The ways of my Love

Усаги никогда не думала, что окажется в таком щепетильном положении, но сейчас, как никогда прежде, она полностью оправдывала значение своего имени — этакий маленький кролик, трясущийся пред ликом голодного хищника, готовящегося к нападению. Всё началось с предвкушающей улыбки и подготовки верёвки. Взволнованная Усаги топила в груди судорожные вдохи, пока Камисато, отрешённый и задумчивый, разматывал новый моток и, растянув небольшой отрезок, поднёс его к свету. Аято предпочёл верёвку из джута, средней жёсткости, и обязательно кручёную: гибкую, податливую, в меру упругую, чтобы обездвижить, но не повредить нежную кожу — нестареющая классика и услада для его искушённых глаз. Шибари — это искусство, и каждый его элемент должен быть идеальным. Аято в своих стремлениях к эталону можно было только позавидовать. Обработанная верёвка приятно тяжелеет в руках — всё, что остаётся, лишь выловить своего маленького кролика. — Ты готова, милая? — он прищуривается, и Усаги различает, как что-то мрачное и тёмное, такое запретное, мелькает в его взгляде. Мужчина приближается к ней размеренно и плавно, и девушка трепещет сильнее с каждым его шагом. Камисато восхищает своей необузданной энергетикой: не по годам взрослый, умный уверенный в себе. Каждая высеченная линия его лица, каждый оплавленный изгиб тела заставляют внутренне сжиматься и добровольно покоряться его воле. Аято — живое воплощение власти, отлитой в человеческую ипостась. Его губы не просят — они приказывают и требуют, разжигая под кожей ответный огонь, и Усаги не осмеливается ему противиться. Её бьёт мелкая дрожь: она стоит перед ним полностью обнажённая, доступная и открытая любому действию, послушно склоняя голову, как глухо требует Аято — и это зрелище не оставляет его равнодушным. Связывать её было сродни настоящей эйфории — особенно в его рабочем кабинете, когда они так рисковали быть пойманными и застигнутыми врасплох непрошенными посетителями, и пусть Камисато строго-настрого запрещал беспокоить его в это время, опасность нисколько не умалялась. Аято отдавал предпочтение караде, и девятиметровая верёвка прекрасно для неё подходила. Он складывает её пополам, накидывая образовавшуюся петлю на шею, и Усаги непроизвольно дёргается, когда холодные пальцы едва касаются вздымающейся груди. Первый узел венчает солнечное сплетение — ровный, чёткий, идеально затянутый. Мужчина придирчиво осматривает его, чуть склоняясь над ней, и обжигает кожу распалённым дыханием. За первым следует второй, чуть ниже груди, и третий — на животе. Сердце пропускает рваный удар, когда Аято встаёт перед ней на колено, оставляя на дорожку мокрых поцелуев в районе пупка, и будто случайно касается пальцами влагалища. — Камисато-сама… — Усаги задушено стонет, импульсивно сжимая бёдра, но мужская рука, ухватившая за внутреннюю сторону, заставляет замереть. Он смеётся утробно, почти рычаще, смотрит на неё снизу вверх, но даже будучи в таком положении оба знают, кто здесь ведёт и приказывает. Девушка роняет робкое «простите», немного раздвигая ноги, и Аято удовлетворённо кивает. — Мой очаровательный крольчонок, — ладонь нежно поглаживает, ведёт вверх-вниз, заставляя содрогаться уже в который раз за время его невинной шалости. Палец задевает клитор, невесомо надавливая, ведёт по кругу, и проникает внутрь, раздвигая влажные половые губы. Усаги стонет чуть громче, поддаваясь ему навстречу, и Аято останавливается, бросая короткий взгляд к настенным часам — к сожалению, у них было не так много времени до начала совещания, и он бы с удовольствием послал работу к чертям, но именно от щепетильности момента их игра становилась более увлекательной. — Терпи, — голос тяжёлый и хлёсткий, как пощёчина. Ей не нравится, когда он говорит с ней таким тоном, но Усаги молча проглатывает своё недовольство, всецело отдаваясь его умелым рукам. Аято поднимается на ноги, и осматривает её потемневшим от восторга взглядом: Усаги действительно оправдывала своё имя — тряслась перед ним, самую малость напуганная его непредсказуемостью, и глядела своими большими влажными глазами, жадно улавливая каждый жест и даже волевой поворот головы. Это тешит необъятное самолюбие, щекочет и распаляет внутреннее пламя. Она хрупкая, раза в два меньше него, с проступающими рёбрами, обтянутыми кожей, острыми ключицами и кристально чистым подчинением в черепной коробке. Усаги никогда не скрывает своей паники, но всегда бесконечно доверяет ему, вверяя и тело, и разум, ведь знает, что Аято никогда не сделает с ней ничего такого, чего бы она не хотела — и её вера в него, ему, безусловно, льстит. Следующий жгут с узлом проходит между ног, точно по линии влагалища, и цепляется за петлю на шее. Камисато с силой тянет верёвку вверх, разворачивая девушку к себе спиной, и заставляет ненадолго прижаться к его груди. Усаги вслушивается в сердцебиение — тихое, размеренное, ничего не выдаёт в нём волнения или возбуждения, хотя, она готова поклясться, что он разгорячён не меньше. Просто такой удивительный человек этот Аято Камисато, умеющий подчинять, казалось бы, невозможное. Концы верёвки протягиваются к груди, оплетают подмышки, и проходят между двумя узлами спереди. Он снова разворачивает её к себе, немного грубо, заставляя Усаги приподняться на носочки, и тихо пискнуть, когда жгут неосторожно натягивается, болезненно резанув по коже. — Что-то не так, моя хорошая? — Аято озорно прищуривается. Уголки губ дёргаются вверх, оставляя маслянистую, проскальзывающую улыбку. — Я сделал тебе больно? — Н-нет, Камисато-сама, — Усаги сама не узнаёт свой голос. Она хрипит, скулит, не в силах удержать рвущиеся наружу вздохи, и предательски краснеет, когда он смотрит так изучающе, словно разбирает её на составляющие. — Замечательно. Тогда, с твоего позволения, я продолжу? И девушка знает, что это лишь незатейливая уловка — Аято никогда не требуется разрешение, чтобы сделать то, чего он по-настоящему желает, но он всё равно позволяет ей почувствовать свою значимость. Верёвка оплетается над грудью — чужие пальцы задевают затвердевшие соски, немного сжимают округлую плоть и поднимаются к плечам, заставляя развернуться. Концы тянутся к спине, цепляясь за плетение, и Аято снова дёргает любовницу на себя. — Ещё немного, Усаги-чан, — Камисато довольно посмеивается, обходит девушку сам, кружа над ней хищником, и касается талии, задавая нужное положение. Завершающие штрихи всегда самые возбуждающие — повторяющиеся действия заканчиваются, он затягивает последний узел и отступает назад, любуясь своим творением. Усаги, стиснутая очертаниями верёвки, была искусством. Плотно натянутый жгут между половыми губами тянулся вверх, собираясь в узел на животе, плавно перетекая во второй, и расходился изящным ромбом под грудью. За ним начинался второй, более крупный, сформированный в ложбинке и заканчивающийся чуть ниже ключичной впадины. Грудь, приподнятая жгутами, изящно вздымается, и даже у всегда собранного Аято невольно перехватывает дыхание. Усаги опускает голову, пряча покрасневшее от стыда лицо, и неловко переминается с ноги на ноги, пытаясь привыкнуть к новым ощущениям — ей до сих пор не верится, что Камисато пошёл на такой шаг, ведь их секс никогда не выходил за рамки обычного. — Камисато-сама… — девушка робко подаёт голос, и Аято с участливым видом смотрит на неё. — А что будет дальше? — Дальше? — он задумчиво переводит взгляд на часы и взволнованно хлопает в ладоши. — А дальше, моя милая, у меня назначено совещание. Тебе следует одеться, если, конечно, ты не хочешь, чтобы нас застукали за столь интересным занятием. Усаги вспыхивает краской, когда Аято протягивает её аккуратно сложенную одежду, и заторможенно касается его руки. Он действительно хочет, чтобы она… Тихий, взволнованный всхлип растворяется в его игривом смешке, не сулящим ничего хорошего.

***

Привыкнуть к этому ощущению было невозможно — верёвки давили и тёрли, напоминая о себе всякий раз, когда Усаги совершала самое простое, крошечное действие. Первое время ей ещё удавалось отвлечься, концентрируясь на документах, но потом всё возвращалось на круги своя. Масла в огонь подливала навязчивая идея, что мимо проходящие люди — все, как один — бросают на неё пристальные взгляды и тихо посмеиваются между собой, будто знают, что та прячет под одеждой. Усаги даже украдкой прошмыгнула к зеркалу, о чём быстро пожалела: между ног пекло и саднило от трения — и всё же факт оставался фактом: под юбкой и жакетом, застёгнутом на все пуговицы, не видно ничего лишнего и компрометирующего. Просто маленькая паранойя на фоне отказывавшегося работать мозга. Её дёрганное, обычно несвойственное ей состояние, первым заметил Тома. Он взволнованно оглядел Усаги — особенно долго вглядываясь в красное лицо с мелко проступившей испариной — и даже приложил руку ко лбу: — Ты, кажется, горишь! — он простодушно восклицает, и девушка давится коротким смешком. Тома даже не представляет, насколько попал в самое яблочко. Она действительно горела — и иногда ум заходил за разум так сильно, что Усаги была готова вломиться в кабинет своего начальника, встать на четвереньки и умолять его сделать хоть что-нибудь с этим досадным (или не очень) недоразумением, лишь бы ей удалось спокойно дожить до конца рабочего дня. — Может, отпросить тебя у Аято? — Тома отвлекает её от мечтаний, и Усаги бросает на него затуманенный взгляд. — Работать в таком состоянии тяжело. Уж поверь, я-то знаю. — Всё хорошо, — девушка вымученно улыбается и задумчиво прикусывает нижнюю губу. — Во сколько, говоришь, совещание заканчивается? — Ну, ещё, минимум, час. А что? — Да так, — Усаги отмахивается, отводя взгляд к циферблату. — Хочу решить вопрос с больничным. Электронные цифры уныло мерцают, и она в который раз поражается хитростью и изворотливостью своего руководителя: довести до ручки, не прилагая к этому никаких особых усилий — высшее проявление мастерства. Час, как назло, тянется слишком медленно.

***

— Раздевайся, Усаги-чан, — Аято разваливается в кресле, задумчиво подперев голову рукой. Он опять не просит, а приказывает, и она не смеет ему сопротивляться. Дрожащие пальцы с трудом справляются с пуговицами на жакете, а после и на рубашке — там они мелкие, резные, с крохотными оттисками узоров, и ногти с них постоянно соскальзывают. Легче порывисто дёрнуть, чтобы они разметались по полу, но Камисато-сама будет недоволен: он любит плавные линии, безграничное спокойствие и идеальность в каждом движении. Усаги стаскивает с себя рубашку, оголяя обвязанную грудь, заводит руки за спину, чтобы расстегнуть молнию на юбке, и дёргает её вниз, повторяя ладонями контур бёдер. Когда она остаётся без одежды, Аято подманивает её к себе свободной рукой, и девушка послушно ступает к нему. Медленно. Плавно. Спокойно. Всё, чтобы ему понравилось, и он, в конечном счёте, остался доволен её послушанием. Усаги останавливается перед ним, едва соприкасаясь с его коленями, и Камисато тянет к ней руки, обхватывая за талию. — Как прошёл твой день? — его вопрос вкупе с добросердечной интонацией кажется невинным и искренним. Он не поддаётся разоблачению, и это заводит ещё сильнее, чем если бы он нашёптывал ей на ухо двусмысленные фразочки из фильмов для взрослых. Всё-таки это не его стиль, не его уровень властолюбивого, элегантного во всём мерзавца. — Хорошо, Камисато-сама, — Усаги отвечает на выдохе, когда мужские руки гладят её обнажённые бёдра. Он благосклонно кивает в ответ и порывисто тянет Усаги на себя, заставляя сесть к нему на колени. Жгут между ног натягивается с удвоенной силой, отчего девушка стонет, утыкаясь лбом в крепкое плечо. Пальцы касаются спины и постукивающими движениями тянутся вдоль хребта, отсчитывая каждый позвонок. — Что ж, я очень-очень рад, — Аято предвкушающе улыбается, немного отстраняя Усаги от себя, и перехватывает ладонями её пунцовое лицо. — У нас осталось одно незавершённое дельце, помнишь, крольчонок? Она кивает болванчиком, в точности исполняя указания Камисато, которые он нашёптывал ей на ухо, пока забавлялся с её щеками: мягко массировал кожу, сминал и оттягивал в сторону, касался искусанных губ, повторяя их контур, и напоследок оставил невесомый поцелуй в самый их уголок. Действия Усаги не были сложными: сползти с колен, развернуться к нему спиной и лечь грудью на стол, широко разведя ноги. Она исполняет всё в точности, как он велит, и жмурится до мерцающих звёздочек перед глазами от пульсирующего возбуждения, приправленного горстью стеснительности. Усаги перед ним книга без обложки, легко попавшая в его руки, и он медленно переворачивает её страницы, смакуя каждую из них. Аято нависает над ней, заставляя повернуть голову набок, жадно перехватывает губы и грубо целует: зубы оттягивают тонкую плоть, засасывают и трепетно облизывают, когда кончик языка различает металлический привкус. Усаги болезненно вздыхает, и Камисато ловко перехватывает её дыхание. Он смещается к затылку, выцеловывая мелкие родинки, одной рукой опираясь на стол, а вторую протискивая под неё: Усаги, как по команде, приподнимается на носочки, чтобы упростить ему задачу, и тут же чувствует, как верёвка, трущаяся о половые губы, смещается в сторону. Её место занимает указательный палец, как и пару часов ранее: он медленно проникает внутрь, заставляя её натянуться, подобно струне, и хаотично двигается — вперёд-назад, по кругу. Усаги припадет разгорячённым лбом к холодной поверхности стола и уже не сдерживает слёз, инстинктивно подмахивая бёдрами. Такие моменты — эти судорожные всхлипы, помутнение рассудка и нашёптывание его имени в исступлении — Аято всегда находил особенными. Как нечто запретное, доступное исключительно для такой привилегированной особы, как он, и Камисато, удовлетворяя свою извращённую натуру, вкушал это удовольствие с особым упоением. С брюками мужчина расправляется быстро в несколько отточенных движений и плотнее прижимается к девушке: она нетерпеливо извивается под тяжестью его мощного тела, и Аято, подгадав момент, когда Усаги будет наиболее беззащитной и неподготовленной, входит в неё резким толчком. — Камисато-сама! — она вскрикивает, запоздало зажимая рот, и податливо выгибается в спине. Камисато двигается в ней быстро, размашисто — до пошлых звуков и закатывания глаз в экстазе — и обоим это действо кажется чем-то немыслимым; блаженство, смешанное с болью, толкнувшие за грань привычного течения их будней. Аято рычит у неё над ухом, продолжая поступательные фрикции, и Усаги с готовностью подмахивает ему навстречу. Содрогаясь, она выдавливает рвущиеся наружу стоны, когда мужчина перехватывает верёвку, и тянет на себя, заставляя её оторваться от гладкой поверхности и сильнее насадиться на его член. Камисато кусает женское плечо, ненадолго замирая, и делает последний мощный толчок. Усаги на последнем дыхании выкрикивает его имя и обмякает в чужих руках: Аято валится на кресло, увлекая девушку за собой, и оставляет непривычно робкий поцелуй на вспотевшем виске. — Ты умница, Усаги-чан, — мужчина мягко улыбается, заправляя торчащие волосы за ухо. Она же, легко умостившись на коленях, обвивает его за шею и довольной кошкой трётся о гладкую щёку. — Лучший кролик, который у меня только был. Он дерзко смеётся, откидывая голову на спинку, и тихо ойкает, когда Усаги слабо бьёт его под ребро — не то чтобы у него в запасе имелся ещё какой-нибудь кролик, чтобы проводить между ними параллели. Рука находит первый узел и с готовностью тянет выступающие концы, постепенно освобождая её от верёвок. Аято довольно оглядывает оставшиеся следы, наливающиеся краснотой, и медленно обводит края каждого из них. — Молодец, — шепчет Камисато, когда окончательно избавляет девушку от обвязки. — Ты невероятна, милая. Усаги урчит, прокручивая в голове каждое слово — его похвала дарит умиротворение, и сердце в затёкшей груди сжимается от расплавленной нежности, а потом колотится вместе с оживающим кровотоком. И пусть это было сродни пытки и извращённой прихоти Камисато-сама, она готова была повторить этот опыт снова.