The ways of my Love

Авани тоннами выпивала целебные снадобья. Сладкие персики, яблоки и немного фруктов харра тоже, но от цветных скляночек Тигнари она была без ума. Особенно, когда приступы неясной болезни хватали за глотку и заползали во сны. А ночью всё всегда казалось другим. Вчера. Сегодня. Завтра. Авани подскакивает на мокрой от пота постели и испуганно жмётся к первому попавшемуся под тяжёлую руку — Тигнари успокаивающе обнимает за плечи, разгоняя страхи по пыльным углам. Говорит, что в реальности всё спокойно — и от его глубокого голоса птицы из сна собирают воедино ошмётки выпотрошенных голов. — Кошмары появляются чаще, — Тигнари задумчиво хмурится, пока смешивает компоненты, и понуро вздыхает. — Ты точно соблюдаешь все предписания? — Конечно, как иначе? — Авани устало валится на подушку и жмурится до режущих всполохов перед глазами. — Будто мне это нравится. Может, всё-таки стоит обратиться в Бирмастан? Тигнари натягивается струной, напряжённо сводя плечи, и отсутствующим взглядом касается белёсой, истекающей соком, мякоти раздавленных плодов. Рука сильнее сжимает пест и вдавливает в дно, словно назло — до первых трещин и сколов. — В этом нет необходимости, я уже консультировался с Захарией, и ничего нового он не скажет. Или… — он оборачивается, угрюмый, с ноткой промелькнувшей обиды в голосе, растерянно дёргая ухом. — Ты не доверяешь моим методам? Авани давится оплавленным воздухом, судорожно качая головой — слова и действия Тигнари никогда не оспариваются, и она, по меньшей мере, обязана ему спокойной, размеренной жизнью под его надёжным покровительством. И, что самое главное, лечением. Это случилось слишком внезапно, ведь Авани болела редко — и даже в самые стылые вечера, обрушивающиеся на Сумеру, простуда обходила её стороной. Для лесного стража здоровье — превыше всего. Когда Авани собирается вернуться в город, от хвалёной крепости не остаётся ничего. Теперь от неё всегда пахнет лекарствами и снотворными, помогающими дожить до утра — и, конечно же, Тигнари. Пряным и свежим, как глоток воздуха. Он всегда оказывается рядом, подставляя плечо, когда на выходе из Гандахарвы мир неожиданно плывёт и качается. Он всегда рядом, когда ночные кошмары наступают на пятки, и Авани, конечно же, ему доверяет, ведь ещё никто не помогал ей с таким рвением и искренним желанием. В конце концов, в лесу под сводом необъятного неба бьётся жизнь, в столице в искусные витражи вплетается тлен. В лесных водоемах тело питается и дышит, в клетке из каменных стен города — почти умирает. И когда Тигнари, по-особенному очаровательного в своём образе спасателя и благодетеля, ставят под сомнение, Авани крошится сожалением и ощущением собственной вины — как можно не верить его честным глазам и добрым помыслам? Она думает об этом постоянно, украдкой смотря в сторону, где узкая лесная тропа заканчивается, и начинается мощёная дорога, ведущая в город. И ей так хочется проскользнуть за камень, побродить по Большому базару и в кои-то веки навестить родителей. Сколько ещё продлятся эти приступы — неизвестно. Авани лишь с горечью провожает один день за другим. Наверное, родители уже совсем уже стёрли образ дочери за ненадобностью, храня воспоминания о ней в редких письмах, отсылаемых с лёгкой руки лесного командира. Коллеи рядом вздыхает с сочувствием — кому, как не ей, знать, каково это, когда собственное тело работает против неё: когда туманится голова, а конечности, такие омертвелые, не поддаются мольбам и просьбам. Она прочувствовала это на собственном опыте — и Авани теперь тоже. — Но наставник всегда знает, что делает, — девочка воодушевленно улыбается, расцветая на глазах, когда разговор снова сводится к Тигнари. Авани раньше тоже им восхищалась, едва ли не возведя его в культ лесного божества — такой мудрый, образованный, знающий всё и обо всём — а потом в её сердце поселились сомнения. Или же пелена привлекательного образа сдохла под прессом чужого давления. — Тебе не кажется, что мастер Тигнари слишком сильно обо мне заботится? — Авани запоздало моргает, пока Коллеи дёргается, будто ошпаренная, и с удивлением смотрит на неё в ответ. — Разве заботы бывает слишком много? Всем в округе известно, что Тигнари хороший — даже слишком. Идеально вписанная гравюра, окруженная слепо верящими идиотами. Авани сжимает в руке чудодейственное снадобье, искрящееся свежестью и чем-то ещё, и незаметно выливает под куст, пока никто не смотрит. Следующей ночью кошмары не приходят, но пугающая тень за окном всё равно не позволяет сомкнуть глаз. Страхи, оказывается, кроются в другом.

***

Патруль с господином Тигнари для лесных стражей представляется подарком — и Авани их получает так часто, что уже не знает, куда прятаться. На самом деле, это больше похоже на прогулки, когда он водит её за ручку по красивым местам и заставляет любоваться цветочками. Сумерские розы, сахарки, побеги цветущей мяты и лотосы — Авани уже тошнит от рябящих соцветий, ведь за столько походов она выучила их досконально. Тигнари не сводит с неё пристального взгляда, пока девушка отупело разглядывает носы коричневых ботинок — всяко лучше, чем постоянное буйство красок перед глазами. А ещё, всякий раз оставаясь с ним наедине, девушка чувствует себя едва ли лучше беспомощного ребёнка. Он нагружает себя походными рюкзаками — своим и её — тащит воду, пропитание и лекарства. Нельзя напрягаться — у тебя слабеют руки. Нельзя бегать и прыгать – потеряешь сознание. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Можно — сидеть рядом, перебирая иссушенные травы, пока он занимается исследованиями. Можно — бродить по округе под его чутким надзором, еле-еле переставляя ноги — Авани бы не удивилась, если бы одним не столь прекрасным днём Тигнари пришёл бы к ней со стандартами длины её шагов и прилепил на лоб для лучшего запоминания. Лагерь дозорных остаётся далеко позади — настолько, что, когда девушка оглядывается, видит только расплывчатые очертания кроны самого высокого дерева, где прячется домик командира. — Устроим небольшой привал, тебе нужно отдохнуть, — Тигнари стелет тонкое одеяло на поваленное дерево и молчаливым кивком приглашает присесть. Она щетинится, протестующе скрещивает руки на груди и не двигается с места. Он смотрит с отравляющим снисхождением и лёгкой полуулыбкой — всё ещё, как на ребёнка, которого никогда не воспринимают всерьёз. Дети ведь такие упрямые существа. — Я не цветок из оранжереи, мастер. — Конечно нет, — Тигнари подхватывает её с задорным энтузиазмом, дёргая правым ухом, отчего длинная серьга дребезжит и качается. — Будь ты цветком, с тобой было бы куда проще управиться. — Что? — Авани ошарашенно отступает, утрачивая напускную сноровку. Она похожа на выброшенную к берегу рыбу, с одиноким глазом, выжженным на солнце, и почерневшей, дымящейся чешуей. Доживающая, выброшенная на берег рыба — если пустить её на волну, возможно, она вспомнить, как работают плавники. Но разве рыбаки отпускают свою добычу? — А? Я пошутил, не бери в голову, лучше присядь поскорее. Чужие руки давят на плечи, и Авани, отчего-то окоченевшая, слепо подчиняется. Тигнари, крутившийся рядом, больше не отзывается в душе спокойствием: от него пахнет ещё не разожжённым кострищем и плотными маслами, от которых вяжет горло и мутится рассудок. К полудню небо затягивается тучами, и девушка, ссылаясь на усиливающуюся головную боль, отказывается возвращаться — если выждать удобный момент, у неё появится шанс. Тигнари с сомнением поджимает губы, прикидывая, сколько ещё у них есть времени — думает, если пойти обходными тропами, они вполне успеют вернуться в безопасное место до дождя. Авани надежду сцеживает по капельке очередного снадобья, которого уже не проглатывает с ослеплённой верой.

***

Мокрая земля вязнет под ногами. Авани спотыкается на камнях, падает, но встаёт с упрямством, продолжая бежать — ливень вымывает цепочку её следов и запах. У Тигнари сверхчувствительное обоняние — он может выследить кого угодно и где угодно — но дождь, пошедший так кстати, даёт ей фору. Сзади, достаточно далеко отсюда, раздаётся окрик, проглатываемый раскатом грома. Авани сжимает повреждённую, кровоточащую от падения ногу, и судорожно оглядывается — лес везде один. Без отличительных черт и ровной, надёжной тропы — или же она за время своего пребывания в лесу не научилась ориентироваться на местности. А Тигнари — это лисица из комода. Разозлённая, дикая, преследующая — он всего лишь сорняк по сравнению с вековыми стволами, но его бесконечно много. Он оплетает ступни побегами, пригвождая к земле, давит и душит, но — в самом деле — их разделяет несколько дорог и глубокий овраг. Авани пропускает в лёгкие побольше воздуха, готовясь бежать снова, игнорирует боль и спазмы, окольцовывающие тело. Образ жизни тепличного растения, организованный Тигнари, действительно сыграл злую шутку — былая сноровка втопталась в землю вместе со слетевшем с ноги ботинком. Вдали небо исходится рассеянными лучами — Авани с благоговением думает, что до города осталось не так много, и не замечает, как обрыв перед ней разевает пасть. Рёбра пересчитывают каждый выступ, рука придавливается тяжестью собственного тела и выгибается под неестественным углом. Авани кричит в ответ. Тигнари не слышит. Она лежит, обрастая грязью и пылью, не в силах пошевелиться. Ветки над головой хрустят от ветра — или же это доламываются её кости. Авани просит себя продержаться, умоляет не закрывать глаза и надеяться на ниспосланное Архонтами чудо — пусть оно даже облачится в шкуру Тигнари — но агония растаскивает по ниточкам, коптит и плавит. Авани действительно жалеет и сквозь оглушающий плач просит прощения. Авани готова сделать всё, лишь бы вернуться в уютную постель и по кругу смотреть на ошмётки выпотрошенных птичьих голов. Тигнари находит её не сразу — будто в назидание. Смотрит сверху вниз с искривлённой усмешкой и ядовитым укором, огибая распластанное перед ним тело, и аккуратно, с разбавленной нежностью перехватывает сломанную руку. — Ну и разве стоило это того? — палец поглаживает вздувшуюся плоть перед тем, как сдавить посильнее. — Поэтому я и люблю цветы, ведь с ними так легко совладать. В глазах у лисицы захлопывается клетка.