В коридоре раздаются шаги, затем звон ключей и три равномерных щелчка. Камомэ замирает на месте, садясь вполоборота, и боязливо сглатывает. Когда дверь открывается, горло першит разочарованием и жгучей обидой. Она ведь доверилась этому человеку. …А он её предал… — Если думаешь, что сможешь сигануть вниз, то это бесполезно. Я уже здесь, — Тома бесцветно усмехается. Он отводит взгляд, пряча глаза, и ей думается, что ему даже стыдно. — С пробуждением. Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь? Камомэ не отвечает. Выражение лица с напуганного меняется на брезгливое и, самую малость, злое. Будь у неё в запасе чуть больше уверенности и сил, она бы набросилась на него с кулаками — вонзённые в спину ножи не остаются безнаказанными. — Не хочешь со мной разговаривать? Понимаю, я бы тоже не стал, — парень неловко посмеивается, приближаясь к ней, и она отчётливо различает, как его взгляд мрачнеет. — Но и ты войди в моё положение, приказы господина не оспариваются. Камисато-сама желал тебя увидеть, и вот ты здесь. Камомэ открывает рот, но издаёт только жалкий обрывистый хрип. Глотку дерёт от сухости и жажды, язык не поворачивается — слова не вяжутся в предложения. — Хочешь узнать, зачем? — Тома предугадывает её вопрос, оказываясь уже совсем рядом. Между ними нет свободного расстояния, отчего она испуганно жмётся к стеклу снова. — Пусть он сам ответит на твой вопрос. Я не могу болтать лишнего, работа у меня такая. А теперь нам уже пора. Мужские руки тянутся к ней. Камомэ тихо всхлипывает и порывисто бьёт его по запястью похолодевшей ладонью. Он устало вздыхает, но улыбка — такая, которая считается успокаивающей — не покидает его миловидного лица. — Будь лапушкой и не глупи. Аято не зверь, кто бы что про него ни говорил. И, знаешь, в отличие от многих, у него принципы благородного человека. Камомэ ему не верит — больше не может.***
Аято Камисато. Это имя не говорит ей абсолютно ничего, кроме того, что Аяке он приходится родственником — отцом или братом, да кем угодно — в любом случае, она не знает, зачем ему следовало прибегать к таким радикальным методам, чтобы вызвать её на разговор. У неё нет свободных денег, кроме тех, что ей давали родители, и она точно не впутывалась ни в какие авантюры, которые могли бы загнать в тупик. Для каких целей она сдалась человеку такой величины оставалось загадкой. Тома вёл её по просторным коридорам, роскошнее, чем в музеях, и терпеливо замедлялся, когда Камомэ засматривалась на антикварную вазу. Когда перед ними замаячила тёмная дверь, украшенная искусной резьбой, он осторожно тронул девушку за плечо. — Не волнуйся и не трясись, тебе ничего не грозит. Просто оставайся вежливой, ладно? Господин не терпит неуважения к клану Камисато. Тома равномерно стучит по дереву и, услышав лаконичное «Войдите», открывает дверь, кивком пропуская её вперёд. Камомэ мнётся, бросая затравленный взгляд на него, и сама не замечает, как уже оказывается внутри. Она невольно зажмуривается, по-детски обнимая себя за плечи, будто такая мелочь может отгородить её от происходящего. Это смешно и наивно в такой мере, что хозяин кабинета не остаётся равнодушным, посылая ей тихий смешок. Аято предстаёт перед ней: молодой, величественный аристократ, ничем не уступающий в своём великолепии истинным венценосным особам. Он смотрит на неё, с ленцой опустив голову, и улыбается так непринуждённо и манерно, отчего Камомэ почти забывает, что существует ложь. — Рад наконец-то встретиться с тобой лично, — мужчина благосклонно кивает. От голоса, приправленного ядом учтивости, бросает в дрожь. Она чувствует, как мурашки бегут по позвоночнику, и её начинает мутить. Конечности тяжелеют снова. — Не стой на пороге. В ногах правды нет. Камомэ смотрит перед собой — туда, где изящное кресло, обтянутое дорогим жаккардом, зияет чернеющим провалом в пустоту. Слишком близко к тому, от кого следует держаться подальше. Слишком невыносимо ощущать себя беспомощной на чужой территории и знать, что за неё никто не заступится. Бесконечное слишком. Аято терпеливо молчит, выжидающе смотря на неё, словно намекая: «у тебя всё равно нет выбора, дорогая». И она, сцепив зубы, делает шаг навстречу. — Вот и чудно! — мужчина довольно хлопает в ладоши, откидываясь на спинку стула, пока девушка неуютно ёрзает на месте, утопая в мягкости обивки. — У тебя, должно быть, накопилось много вопросов. Например, что ты здесь делаешь, не так ли? — Разве это не очевидно? — Камомэ тихо сцеживает каждое слово, порывисто опуская голову. Тома просил её не дерзить, забыв упомянуть, что Камисато мог расценить за дерзость. — Вы… Вы правы. Это единственный мой вопрос к вам. Аято не торопится удовлетворить чужое любопытство — он смотрит своими стылыми глазами прямо в душу, постепенно вытравливая её из тела с каждым взмахом ресниц. Камомэ невольно сравнивает их с нетающими льдами — в них вечный холод и морозное совершенство давно прошедших времён. В этом они с Аякой похожи до безобразия. Оба статные, плетущие вокруг себя иллюзию доброжелательности, и неимоверно жестокие по отношению к тем, кто позволяет им приблизиться к себе. Аяка была искусна в своём мастерстве, но Аято — само совершенство. Ожившее воплощение бога в человеческом сосуде. Палач, топор и плаха. — Твой отец, наверное, сейчас очень переживает, — Камисато говорит, и его губы трогает жёсткая усмешка. — Не завидую ему. Сидеть и думать вернётся ли твоя дочь домой живой и невредимой — высшая мера наказания для родителя. Ты согласна со мной? — Что вы такое… — Камомэ порывисто вздыхает. Лёгкие сжимаются в тиски, сердце трещит под рёбрами. — Что с папой? — Разве я сказал, что с ним что-то не так? — мужчина сардонически усмехается. — Видишь ли, милая, господин Фудзита допустил мысль, словно он вправе пользоваться моей добротой. Я слишком часто входил в положение вашей семьи и прощал его дерзость. И вот к чему это привело. — Хватит говорить загадками, объясните по-человечески, — Камомэ дёргается на месте. Она почти вскакивает на ноги, когда Аято властно поднимает ладонь, и её пригвождает обратно. Камисато встаёт с кресла, отходит к окну, и поворачивается к ней спиной, задумчиво скрещивая руки. Девушка в ожидании прикусывает губу — несколько сосудов лопается, когда она надавливает чуть сильнее, и в рот просачивается противный привкус железа. — Твой отец хотел лучшей жизни для вас, и я искренне уважал его желание. Даже протянул ему руку помощи в такой сложный момент. Всё, что от него требовалось, просто быть достаточно расторопным и вовремя платить по счетам, — Аято поворачивается к ней. Закатное солнце пятнает его волосы, и бликующей тенью ложится на гладкое лицо. Как кровь на пепелище. Камомэ больно — внутри что-то надламывается, когда Камисато, крутанувшись на пятках, хищной походкой движется к ней. Медленно. Бесшумно. Плавно. Если он захочет совершить нападение, она не успеет увернуться. Аято замирает перед ней — ещё шаг, и их колени бы соприкоснулись. Он смотрит на неё сверху вниз так, словно там было её законное место — и то только потому, что ей милостиво позволили там находиться. — Но Фудзита-сан не сдержал своего обещания, и тогда я спросил с него долг, — мужская рука, обтянутая перчаткой, касается её подбородка, мягко очерчивает плавный контур и резко дёргает на себя. — Он умолял дать ему рассрочку. Ещё один шанс. Пальцы повторяют линии скул, трогают щёки и смещаются чуть ниже, замирая на уголке губ. — У него ведь такое очаровательное обстоятельство, — Аято склоняется ближе, и их лица оказываются на одном уровне. Камомэ поражённо вздыхает, когда указательный палец мягко надавливает на плотно сомкнутые губы. — Ты так мило улыбалась с семейной фотографии. Кажется, она была сделана пару месяцев назад, верно? Смешок толкается в рот вместе с горячим дыханием. Это унизительно и будорожаще одновременно — у неё кружится голова, и мелкая слезинка катится по щеке, которую Аято медленно перехватывает свободным пальцем, раскатывая под лёгкой тканью. — По-хорошему мне стоило преподать урок вашей семье, — мужской голос становится ниже и суровее, усиливаясь вместе с хваткой. — Но потом ты понравилась Аяке, и она просила быть к тебе снисходительным. Знаешь, моя сестра очень разборчива в людях, и ей крайне трудно угодить. Тем не менее, тебе это удалось. Аято расплывается в улыбке, слишком мягкосердечной на контрасте с его словами и действиями, а Камомэ впервые хочется по-настоящему закричать от ужаса. — Кто я такой, чтобы отказать в её маленьких капризах, верно? — он тихо вздыхает, мазнув дыханием по ушному хрящику, и издевательски оскаливается. — К тому же, для уплаты долга одной тебя будет достаточно. Вечный лёд в глазах Аято трескается быстро.