The ways of my Love

Если спросить у Камоэ, кого она не понимает, на ум сразу же приходит Аято Камисато — этот самоуверенный тип с железной волей и не поддающийся привычной логике вещей. Затем, подумав хорошенько и перебрав львиную долю имён, приходит следующее — Тома. Тома. Тома. И ещё раз Тома. Этот милый, доброжелательный парниша — такая вот кукла-неваляшка. Его мутузишь и унижаешь, а он встаёт с завидным упорством, стряхивает с костюма уличную грязь и продолжает улыбаться как ни в чём ни бывало. Тому любили многие — многие же и презирали. Иностранец, не какая-то там выдающаяся личность с родом и племенем, но приближённый к Боссу и его дражайшей сестре. Кто-то годами стремился к подобным высотам, а он просто пересёк границу и прыгнул выше собственной головы. У Камисато какая-то нездоровая привычка подбирать всякий мусор. Брезгливые смешки и презрительные взгляды становятся холодной обыденностью. Их с Томой не принимают в этот мир скудоумных, напыщенных идиотов, но если Камоэ отвечала им взаимностью, не желая становиться частью этого абсурда, то Тома по-прежнему подставлял для удара другую щёку — и так по кругу. Это раздражает. Камоэ скрипит зубами, когда, затаившись за углом, слышит очередные скабрезные издёвки. Мерзкий стрекот, от которого сводит челюсть. — Эта шлюха, наверное, хорошо ноги умеет раздвигать. — А этот иностранный болванчик, им можно вертеть, как пожелаешь. Камоэ захлёбывается отвращением: ей противно, гнев клокочет внутри, и жгучее разочарование в людях иглами вгоняется под ногти. Обидно — до боли, скрипа зубов и закипающей в венах крови. Обидно — не за себя уж точно, но за Тому, который этого не заслуживал. Тома не мусор, не дурачок из-за границы, не простак и не уборщица, как его называют за глаза. Он бесконечно светлый, бесхитростный и наполненный любовью ко всему живому — и Камоэ это признаёт. Всё ещё не понимает, но признаёт. Она вырастает перед ними, суровая и мрачная, с надменностью во взгляде — потому что может себе позволить. Камисато ценит её также, как и Тому, милостиво предоставляя пропуски в святая святых, куда этим уродам ни в жизнь не пробраться — и это отчасти веселит её необъятное самолюбие. «Смотрите, я всё ещё выше вас, что бы вы обо мне ни говорили!». И пусть со стороны это могло показаться достаточно грязным ходом, но и Камоэ не леди Камисато, чтобы нести в себе благородство. — Так что вы там говорили, уважаемые, я плохо расслышала, — она усмехается, наблюдая, как вытягиваются чужие лица. Бледнеют, краснеют, покрываясь испариной, и испещряются уродливыми дорожками старческих морщинок. Их, наверное, хватил бы сердечный приступ, скажи она ещё хоть что-то — и она бы со зверским удовольствием выкатила тираду о том, какие они все ублюдки — но чужое прикосновение к плечу заставляет осечься. — Эй-эй, что тут за шумиха началась? — Тома улыбается, оттесняя Камоэ за спину, и неловко запускает руку в пшеничные волосы. — Я что-то пропустил? Камоэ поджимает губы. Мужчины тушуются ещё сильнее и, сухо прощаясь, уходят прочь. — Хорошего рабочего дня вам! — улыбка на мужском лице раздаётся вширь. Ещё немного и щёки у него треснут по швам, но даже после этого, девушка уверена, он не перестанет улыбаться даже сквозь слёзы и боль. — Ты сейчас серьёзно? — она скептически изгибает бровь и смотрит на парня не то с осуждением, не то с сочувствием. — Как можно быть таким недалёким? Ты же слышал, что они говорят о тебе. И всегда говорили. — Ну да, — Тома пожимает плечами. Спокойно, ровно, будто в этом нет ничего необычного, но Камоэ видит, как тоска мелькает в его глазах, и тут же растворяется в крупицах привычной радости. — Если им доставляет это удовольствие, почему бы и нет? К тому же… Он прерывается, молчит заговорщицки, и девушка напрягается, не зная, чего ожидать. — Ты только что назвала меня недалёким! — Тома вспыхивает весельем. Искренним и неподдельным, так, словно его только что похвалили, и теперь он выражает свою благодарность за ласковое слово. Камоэ чувствует, как совесть, погребённая под толщей наращенной щетины, неприятно зудит и ноет — от этого ощущения хочется избавиться поскорее, чтобы не чувствовать себя не в своей тарелке. И всё же желание объясниться пересиливает — словно от этого зависит что-то ценное. Нечто такое, чего она никак не может выпустить из рук. Его доверие? Расположение? Что…? Глупости какие-то. — Да, назвала. Но я сделала это, глядя тебе в лицо. Чувствуешь разницу? — Камоэ не узнаёт свой голос. Слишком тихий и непривычно подрагивающий. Она опускает голову, плечи и немного горбится, больше не устрашая своей суровой фигурой. Томе отчего-то думается, что такая она очень хорошенькая и миленькая, совсем не та стервоза, какой её привыкли видеть окружающие, и, будь в ней чуть больше открытости и дружелюбия, Камоэ непременно бы завоевала сердца людей. Вот только нужны ли ей вообще чьи-то сердца? — И если хочешь знать, — она снова приосанивается. Лицо непроницаемое и гладкое, и Тома ловит себя на мысли, что, возможно, её секундные послабления ему почудились, не иначе. — Я считаю тебя очень хорошим… сотрудником. Человеком. Дура, ты хотела сказать «человеком». Камоэ уходит быстро, не дожидаясь его реакции, и мысленно корит себя за этот позор. Слова всегда давались ей легко и непринуждённо — конечно, плохие и дерзкие, ведь грубить у неё получалось лучше всего — но сейчас, когда она впервые искренне хотела поддержать человека, всё пошло крахом. Если из них двоих действительно можно было назвать кого-то мусором, то Тома проигрывал ей по всем параметрам.

***

У Камоэ вкупе с дурным характером было много дурных привычек: курить за троих, выпивать по вечерам и устраивать бардак на рабочем столе — Аято нередко проводил параллели между ней и во всём идеальным Томой, с ехидной усмешкой добавляя, что они прекрасно друг друга дополняют. Инь, обжигающий своей холодной темнотой, и Янь — согревающий нежным теплом и уютом в свете только что проснувшегося солнца. Когда на её привычном маршруте домой появляется яркое, слепящее пятно — и это сейчас не про уличный фонарь — Камоэ удивлённо замирает на месте. Тома впереди склоняется над лужайкой перед жилым домом и, задорно потряхивая в воздухе пачкой корма, ласково посмеивается. Котята трутся о его ноги, пискляво мяукают, запрокидывая крохотные головы вверх и ловят каждое движение — послушно, преданно и благодарно. Так, как люди не умеют. — Я сегодня освободился пораньше и сразу же поспешил к вам. Приятного аппетита, малыши. Камоэ наблюдает за ним с задушенным в груди восторгом: это похоже на что-то сокровенное — тайный ритуал, наполненный каким-то особенным смыслом, которого она ещё не постигла и, наверное, не сможет. Что-то такое простое, незатейливое, но не поддающиеся узкой, ограниченной картине мира, вертящейся вокруг её единственной персоны. Ей никогда не приходило это в голову — купить корм и… остановиться. Не бежать в пустую квартиру, сломя голову, радуясь, что этот день наконец-то закончился, а помочь кому-то настолько незначительному, не требуя ничего взамен. А Тома… Он действительно был особенным — непонятый чёрствыми, жестокими людьми, но не озлобившийся, без кокона недоверия и грязи, которую сама же Камоэ ежедневно вытряхала изнутри. Он поворачивается к ней, чувствуя её пронзительный взгляд на себе, и молчаливым кивком подзывает к себе. Девушка мнётся, затем ступает к нему, тихо и осторожно — на мягкой поступи, чтобы не спугнуть это робкое умиротворение. — Доброго вечерочка, Камоэ, — он улыбается, но как-то иначе. Грустно-устало, будто через силу, просто потому что так надо. Она осторожно заглядывает ему в лицо, читая в тускнеющей зелени его глаз — у Томы почти не осталось сил. Он стоит перед ней механической машиной, двигается по инерции, и каждый шаг отдаётся в нём режущей болью, которую не заглушить никакими таблетками. От этих мыслей начинают холодеть виски, и Камоэ переводит взгляд к котятам, окружившим одноразовую посудину с кормом — маленькие, не больше её ладоней, преданные кому-то одному и преданные кем-то. — Они милые, правда? Я всегда прихожу сюда после работы, — Тома прерывает звенящую тишину, и девушка вздрагивает от глубины его голоса. — Это успокаивает. Тома отвлечённо рассказывает о каждом котёнке: раньше их было больше, а сейчас осталось только трое — одного он пристроил в добрые руки, а с остальными случилась трагедия. — Люди бывают такими жестокими. И даже рука не дрогнула… — и Тома содрогается. Мелко, болезненно, сжимает челюсть и зажмуривается, шумно сглатывая. Камоэ молчит и теперь становится жутко стыдно за то, что в башке у неё вакуум и ни единого слова поддержки. — Кстати, о людях… — девушка тихо сглатывает, борясь с собственной нерешительностью. Говорить об этом сейчас непростительно и неловко, но другой такой момент едва ли представится в будущем. — Разве тебе не хотелось хоть раз… не сдержаться? Ты ведь не последний человек, и Аято бы тебя поддержал. Я бы поддержала. — Сказать им всё, что ты о них думаешь, а не терпеть и… — Унижаться? — Тома горько усмехается. Между ними снова тяжёлая тишина-стена, надвигающаяся, как древняя ловушка. — Это не стыдно, Камоэ. Прощать в таких случаях не стыдно. Знаешь, на злости и гневе можно горы местами поменять. Вопрос только в том, что потом от тебя останется? Камоэ не выдерживает, когда Тома смотрит на неё в упор — она опускает взгляд к земле. У миски двое котят. Третий — чуть поодаль одиноко взирает на братьев со стороны, насупленный и какой-то воинственно настроенный. Это было бы даже забавно, если бы сердце в груди не сжималось так надломлено. — А этот почему не со всеми? — она указывает пальцем в сторону, и Тома сразу же оживляется. — Эту кошечку я всегда кормлю отдельно, у крошки очень крутой нрав. Надеюсь, ты простишь мою дерзость, но я называю её Камоэ, — он хитро прищуривается, с простодушием наблюдая, как спектр эмоций меняет всегда статичное лицо. Сначала дикое возмущение: насупленные брови, поджатые губы, затем — весёлость и скромная улыбка, собранная из крохотных осколков. Камоэ красивая — Тома отметил это ещё в их первую встречу на рабочем месте. Камоэ по-особенному добрая — даже если ей хотелось убедить всех в обратном. Только настоящие лица не скроешь ни за пришитой улыбкой, ни за маской вечного отчуждения. — Поверить не могу, что ты назвал кошку моим именем, — она фыркает в ответ, качая головой. Тома издаёт озорной смешок. Он не выглядит ни смущённым, ни растерянным, ему, напротив, очень весело и, кажется, будто давно хотелось раскрыть свою маленькую шалость. — Вы очень похожи с ней. Снаружи такие колючие и злобные, но на самом деле внутри у вас куча нерастраченной любви. И шёрстка такая мягкая, только посмотри! — он приседает на корточки, протягивая руку в сторону, и маленькая кошечка делает осторожный шажок вперёд. — А если ты её покормишь, то вы с крошкой Камоэ станете лучшими друзьями. И Камоэ — та, что стоит на своих двоих — чувствует, как буря внутри неё наконец-то прекращается. Тома же теперь думает, что горы местами можно поменять не только на гневе.