Майлз
Когда мы с Вэйлоном молча выходим из своего убежища, первым подхожу к мёртвой женщине, привязанной к дыбе — искалеченной, в изорванной одежде, с синяками и кровоподтёками по всему изломанному орудием пыток телу. На некогда красивом лице застыла гримаса ужаса и боли, рот раскрыт в немом крике, а тусклые карие глаза устремлены в потолок. Протягиваю руку и осторожно закрываю их, а стоящий рядом Парк глухо произносит: — Такие люди, как Нот или Пикок, всегда ранят женщин или детей, чтобы наказать мужчин. Это отвратительно. — Жаль, — из темноты за алтарём выходит Джорджия, окидывая непроницаемым взглядом звериных глаз мёртвую Марию и труп Иосаи, распятый на колесе. — Они не заслужили такой смерти. Девушка говорит равнодушно, безэмоционально, скорее из необходимости что-то сказать, и я чувствую, как изнутри поднимается волна гнева. Сжимаю ладони в кулаки и, резко повернувшись к Уилсон, выплёвываю: — Да что с тобой не так? С каких пор ты стала такой похуистичной стервой? — С тех пор, как умерла, — девушка выгибает брови и с удивлением смотрит на меня. — Майлз, что с тобой? Да, печально, что эти люди умерли, но хорошо, что на их месте не оказался кто-то из вас. И не ты ли мне когда-то сказал, что мертвецам уже всё равно? Куда делся циничный репортёр Майлз Апшер? — Умер, — ядовито цежу сквозь зубы и, еле сдерживая ярость, смотрю на девушку, не узнавая в ней мою Джорджи. — Джордж, мы могли помочь этим людям. Мы были здесь и могли спасти их. Но мы не сделали нихуя, лишь блять смотрели на то, как этот уёбок Нот истязал их. — Мы не должны вмешиваться, — сухо произносит студентка, а я, не выдержав, ору, бесясь от её равнодушия: — Какого хера, Джорджия?! Мне глубоко насрать узнает эта тварь о том, что мы здесь, или нет! Чем блять мы лучше Нота, если нихера не сделали?! — Это не наше дело, — ровным тоном отзывается девушка, твёрдо выдержав мой взгляд. Меня чертовски сильно выводит из себя её похуизм, и я выпаливаю, не подумав: — Тогда какого хрена ты здесь забыла? Если тебе так похуй на всё, то что ты здесь делаешь? Уже бы добралась до вышки и свалила бы отсюда нахуй, бросив нас. Мы же блять только и делаем, что пытаемся вмешаться, чтобы спасти хоть кого-нибудь, в то время, как ты превращаешься в холодную равнодушную тварь! Замолкаю, заметив, как на лице Уилсон сменяются изумление, непонимание, обида и боль, а затем застывает маска ледяного спокойствия. Выпрямив спину, студентка размыкает губы и тихо произносит: — Очевидно, что уже ничего не забыла. Если тебя так выводит из себя моё присутствие, то мог бы сообщить об этом раньше. — Чего? — вся моя злость сходит на нет, и я устало труб лоб, стараясь не огрызнуться на Вэйлона, который за спиной у меня обречённо шепчет «ну ты и дурак». — Джордж, я не то… — Я всё поняла, Апшер, — перебивает меня девушка, а затем, с исказившимся от боли лицом, превращается в рой наномашин. Промчавшись мимо меня, задев и опалив мимолётной вспышкой боли, рой вылетает через витраж, просочившись сквозь него, словно призрак, а я на мгновение растерявшись и замешкавшись, кричу вслед: — Джорджи, вернись! — Ну офигеть, — программист шумно выдыхает, запустив пальцы себе в волосы, а я, в раздражении ударив себя ладонями по бёдрам, задаю риторический вопрос: — Ну и куда она унеслась? — Понятия не имею, — мрачно отзывается Парк, волком глядя на меня исподлобья. — Но мои поздравления, друг. Ты умудрился обидеть носителя Вальридера. — Как будто я специально, — раздражённо бросаю, хотя прекрасно понимаю, что, скорее всего, это действительно было так. Мне хотелось достучаться до той девушки, которую я знал, хотелось вывести её на эмоции. Я поддался гневу и, как всегда не контролируя свой язык, наговорил херни, в глубине души надеясь, что она поймёт насколько неправа, но вместо этого добился лишь того, что она бросила нас, обидевшись на мои резкие слова. Надо было понимать — Джорджия изменилась, и попытки воззвать к совести абсолютно бесполезны. Человеческая жизнь для неё теперь ничего не значит, а с нами она возится, потому что мы её друзья. Были бы мы чужими людьми, она спокойно прошла бы мимо, даже если бы нас рвали на куски. — Я понимаю, что ты чувствуешь, но мог бы и промолчать, — Парк поджимает губы и устало трёт лицо, сухо констатируя и без того известный факт: — Теперь она неизвестно где, а мы в дерьме — нарвёмся на местных, и нас тут же убьют. — Знаю, — вздыхаю, глядя на витраж, через который вылетел рой, чувствуя, как сердце болезненно сжимается. Идиот — самый настоящий тупорылый еблан. Вернётся ли она снова, или ты это был наш последний разговор? Неужели последнее воспоминание о ней будет таким? А что запомнит она? Только как я наорал на неё. Молодец, Апшер, продолжай в том же духе, и тогда от тебя ещё и единственный друг сбежит. Кошусь на мрачного Вэйлона, который сверлит взглядом труп Марии, и виновато произношу: — Мне не стоило на неё орать. — Пожалуй, — программист шумно выдыхает и качает головой. — Будем надеяться, что она не станет долго злиться и обижаться. Нечленораздельно мычу, пребывая в отвратительнейшем расположении духа после произошедшего, и помогаю другу отвязать труп женщины от дыбы. Сняв тело с орудия пыток, осторожно кладём его на пол, а затем так же снимаем Иосаю. Это было большее из того, что мы могли сделать для этих людей, а затем покидаем церковь, уходя через дверь, за которой скрылись Нот и его прихвостни. Пройдя через служебные помещения, выходим на улицу, мрачно разглядывая жилую часть деревни, освещённую светом от костров. Неподалёку сидит в кресле-качалке мужчина в соломенной шляпе и синем рабочем комбинезоне на голое тело, жуя травинку и сжимая в руках мачете, и мы тихо проскользаем мимо него, хотя мужику, кажется, было похеру, даже если бы мы прошли мимо с оркестром. Он тихо мычит себе под нос какую-то песенку, явно наслаждаясь жизнью, и мы не смеем ему мешать. Пройдя по пыльной дороге, замечаем что дальше она перегорожена, и заходим в ближайший дом, решив выйти либо через заднюю дверь, если таковая имеется, либо через окно. Не успеваем попасть внутрь, как до слуха доносится скрипучий женский голос, тихо напевающий: — Ложись спать, малыш. Страдает дитя день и ночь. Но однажды ты проснёшься в раю… — Что за нахрен… — бормочу себе под нос, оглядываясь, и замечаю в прихожей, в которой мы оказались, две деревянные люльки. Предчувствуя новую порцию кошмарных подробностей жизни местных жителей, тихо заглядываю в дверной проём, ведущий в комнату, и замечаю ещё несколько кроваток, выставленных в ряд возле стола, на котором горят оплавленные красные свечи, освещая помещение. В нос ударяет тяжёлый металлический запах, и я замечаю, что в этих кроватках лежат маленькие окровавленные тела — мёртвые младенцы. — …там бедная овечка. Вороны и соколы клюют их глаза. Бедная овечка, плачет по своей маме. Плачет по своей маме… Перевожу потрясённый взгляд чуть левее, и замечаю возле грязного допотопного холодильника стоящую спиной к нам женщину, одетую в какую-то чёрную хламиду. Седые волосы собраны в пучок, а на руках она держит неподвижное крохотное тельце, качая его и продолжая петь. Поборов дикое искушение схватить лопату, валяющуюся на полу возле стеллажей, заставленных различными склянками, и уебать эту мразь, на чьи вопли небось сбежится половина психованных жителей, бросаю взгляд на Вэйлона, который с тихой яростью разглядывает трупы детей в кроватках, и решительно иду вперёд, заприметив дверь, через которую можно выйти из этого адского дома. Обхожу сумасшедшую бабку, которая, кажется, совершенно нас не замечает, продолжая укачивать на руках труп, и, толкнув дверь, разворачиваюсь и успеваю вовремя дёрнуть за собой Вэйлона, выглядящего так, словно он готов наброситься на старуху и придушить её своими собственными руками. В другой ситуации, если бы ребёнок был жив, я бы с удовольствием помог ему прикончить ненормальную старушенцию, наплевав на то, что «мы не должны вмешиваться», однако, к сожалению, сейчас мы уже не могли ничего изменить, а шум наверняка привлечёт внимание деревенских. — Сука, — шипит Парк, едва только за нами захлопывается дверь, отделяя от комнаты с мёртвыми младенцами. — Ты видел? Эта тварь… — Да, знаю, — цежу сквозь зубы, разглядывая тёмное помещение, забитое всяким хламом, в котором приготовлено несколько маленьких гробиков для младенцев, и, отыскав на старом деревянном столе очередную переписанную от руки часть проповеди этого долбанного Папы Нота, без особого интереса пробегаю глазами по строчкам. «ГЛАВА 2 1. В связи с этим соберись с силами, чтобы услышать, подготовь свой разум, будь открытым и воздержанным в ожидании откровения, покорным, как ребенок перед родителями, как родители перед Пророками, как Пророки перед Богом и его ангелами. 2. Ибо насколько ты знаешь, ты не был сделан нетленен нетленным золотом, какой есть ложь традиций, полученная от твоих родителей. 3. Не получивший непорочную кровь, род Адама, испорчен по ту сторону спасения родом Каина, обрезанного, но тайного упрямца, с неверием в сердце и выросшего в недуге от похоти твоего отца. 4. Те, кто воистину осквернили откровения Авраама и Иисуса Назарянина, и Абу аль-Касима Мухаммеда ибн Абдуллаха ибн Абд аль-Мутталиба ибн Хасима, обреченные попасть в ад евреи, обреченные попасть в ад христиане, обреченные попасть в ад мусульмане, которые посеяли проклятья в ожидании урожая. 5. Но не воспринимайте пустые разговоры ваших родителей и проводите время в страхе, не приспосабливаясь к невежественной похоти. 6. И когда будешь привязан к ответу Господом, защищай его Рай, пролив кровь из сердца паукоглазого агнца, Врага, не рожденного князя лжи. 7. Ибо верь тому, кому было откровение: будь святым, ибо я свят» «Скорее ты будешь гореть в Аду», — мрачно думаю я, отложив в сторону листок, и вылезаю вместе с программистом через окно на улицу, прислушиваясь, нет ли поблизости каких-нибудь настроенных на наше зверское убийство местных. К счастью, всё чисто, и мы торопливо, стремясь оставить позади увиденный ужас, миновав пару домой, продираемся сквозь ещё одно кукурузное поле, исцарапав руки и лица острыми листьями. Добравшись до мельницы, стоящей на другом конце поля, без особых проблем проходим через неё, столкнувшись лишь с одним психопатом, от которого удалось довольно легко убежать, и, съехав вниз по насыпи, разглядываем пустой тёмный хлев, возле которого лежит мёртвая корова, над которой роятся мухи, освежёванную отрезанную голову лошади, валяющуюся в месиве из крови и внутренностей, и приветливо открытые ворота. Сморщившись от мерзкого гнилостного запаха, переглядываюсь с Парком и иду к воротам, однако, заметив за ними знакомую высокую худощавую фигуру с огромной модифицированной, светящейся в темноте киркой, торопливо, матерясь сквозь зубы, шарахаюсь за ближайшее дерево. Вэйлон, последовав моему примеру, пригибается, пытаясь слиться с местностью, а я, затаив дыхание, прислушиваюсь к шёпоту Марты. — Да, Господь… Как свинья… И это будет твоей славой… Я буду твоей чумой и твоим искуплением… — А она никогда не сдаётся, — еле слышно бормочу я, надеясь, что у этой ебанутой не такой замечательный слух. — И ещё ребёнок… Господь Авраама, Исаака и Иакова и Нота… От зада до морды, Господь… Стиснув зубы, выглядываю из-за дерева и, заметив, что она отвернулась и уходит в ту сторону, с которой мы пришли, мысленно называя себя идиотом, тихо, пригнувшись, продвигаюсь в сторону ворот, мысленно взывая к Богу, чтобы, если он есть, он не позволил Марте заметить меня. Вэйлон, тихо зашипев мне, чтобы я оставался на месте, плюнув, крадётся следом, а до нас доносится безумное бормотание женщины: — Да, Господь, это святая земля… И что я скажу ему?.. Но где, Господь?.. Он будет, Господь, даже перед смертью… Буквально проползаем через ворота и, увидев ещё один большой хлев с пристройкой, идём туда, постоянно оборачиваясь, опасаясь, что Марта нас услышит и ломанётся следом. Войдя внутрь, подавляю рвотный порыв при виде разлагающихся раздутых трупов коров с вывороченными наружу кишками, валяющимися на полу возле пропитавшегося кровью сена, а затем Вэйлон, толкнув меня локтем в бок, кивком указывает на небольшой лаз, больше похожий на дверцу для крупной собаки, перекрытую решёткой с цепным механизмом. Однако цепь разорвана, и, даже если мы вручную поднимем решётку, она не будет держаться. Озираюсь по сторонам, пытаясь придумать, чем можно удержать решётку, и, ничего путного не обнаружив, решаю посмотреть, что находится за неприметной дверью, ведущей в пристройку. Толкаю её и чувствую, как мои внутренности скручивает болезненный спазм — в нос ударяет отвратительная смесь запахов крови, испражнений и гниющего мяса, а Вэйлон, старательно зажимая нос рукой и пытаясь дышать ртом, разглядывает несколько мёртвых коров, выпотрошенных, с отрезанными головами и ногами, а затем сипит: — Скотобойня. Здесь можно найти какой-нибудь крюк. — На скотобойне нас ещё не было, — хриплю я, отмахиваясь от полчищ мух, вьющихся над трупами, а затем, переборов отвращение, захожу внутрь, завернув и поднявшись на небольшой помост. Смотрю прямо перед собой, разглядывая два подвешенных за ноги вниз головой человеческих тела с содранной кожей, висящих, словно туши животных, а затем замечаю перед ними чуть выше висящий крюк. Смотрю себе под ноги на уходящий вниз помост в вырытую яму, наполненную кишками, костями и кровью. На другой стороне в конце ямы такой же помост уходит вверх, и я, с обречённым видом осмотревшись и не найдя тут никакого механизма, бросаю Парку: — Стой тут, я переберусь на другую сторону, подтяну к тебе тела, а ты достанешь крюк. — Не буду спорить, — друг находит в себе силы выдавить кривую улыбку. — Потому что я в это месиво не полезу. — Так и знал, белоручка, — фыркаю и, мысленно решив, что когда я буду говорить «бывало и хуже», то буду иметь в виду именно этот момент, добровольно аккуратно съезжаю вниз по окровавленной деревяшке, погружаясь по щиколотку в отвратительную гнилую смесь. Вонь становится ещё более невыносимой, от чего уже начинают слезиться глаза, а мухи так и норовят приземлиться на лицо или залететь в рот. «Пизда ботинкам», — мелькает в голове идиотская мысль, пока я, стараясь не проблеваться, пробираюсь вперёд, сопровождаемый чавканьем гнилых внутренностей у меня под ногами, а затем, когда наконец добираюсь до помоста, торопливо поднимаюсь на него. Справа замечаю цепь, которая активирует конвейер, и тяну её, напрягая мышцы, приводя в действие заржавевший механизм, продвигая тела и крюк к Парку, которому даже со своим ростом пришлось тянуться, чтобы снять нужную нам вещь. — Есть! — кричит мне программист, размахивая трофейным крюком, и указывает себе за спину. — Я пойду подниму решётку! Догоняй! — Опять в это дерьмище, — обречённо вздыхаю, напоминая самому себе, что я сам сюда полез, и, отсрочивая неизбежное, оглядываюсь по сторонам. Замечаю в углу на небольшом столике записку, заляпанную кровью, и торопливо читаю её. «Марта, моя возлюбленная, моя негодяйка, мой ангел-мститель. Вэл предал Храм врат. Предал Господа. Предал меня. Посмотри глубоко в сердце всего, что ты ненавидишь, и соверши насилие, чтобы наказать эту гнойную еретическую свинью. Вэл должен страдать и умолять о великодушии, которое ты отрицаешь. Вэл должен умереть во мраке, полностью лишенный любви Господа. Все, кто присоединились к Вэл, должны умереть, умоляя о прощении, от которого ты очистила свое сердце. Позволь Богу быть милосердным, ты будешь только призраком. Папа любит тебя, Господь прощает тебя. Нот» — Оправдываем жестокость благими целями, — хмыкаю и бросаю листок обратно на стол. — Мудак. — Майлз, ты чего завис? — слышу оклик Вэйлона и вижу друга, который, вернувшись, разводит руками. — Я поднял решётку, давай быстрее. — Да иду я, иду, — откликаюсь и нехотя спускаюсь обратно в яму, совершая обратно отвратительное путешествие по кровавому месиву. Рассеянно размышляя о том, что за такие весёлые приключения Меркоф должна выплачивать нам всем пожизненно компенсацию как за психологические так и за физические травмы, возвращаюсь обратно с программистом в хлев и готовлюсь лезть следом за ним в открывшийся проход. — Боже, дай мне голос, направь мою руку! Вопль Марты раздаётся неожиданно в тот самый момент, когда Вэйлон первым вползает в лаз. Резко повернув голову на крик, вижу, как безумная женщина несётся, подняв над головой своё жуткое оружие, намереваясь проткнуть меня, и бросаюсь к проходу, заорав дурным голосом: — Вэй!!! Быстрее, мать твою!!! Друг, скребя пальцами по земле, делает рывок, подтягиваясь и освобождая место, позволяя влезть следом, и я торопливо ныряю в лаз, однако тонкие острые пальцы Марты впиваются в мою ногу, таща меня назад пытаясь выдернуть из спасительного укрытия. Извернувшись, встречаюсь взглядом с льдисто-голубыми глазами безумной женщины, которая, наклонившись и оскалившись, бормочет свою безумную мантру про прощение Господа и святую землю, которую мы осквернили своим присутствием. Сцепив зубы, сгибаю свободную ногу в колене и со всей дури бью тяжёлым армейским ботинком по лицу Марты. Слышу характерный влажный хруст, с которым ломается нос, и женщина, взвыв от боли, хватается за лицо, от неожиданности расцепив пальцы и выпустив меня. С бешено колотящимся от страха сердцем быстро переворачиваюсь, вставая на четвереньки, и буквально вылетаю из прохода вслед за программистом, который, вцепившись в ворот моей куртки, рывком помогает мне встать на ноги. Не сговариваясь, срываемся с места, преследуемые дикими визгами Марты, не сразу осознав, что мы миновали деревню и вышли к лесу, и, промчавшись под старой покосившейся вывеской, надпись на которой давно уже стёрлась от времени, спотыкаясь о камни и врезаясь в деревья, вылетаем к деревянному сооружению, напоминающему смотровую вышку. Резко затормозив, сгибаюсь пополам, уперевшись ладонями в колени, и пытаюсь отдышаться от быстрого бега. Вэйлон, устало прислонившись к какому-то каменному пьедесталу, случайно роняет на землю очередную записку, придавленную камнем, и, подняв её и быстро прочитав содержимое, протягивает мне. — Глянь… — Сейчас, — коротко бросаю, восстанавливая дыхание, и беру записку слегка подрагивающей рукой. В лунном свете слова, написанные чёрными чернилами, сливаются с бумагой, и мне приходится напрячь зрение, чтобы их разобрать. «Дорогая Марта — Моя возлюбленная, самый близкий, самый сокровенный друг с самого детства. Я знаю, твоя вера несовершенна, я знаю, что старый червь сомнений терзает твое сердце, и слезы омывают твои щеки. Ты думаешь, что грешишь, совершая убийство. Но услышь меня, так как я говорил тебе всеми известными способами: ты согрешишь только, если ничего не сделаешь. Если ты не посадишь на цепь бешеную собаку, разве ты не ответственна за детей, на которых нападет эта сука? Если ты не раздавишь паука в детской люльке, разве ты не ответственна за его ядовитый укус? Если ты оставишь огонь без присмотра, разве ты не ответственна за ожоги каждого невиновного? В любом случае лень сделала бы тебя убийцей. Даже не пошевелив пальцем, ты все равно останешься ужасной убийцей по мнению Господа. И еще, каждая жизнь, которую ты не заберешь, может даже повергнуть Врага, который убьет и уничтожит весь мир, и это убийство из лени. Враг яростен, злобен, и голоден, словно ад. Держись. Толкни нож. Тебе не нужно прощение, потому что ты не грешишь. Знай, что Храм врат нуждается в тебе. Знай, что я люблю тебя. Что Господь любит тебя. Нот» — Может, она не такая уж и плохая? — хрипло замечает Вэйлон, дождавшись, когда я дочитаю письмо. — Этот козёл Нот заставил её убивать неугодных ему людей, хотя сама она сомневалась в правильности своих действий. — Какая теперь разница? — возвращаю другу лист, который он кладёт на место, и морщусь, разглядывая смотровую вышку. — Марта всё время пытается нас прикончить. Думаю, что дискуссия о её моральных терзаниях тут неуместна. — И всё же, — Парк вздыхает. — Она стала такой под влиянием другого человека, хотя сама того не желала — он манипулировал ею. Она не виновата в том, что превратилась в чудовище. Поджимаю губы, уставившись на программиста, прекрасно понимая, что речь сейчас идёт не только о Марте. В словах друга я слышу лёгкий упрёк, а сам он стойко выдерживает мой взгляд. Вздыхаю, чувствуя, как изнутри поднимается волна горечи и боли, которую я, после случившегося в церкви, старательно затолкал поглубже, сосредоточившись на выживании в этом месте, и произношу: — Я знаю, что на Джорджию в значительной мере повлияло это долбанное слияние с Вальридером. Знаю, что она не виновата в том, что стала такой… — запинаюсь, пытаясь подобрать более точное определение, и устало качаю головой. — Я просто не могу смириться с тем, что она изменилась. Чёрт, я пиздец как счастлив, что она жива, что снова с нами… ну, была до тех пор, пока я на ней не сорвался… Но я смотрю на неё и не узнаю. В ней больше нет той милой, доброй и сострадательной девушки, которую я знал — вместо этого появилась холодная, равнодушная и жестокая. — А может она хочет, чтобы мы так считали, — тихо отвечает Вэйлон, отведя взгляд в сторону. — Я согласен с тем, что она изменилась, и её равнодушие к тому, что Нот сотворил с Иосаей и Марией… Но не думаю, что действительно полностью превратилась в монстра. Возможно это её защитная реакция — она хочет, чтобы мы считали её чудовищем, чтобы потом было легче от нас уйти, когда мы выберемся отсюда. — Даже если и так, она уже ушла, — уныло усмехаюсь, мысленно добавив «из-за меня», и киваю на смотровую башню. — Идём дальше. Нам незачем здесь стоять — Марта может в любой момент найти обходной путь и нагнать нас. Какой бы милейшей женщиной она ни была в прошлом, сейчас — это наглухо отбитая ебанутая последовательница Нота, жаждущая нас выпотрошить. Вэй не находит, что на это ответить, и мы идём дальше, надеясь, что эта дорога приведёт нас к шахтам, а оттуда — к чёртовой вышке Меркоф, после чего мы сможем, уничтожив её, наконец свалить из этого проклятого места.***
Джорджия
Боль, гнев и обида клубком ядовитых змей ворочаются внутри меня, заставляя метаться по деревне, распугивая местных жителей, и прокручивать в голове слова Майлза, вспоминать выражение его лица и осуждение и гнев в глазах. «Тогда какого хрена ты здесь забыла?» И вправду? Что я делаю здесь? Что делала рядом с ними? Как я вообще додумалась до того, чтобы позволить себе снова быть с друзьями? Я умерла — я стала чудовищем, монстром, стала тварью, состоящей из нанороботов. Я не жива и не мертва — нечто среднее, застрявшее на земле без возможности вернуться к нормальной жизни или же наконец умереть окончательно и бесповоротно. Я должна быть одна — только я и Вальридер в моей голове, плотно засевший в ней, слившийся со мной и ставший со мной единым целым. Мне было больно находиться рядом с Вэйлоном и Майлзом, но я упорно убеждала себя в том, что так нужно — я должна помочь им выбраться отсюда, должна сделать всё возможное, чтобы они выжили, должна оберегать их. В ту ночь в лечебнице я сделала выбор — я выбрала их жизни вместо своей, и продолжала выбирать их, игнорируя свою собственную боль. Я не могла прикоснуться к Майлзу, зная, что сделаю ему больно из-за роящихся вокруг меня наномашин. Я знала, что никогда не смогу познакомиться с семьёй Вэйлона, про которую он обмолвился, когда мы были в пещерах, сказав, что с Лизой мы бы обязательно подружились, а их сыновья, раз уж они умудрились полюбить «дядю Майлза», то от меня были бы в полном восторге. Мне было тяжело — но я продолжала, сцепив зубы, заботиться лишь о безопасности своих близких. Но какой в этом смысл? Какого хрена я здесь забыла? Я не смогу остаться, а если бы и могла, поддавшись на уговоры Майлза, то после его слов я могла бы думать только о том, что они считают меня чудовищем. Впрочем, судя по всему, они не так далеки от истины. — А я тебя предупреждал, — спокойно произносит Билли, хотя я всё равно улавливаю лёгкую печаль. Впрочем, с тем, что творилось сейчас в моей душе, его эмоции не могли сравниться. Мне хотелось кричать, плакать, что-нибудь уничтожить — просто чтобы стало хоть чуточку легче, чтобы перестало болезненно свербеть под рёбрами, чтобы искусственно бьющееся сердце прекратило так невыносимо болеть. На глаза попадается местный — какой-то полноватый лысеющий мужчина в старом рабочем комбинезоне, застывший в десяти шагах и с ужасом смотрящий на меня. Дурак — бежать бы должен, но, видимо, вид растрёпанной бледной девушки со звериными глазами и тёмной аурой его настолько напугал, что он не может сдвинуться с места. Останавливаюсь, прекращая мерить шагами пространство перед одним из домов, в который при виде меня забилась наверное добрая половина населения деревни, и, не раздумывая, делаю пару стремительных шагов к мужчине, занося руку, намереваясь убить его. Чего проще — пробить грудную клетку, схватить горячее пульсирующее сердце, а затем вырвать его из груди. Мгновенная смерть — только вот я не могла. Одно дело убить из самообороны, защищая себя или близких, или же убить парочку людей, работающих на Меркоф. Одно дело — просто наблюдать из тени за тем, как убивают других людей, сочувствуя им, зная, что они не заслужили подобной участи, но не вмешиваясь. И совсем другое дело — убить ни в чём неповинного человека, испуганно застывшего, словно кролик в свете фар. Он был психом, экспериментом корпорации, и, вполне вероятно, попытался бы напасть будь здесь Майлз и Вэйлон. Но сейчас он был безобиден. Поэтому я, остановившись в трёх шагах от него, опускаю руку и рычу: — Убирайся. Мужчина вздрагивает от моего голоса, и делает неуверенный шаг назад, продолжая испуганно таращиться на меня, а я, задыхаясь от боли и подступающих слёз, ору: — Ну же!!! Беги!!! Ещё один испуганный взгляд — и местный, развернувшись, бросается назад, а я, яростно закричав, обращаюсь в рой, взмыв в ночное небо. Я несусь не разбирая дороги, просто чтобы отвлечься, не думать ни о чём, однако безумная гонка не длится долго — я восстанавливаюсь возле реки, чувствуя, как по щекам текут горячие слёзы, и, больше не сдерживаясь, рыдаю, сев на берегу и обхватив руками колени, подтянув из к груди. Я выплёскиваю все свои переживания, все свои сдерживаемые эмоции, всю свою боль — всё, что накопилось за минувший год. — И стоило оно того? — спрашивает Билли, а в памяти у меня всплывает образ Майлза — лицо, искажённое гневом, осуждение во взгляде, и больно бьющие слова: «Тогда какого хрена ты здесь забыла? Если тебе так похуй на всё, то что ты здесь делаешь? Уже бы добралась до вышки и свалила бы отсюда нахуй, бросив нас». Может и стоило так поступить. Может и нужно было добраться до вышки, уничтожить её и свалить, оставляя друзей позади. Только вот от этой мысли внутри всё сжималось, а ком в горле становился всё больше, заставляя давиться солёными слезами. — Нет, — кое-как выдавливаю из себя, сотрясаясь от рыданий, и слышу у себя в голове тяжкий вздох. — Знаешь, меня никто никогда не любил, — грустно произносит Билли, а я затихаю, лишь периодически всхлипывая, прижавшись мокрой щекой к коленке. — Родители… да ты сама знаешь. Друзей у меня не было. Девушки тоже. Я был изгоем. Затем стал удачным экспериментом. Человек, которого я любил, как родного отца, который относился ко мне с добротой и пониманием, оказался лицемерной сволочью, рассматривающей меня лишь с научной точки зрения, словно подопытного кролика. Я был никем для него — я был никем для всех, кто когда-то был в моей жизни… Билли замолкает, а я тихо шмыгаю носом, покачиваясь из стороны в сторону и глядя на тёмную реку, плещущуюся у моих ног. Какая ирония: я, у которой было всё в этой жизни, — семья, друзья и когда-то парень, если не учитывать не успевшие начаться отношения с Апшером, — стала носителем существа, который был всего этого лишён. — Тебе нужно вернуться за ними, — неожиданно произносит Вальридер, а я вскидываю голову, недоверчиво глядя прямо перед собой. — Ты серьёзно? Ты же был против того, чтобы я помогала им. Ты хотел их убить. Ты должен быть наоборот счастлив от того, что я ушла. — Должен, — подтверждает Билли, и я слышу в его голосе горечь. — Но почему-то не счастлив. Я знаю, что ты любишь Майлза. Я знаю, как дорог тебе Вэйлон. Я видел, как много ты значишь для них обоих. Тебе сейчас очень больно — я чувствую твою боль, как свою собственную. Но несмотря на то, что ты сейчас переживаешь, я думаю, что оно того стоит. Что может быть важнее, чем быть кем-то любимым? Быть кому-то нужным? А люди… люди просто устроены так, что всегда причиняют друг другу боль. — Я не смогу с ними остаться, ты сам говорил про это, — напоминаю я, вновь опустив голову. — Какой смысл возвращаться к ним? Ради иллюзии кратковременного счастья? Хотя, в таких условиях про счастье я погорячилась… — Пусть кратковременное, но оно хотя бы будет, — Билли хмыкает. — У меня и этого никогда не было… Ничего не отвечаю, напряжённо размышляя над словами своего соседа, разрываясь между соблазном немедленно броситься на поиски друзей и желанием оставить их в покое, позволить самим выбраться отсюда и забыть про меня. Билли, явно почувствовав мои терзания, тяжело вздыхает, и произносит, заставляя меня подняться с земли, прежде чем вновь обращусь в рой: — Не думай — просто найди их. И как можно скорее — пока ещё есть к кому возвращаться.***
Майлз
— Напомни-ка мне, как мы докатились до этого? — интересуюсь я, стоя напротив старого полуразрушенного моста идущего через громадную пропасть. Под мостом клубится туман, из-за чего рассмотреть, что там внизу, не представляется возможным, хотя что-то подсказывает мне, что ничего хорошего там точно нет. Это место мы нашли, пройдя через небольшое ущелье, и, судя по остаткам рельс, обрывающихся у моста, который сейчас больше напоминал просто кое-как приколоченные брёвна, держащиеся лишь на старых, местами обрушенных, железных опорах и молитвах, он вёл на сторону, откуда можно было добраться до шахт. — Издеваешься? — мрачно спрашивает Вэйлон, бросив на меня взгляд исподлобья, а затем делает осторожный шаг на уцелевшую часть моста. Хлипкие доски опасно скрипят и крошатся под ногами, а друг констатирует: — Выглядит ненадёжно. Рискуем свалиться. — А есть другой путь? — тяжело вздыхаю и иду за другом. Расстояние до противоположной стороны было не очень большим, как показалось на первый взгляд, однако дело осложнялось ненадёжностью конструкции — уцелевшая часть моста переходила в узкие обработанные брёвна, перекинутые через обвалившиеся опоры, по которым пройти можно было полагаясь лишь на чудо. Программист, нервно выдохнув, делает шаг на бревно и расставляет руки в стороны, чтобы удержать равновесие. Напряжённо смотрю в спину друга, замечая, что он пошатывается, рискуя сорваться вниз, и ступаю следом, тихо матерясь сквозь зубы — гладкое дерево оказалось вдобавок ко всему скользким. Напоминаю самому себе, что и не в такой заднице бывали — достаточно было вспомнить прогулку с Джорджией под дождём по скользкому карнизу, когда нам пришлось убегать от Братьев в душевой. Чёрт, кто бы знал, как мне было страшно в тот момент — ноги постоянно скользили, а пальцы сводило от напряжения, но я видел, как была напугана девушка, и старался скрыть свой собственный страх, поддерживая её и подбадривая. Сейчас я тоже боялся — старое дерево скрипело, заставляя сердце каждый раз останавливаться от ужаса, а стоило посмотреть вниз на клубящийся густой туман, скрывающий землю, как воображение услужливо рисовало мрачные картины о том, как мы с Парком срываемся вниз и летим прямиком на камни. В этот раз ушибами не отделаться — это была бы верная смерть. — Почти дошли, — тем временем напряжённо произносит Вэйлон, переступая на очередное бревно, и я коротко бросаю, сделав глубокий вдох, чтобы успокоить расшалившиеся нервы и хоть немного обуздать страх: — Охренительно. — Погоди, — Парк, неожиданно останавливается и понижает голос. — Ты тоже это слышишь?.. — Слышу что? — непонимающе качаю головой и затыкаюсь, напрягая слух. Сначала не могу понять, что заставило друга заволноваться, а затем до меня доходит — тишина, до этого окружающая нас, прерывается тихим, но постепенно нарастающим жужжанием и странным трепещущим звуком, словно на нас несётся целая стая гигантских бабочек. Нехорошее предчувствие заставляет меня сделать аккуратный шаг назад, а затем я вижу, как из ущелья, до которого нам осталось пройти совсем немного, вылетает несколько крупных насекомых, проносясь мимо. — Что за херня? — вопрос вырывается сам собой, и на ответ я особо не рассчитываю. Шум становится всё громче, а в лицо ударяет поток холодного воздуха. Из ущелья вырывается целый рой долбанных насекомых, — по меньшей мере несколько миллионов — несущийся прямо на нас, а бревно под ногами начинает дрожать. Отборно матерясь, пытаюсь сохранить равновесие, глядя себе под ноги, но вибрация слишком сильная. Вскидываю голову, встречаясь взглядом с Вэйлоном, видя в его глазах отражение собственного ужаса, а затем мы оба срываемся вниз. Из моей груди вырывается крик, и я зажмуриваюсь, ожидая последнего удара о камни, который наконец убьёт меня нахер, но ощущаю спиной лишь ветви деревьев. Продираюсь сквозь них успев кое-как прикрыть лицо руками, а затем, ударившись обо что-то головой, вырубаюсь к чертям.***
Вэйлон
Полёт выходит кратковременным, а приземление — весьма болезненным. Рухнув на землю, продравшись сквозь ветви деревьев, с трудом выдыхаю, скребя по влажной траве пальцами, задыхаясь от жуткой боли — словно все кости переломали, а затем пропустили через мясорубку. Крепко закрываю глаза, вызывая в памяти образ Лизы и сыновей — если я сгину здесь, то больше никогда их не увижу. Перед глазами проносятся все наши счастливые моменты: наше знакомство, мои безуспешные попытки позвать её на свидание в дорогой ресторан, а после — самый обычный вечер в автокинотеатре с поеданием попкорна и бургеров из какой-то сомнительной закусочной. Вспоминаю нашу свадьбу, рождение Оливера, а затем — Джона. Переезд в Колорадо-Спрингс и надежды на крутую работу на хорошей должности с большой зарплатой в знаменитой благотворительной компании. Если бы я только знал, чем всё это закончится… Образы жены и детей сменяют образы Джорджии и Майлза — девушки, которую я полюбил, как родную сестру, за одну только ночь, проведённую в кишащей психами лечебнице, и парня, который стал мне лучшим другом, несмотря на свой откровенно говоря хреновый характер. Но я принимал его таким, какой он есть, и ценил его. И если я сейчас умру, лёжа на траве в Богом забытом месте, то больше никогда не увижу никого из людей, которые были мне дороги, которые были моей семьёй. Судорожно ловлю ртом воздух, корчась от жуткой боли, разливающейся по всему телу, и сипло зову, открыв глаза и уткнувшись взглядом в землю: — Майлз! Напряжённо прислушиваюсь к тишине, ожидая ответа, но репортёр не откликается. Шумно дыша через нос, умудряюсь перевернуться на бок, стискивая зубы, чтобы не заорать, и пытаюсь сфокусировать взгляд, собирая расплывающуюся перед глазами картинку. — Это была саранча или нет? — Лэрд. Ваша милость. Это была тень в небе. Но я не полностью уверен. Морщу лоб и несколько раз моргаю, лёжа на земле и сипло дыша. Разглядываю небольшой пустой участок между деревьев, откуда доносятся голоса — один низкий, хриплый, наполненный какой-то усталостью, а второй чуть выше, дрожащий, словно говоривший боялся своего собеседника. — Бог любит своих детей, ага, — названный Лэрдом тяжело вздыхает, а я вздрагиваю, когда вижу тёмную, худую, словно скелет, тень, напоминающую человеческую, проворно передвигающуюся на четырёх конечностях, пробежавшую через пустой участок. — Мне жаль, ваша милость, мне жаль, мне… Договорить человекообразное существо не успевает — в голову ему вонзается горящая стрела, заставляя его замолчать, а затем его тело выхватывает луч фонаря. Задерживаю дыхание, стараясь лежать как можно более неподвижно — интуиция подсказывала, что лучше не попадаться, хотя это было и так очевидно. Слышу тяжёлые шаги, а затем вижу ещё одну тень, довольно странную — высокая сгорбленная мужская фигура, на которой словно бы восседает ребёнок или же карлик. Нечто подходит к убитому, держа в руке фонарь, и презрительно бросает: — Жаль. Его страдания закончились. Слова Нота — правда… Грядёт переломное время. Затем это создание по имени Лэрд идёт дальше, оставив труп валяться в кустах, а я, дождавшись, когда шаги стихнут, тихо чертыхаясь сквозь зубы сажусь, ощупывая рёбра. Задохнувшись от очередной порции боли, мрачно понимаю, что одно точно сломано. Замираю, старательно дыша через рот и прислушиваясь к ощущениям — нет ли сильной резкой боли на вдохе, неконтролируемого желания раскашляться и в порядке ли пульс. Убедившись в том, что состояние более-менее стабильное и лёгкое с огромной долей вероятности не пробито, оглядываюсь по сторонам в поисках репортёра. В темноте довольно сложно что-то разглядеть, поэтому я встаю с земли, сдерживаясь, чтобы не начать яростно материться по примеру Апшера — ушибленное тело адски болело. Пошатываясь, выпрямляюсь и почему-то вспоминаю один из наших разговоров, случившихся в одном из нескольких десятков мотелей, сменённых нами за год. «Мы сидим на скамейке возле торгового автомата у мотеля, глядя на пыльную дорогу, пролегающую мимо. Джип Майлза припаркован неподалёку, красным пятном выделяясь и привлекая внимание, поблёскивая в лучах заходящего солнца, и я недовольно цокаю языком, затягиваясь сигаретным дымом. — Хоть бы покрасить позволил, раз мы его не оставили. — В который раз ты уже поднимаешь эту тему? — интересуется репортёр, вертя в забинтованных руках бутылку пива. Отрезанные пальцы тогда уже начали заживать, но пришлось найти подпольного врача, чтобы удалить осколки торчащих костей, поэтому раскрывшиеся раны необходимо было вновь перевязать. — Не помню, — пожимаю плечами, напрягая память. — В десятый точно. — И что я тебе отвечаю каждый раз? — Майлз отхлёбывает пиво и кривится. — Ну и дерьмище, больше такое не берём. — Чтобы я шёл нахер, — поджимаю губы и кошусь на закрытую бутылку, стоящую у моих ног. — Только не говори об этом Лизе, она покупала на этот раз. — Я похож на самоубийцу? — друг передёргивает плечами, явно живо представив, что его ожидает, попробуй он хоть слово сказать по поводу выбора моей жены, а затем возвращается к теме джипа. — Я не буду перекрашивать свою машину. Как будто у меня одного красный Jeep Wrangler TJ 2006 года. — Но ты единственный человек в бегах, у которого красный джип, — замечаю я и, затушив сигарету, открываю своё пиво. Осторожно принюхиваюсь, а затем делаю глоток. — Ну и гадость… — А я о чём, — Апшер откидывается на спинку скамейки. — Даже если я перекрашу машину, нас всё равно рано или поздно отыщут — это неизбежно. Вот только какой будет встреча с людьми из корпорации… — Жизнь Пи, — хмыкаю я, а друг переводит на меня непонимающий взгляд. — Чего? При чём тут фильм про пацана и тигра в лодке? — Я не про фильм, — вздыхаю. — Я про число Пи. — Ещё лучше, — репортёр фыркает. — При чём здесь эта бесконечная математическая константа? Или у вас программистов всё всегда сводится к математике? — Здесь дело не совсем в математике, — отпиваю ещё воистину отвратительного пойла и поясняю: — Существует гипотеза, что Пи — это абсолютно нормальное число, то есть это означает, что любая наперёд заданная последовательность чисел, или же любое натуральное число, встречается в десятичной записи числа Пи в каком-нибудь месте. Из-за этого философы дошли до мысли, что число Пи можно сравнить с нашей жизнью, или судьбой — называй как хочешь. Они считают, что в числе Пи записано абсолютно всё: наш геном, химическая формула лекарства от рака, все переписки, фильмы, все наши воспоминания, вся информация, которая нам известна и которую только собираются раскрыть. Все наши действия, которые мы совершаем или будем совершать, уже записаны там наперёд, а мы лишь выполняем определённую последовательность, которая неизбежно приводит нас к одному — тому, что уже было вписано в число Пи. Всё уже решено заранее, а нам остаётся лишь плыть по течению. — Вот как, — Апшер качает головой, улыбаясь, и залпом осушает половину бутылки. — Это тебя так от этого пойла понесло? Жизнь Пи блин… Хочешь сказать, что нам суждено было вляпаться во всё это дерьмо? — Никогда нельзя исключать такую возможность, — лишь пожимаю плечами я, в душе надеясь, что эта гипотеза никогда не подтвердится». — Не дай Бог, Апшер, ты помер, тогда я тебя убью, — бормочу себе под нос, делая шаг вперёд и чуть не свалившись из-за закружившейся головы. Поднимаю дрожащую руку и убираю со лба прядь волос, чувствуя на пальцах горячую липкую влагу. Шумно втягиваю носом воздух, пытаясь немного прийти в себя, и, сцепив зубы, продвигаюсь вперёд, пытаясь отыскать друга. Верить в то, что он мёртв, мне не хотелось — мы слишком много пережили вместе, и я отказывался принимать тот факт, что его гибель могла быть «предрешена». Пусть судьба катится ко всем чертям — мы все должны были выжить. Не знаю, как, но мы просто обязаны были это сделать. Неожиданно я спотыкаюсь обо что-то и, опустившись на колени, вижу тело Апшера. Репортёр лежит неподвижно на спине, закрыв глаза, а я поднимаю голову и разглядываю поломанные ветви деревьев, которые должны были замедлить падение. Сжимаю губы в тонкую полоску, стараясь не поддаваться панике, и прикладываю два пальца к артерии на шее друга, напряжённо проверяя пульс. Уловив сердцебиение, с облегчением выдыхаю, и осторожно тормошу Майлза за плечо, пытаясь привести в чувство. — Эй, Майлз, очнись… Никакой реакции не следует, и я, тяжело вздохнув, стискиваю зубы и, закинув руку парня себе на плечо, рывком поднимаюсь вместе с ним, чуть не свалившись под тяжестью тела той же комплекции и веса, что и у меня. Репортёр, безвольной куклой повиснув сбоку, чуть не съезжает обратно, и мне приходится свободной рукой обхватить его за торс. — Не рассчитывай, что я тебя здесь брошу, дружище, — бормочу и, прихрамывая, тащусь вместе с бесчувственным другом в сторону, в которую ушёл этот жуткий Лэрд. В темноте практически нифига не видно, поэтому мне приходится на минуту остановиться, чтобы достать у Майлза из кармана видеокамеру, которая лишь чудом не пострадала после всех наши приключений в этом чёртовом месте. Одновременно тащить на себе репортёра в отключке и держать камеру было весьма неудобно, к тому же моё состояние тоже оставляло желать лучшего, из-за чего пару раз мы всё же врезаемся в деревья и чуть не падаем, когда я спотыкаюсь об камень. Тяжело дыша и обливаясь потом, волоча репортёра, который даже ногами не мог передвигать, находясь без сознания, тихо бормочу себе под нос, чтобы просто не поддаваться отчаянию и не свихнуться: — Выберемся — и махнём куда-нибудь, например во Флориду. К чёрту всё это. Найдём Джорджию, перехитрим Саймона, убедим её пойти с нами, заберём моих жену и детей — и свалим подальше отсюда. Пусть Меркоф ищут нас, а мы тем временем скроемся где-нибудь в Майями. Будем ходить на пляж по ночам, чтобы люди не пугались Джорджи… Шикарная идея, как считаешь? Разумеется репортёр, вися на мне тяжёлым грузом, пока никак не считал. Шмыгаю носом, с трудом передвигая ногами, и прислушиваюсь к долетевшему откуда-то из-за деревьев женскому горестному плачу. В темноте, посреди леса, зная о том, что нормальных людей здесь в принципе быть не может, этот звук вызывал лишь одно желание — бежать как можно дальше из этого проклятого места. Вот только бежать было некуда. Была лишь одна дорога — вперёд, к чёртовым шахтам. — Надеюсь, когда Лиза познакомится с Джорджи, то она перестанет подкалывать меня по поводу наших с тобой взаимоотношений, — поскальзываюсь на мокрых камнях, когда ступаю в ручей, и каким-то чудом умудряюсь сохранить равновесие. Останавливаюсь, чтобы отдышаться, и произношу, пытаясь добавить в усталый голос хоть немного весёлых ноток: — Извини, друг, ты не в моём вкусе. — Очень жаль, из нас бы вышла отличная пара, — неожиданно слабым голосом отзывается Майлз, глухо болезненно застонав, явно мучаясь от боли после падения с моста, а я смеюсь, не скрывая своего облегчения и радости. — Живой, придурок! — Живее всех живых, — заверяет меня репортёр, кое-как находя опору под ногами, от чего мне становится гораздо легче его поддерживать. — Нихуя не видно… И башка болит пиздец как. Хотя, не только башка… Ощущение, что по мне табун Вальридеров прошёлся… — Ещё бы, мы с такой высоты свалились, — избавившись от необходимости придерживать руку Апшера, перекинутую мне через плечо, перекладываю камеру в освободившуюся ладонь и вытягиваю руку так, чтобы друг тоже мог видеть. — Чёрт знает, куда нас занесло, но здесь явно не лучше, чем… да везде, в это месте. — Это уже классика, — Майлз шипит от боли, попытавшись выпрямиться, и вновь опирается на меня. — Ладно, давай глянем… Передвигаться становится гораздо легче, когда репортёр приходит в себя, и мы уже более бодро идём вперёд по ручью, периодически поскальзываясь на мокрых камнях и прислушиваясь к жутким звукам, которые становятся всё громче — к плачу женщины добавляются стенания какого-то мужчины, кричащего от боли, а затем множество голосов и вовсе смешиваются в единую какофонию звуков. Озираемся по сторонам, но вокруг лишь деревья и скалы. Жуткая атмосфера тёмного леса, наполненного воистину кошмарными звуками, заставляет нас идти тихо, напряжённо ожидая нападения. Вскоре мы, дойдя до входа в ущелье, в которое втекает ручей, находим на дереве возле него записку, прибитую ржавым гвоздём к стволу. «Добро пожаловать в это место духовного исцеления! Вы напуганы и больны. Чего и следовало ожидать. Вы знаете, что вы здесь из-за своих грехов. Но я могу снова сделать вас чудесными и чистыми. Когда в Храм врат пришли все эти болезни, Папа Нот в своей мудрости и доброте распознал, что они были вызваны духовными болезнями. Не верьте лгунам и распространителям страхов, если они говорят вам, что вы больны сифилисом, гонореей или другой лживой болезнью из внешнего мира. Это болезнь души и исцеление лежит только в очищении души. Не лгите, будьте послушны Господу и Папе Ноту, и в особенности — его священнику Лэрду. Бог любит вас, как и его пророк» — Поздравляю, — мрачно произносит Майлз. — Нас занесло к поражённым. — Даже не знаю, радоваться или нет, — не менее мрачно отзываюсь я, а затем мы, понимая, что другого пути всё равно нет, входим в пещеру, шлёпая по воде. Повернув по ручью направо между скал, протискиваемся под большим валуном, перекрывающим дорогу, и выходим на участок между скалами, освещённый пламенем костра возле самой обычной походной палатки, установленной напротив старого полуразрушенного деревянного дома. В палатке лежит, подёргиваясь, худой, словно скелет, мужчина, весь покрытый язвами и струпьями, с разодранным лицом, с которого лоскутами слезает кожа, а рядом с палаткой стоит худая женщина, глядя себе под ноги и раскачиваясь из стороны в сторону. Её движения рваные и механические, сальные чёрные волосы свисают неопрятными прядями, обрамляя такое же изуродованное болезнью лицо, а все руки и ноги у неё в крови — раны, явно нанесённые её же ногтями, выглядят просто ужасно. — Он… Он снизойдёт на облако саранчи. Чтобы излечить наши болезни. Раскаявшихся поражённых. Женщина говорит скрипуче, явно с трудом выталкивая из себя слова, поднимая изодранные в кровь руки и принимаясь с ожесточением расчёсывать их, сдирая местами засохшую корку, а у меня к горлу подкатывает тошнота. — Он снизойдёт. Для покровительства над нами. Христос поражённых. Наш Христос… — Давай-ка валить отсюда, — бормочу я, наблюдая за тем, как чуть дальше по ручью ещё один мужчина, раздетый по пояс, блюёт в воду, сотрясаясь в конвульсиях, а Майлз, окидывая внимательным репортёрским взглядом всю эту жесть, кивает, сморщившись от боли в голове. — Не вижу причин, чтобы отказать… Припускаю чуть быстрее, мысленно благодаря Майлза за то, что он, чтобы облегчить мне задачу, старался идти так же быстро, дабы мне не пришлось волочь его. Находиться в этом месте было невыносимо отвратительно — очевидно, что это были не просто побочные эффекты от воздействия вспышек, а люди здесь действительно болели какой-то мерзостью, подцепить которую никому из нас явно не хотелось. Кошусь на репортёра, опирающегося на меня, и замечаю, что челюсти у него плотно сжаты, а взгляд устремлён куда-то перед собой, лишь изредка по лицу проходит болезненная судорога. В очередной раз поражаюсь выносливости друга, которая восхитила меня ещё в Маунт-Мэссив. Апшер был морально сильнее всех нас, продолжая упорно идти вперёд несмотря ни на что, как бы больно ему ни было и что бы он ни пережил, хотя лично я тогда пару раз порывался сдаться, устав бороться за жизнь. Даже сейчас, после падения с большой высоты, он упрямо шёл, превозмогая боль, пытаясь идти наравне со мной. Было понятно, что он, вероятнее всего, заработал себе сотрясение мозга, приложившись головой о землю, мне же было чуть легче — во всяком случае перед глазами не плыло. Мы проходим мимо пары домов, старательно обходя всех поражённых, встречающихся на пути. Многие из них не обращали на нас внимания, занимаясь своими делами, в основном — бормоча всякий бред и расчёсывая себя до кровавых язв. Но кто-то был определённо недоволен нашим появлением. Провожая нас злобными взглядами, они спрашивали, почему мы здоровы и не страдаем, а я лишь цежу сквозь зубы Майлзу, чтобы он не вздумал ничего говорить — зная репортёра, он мог в лёгкую ляпнуть какую-нибудь фигню, спровоцировав больных напасть на нас. Возле одного из домов лежит перемазанная в чём-то малоприятном, напоминающем рвоту, записка, к которой ни один из нас не захотел притрагиваться. Я лишь склоняюсь над ней, читая содержимое вслух: «Я провозглашаю прелюбодея Лэрда, который ведет нас к заражению. Я провозглашаю презренного Лэрда, который ведет нас к проклятию. Я провозглашаю подколодного Лэрда, который ведет нас к осквернению. Я провозглашаю лживого Лэрда, который пьёт нашу кровь до истощения. Я провозглашаю гнилого Лэрда, который ведет нас к вымиранию. Я провозглашаю Sick semper evello mortem tyranni» — Чувак, не все здесь знают латынь, — немного раздражённо произносит репортёр, и я перевожу последнюю фразу: — «Больные всегда переживают смерть тирана». — Видимо не все в восторге от этого Лэрда, — хмыкает Апшер, а я передёргиваю плечами, вспоминая странную горбатую тень, увиденную мною в лесу после падения, ничего не отвечая. Огибаем дом, выходя к небольшой тропе, пролегающей между деревьями, и я замедляю шаг, чувствуя, как начинаю уставать. Ушибы по всему телу и сломанное ребро дают о себе знать, и единственное, чего мне сейчас хочется — это просто сесть где-нибудь и отдохнуть. А ещё чертовски сильно хотелось курить. Останавливаюсь на секунду, чтобы перевести дух, и замечаю, что Майлз выглядит совсем фигово — лицо было болезненно бледным, а лоб покрылся испариной. Стискиваю зубы, мысленно уговаривая себя идти дальше, и выдавливаю, откровенно храбрясь: — Выберемся из этого рассадника заразы и где-нибудь отдохнём… Никогда особенно не любил походы. — В следующий раз выберем другое место для отпуска, — сипит Апшер, через силу ухмыльнувшись. — Только поедем туда, где нет психов или где не идут военные действия — мне Афганистана хватило. — Полностью поддерживаю, — делаю несколько глубоких размеренных вдохов и выдохов, настраивая себя на то, чтобы пойти дальше, и медленно двигаюсь вперёд, придерживая репортёра. Пройдя по тропе, выходим к очередному деревянному дому возле сетчатого забора, освещённому костром. Возле огня, корчась, лежит нечто весьма отдалённо напоминающее человека — скелетообразное тело обгорело, из потрескавшейся кожи сочится кровь и гной, на лысой голове осталось лишь парочка неопрятных седых длинных волос, указывающих на то, что это существо, возможно, было женщиной. Это протягивает к нам руки и хрипит, словно продолжая разговор: — Ещё мужчины, переставшие использовать женщину природным путём. Они получили расплату за свою ошибку. Низкие чувства. К женщинам природные чувства превратились в противоестественные. Вы обесчестили собственное тело. Ваше глупое сердце заполнилось тьмой. Молча обходим по широкой дуге корчащееся у костра создание, и, пройдя мимо забора, ковыляем вдоль скалы, и я искренне надеюсь, что не нужно будет нигде лезть — в нашем плачевном состоянии сделать это не представлялось возможным. Обеспокоенно кошусь на Майлза и скриплю зубами — друг выглядит так, словно вот-вот вырубится, и пытаюсь его растормошить. — Эй, Апшер, не смей отключаться, мы ещё не все местные красоты осмотрели. — Если ты из тех людей, которые вместо отдыха предпочитают носиться по достопримечательностям, то я с тобой никуда не поеду, — вяло отзывается репортёр, а я, заметив впереди скалу с узким лазом у самой земли, через который был виден свет, сбрасываю руку Апшера со своего плеча и помогаю ему опуститься на землю. — Так, я полезу первым, а ты за мной, ладно? Надеюсь, это выход. — Да ты оптимист, — Майлз поджимает губы и мотает головой, кривясь от боли, пытаясь немного прийти в себя, а я первым пролезаю под камнем, убрав в карман видеокамеру. Ползу вперёд, слыша шорох позади себя, оповещающий о том, что друг полез следом, и мысленно молюсь о том, чтобы он не отключился где-нибудь посреди пути. Выбираюсь из лаза и разворачиваюсь, чтобы помочь ему вылезти, однако худые, покрытые струпьями руки крепко вцепляются мне в предплечья, рывком поднимая. — Твою мать! — дёргаюсь, пытаясь освободиться и верчу головой, разглядывая несколько поражённых, подступивших с двух сторон. Двое из них удерживают меня почти что с нечеловеческой силой, которой я точно не ожидал от больных людей, а ещё двое выдёргивают из лаза репортёра, который, матерясь, рвётся вперёд, однако безуспешно. — Дайте его нам! Дайте нам его! Из-за дерева появляется та самая сгорбленная фигура, и теперь я могу разглядеть, что это крупный, замотанный в тряпье мужчина, чего лица невозможно разглядеть из-за повязки, на котором восседает уродливый лысый карлик, весь покрытый язвами. — Отвали! — пытаюсь зарядить одному из держащих меня локтем по лицу, но он ударяет меня ногой под колено, заставляя упасть. Стискиваю зубы, яростно глядя на карлика, который, судя по всему был тем самым Лэрдом, а он, подойдя ко мне ближе, восклицает: — О, хвала Господу и его пророку Ноту! Хвала Господу! — Катись к чёрту, — выплёвываю, безуспешно пытаясь освободиться, но Лэрд меня словно не слышит. Он возводит глаза к небу и молвит: — Он — Мессия поражённых! — Ебанулся? — хрипит Майлз, так же как и я стоящий на коленях, удерживаемый двумя поражёнными, и через силу усмехается, глядя на уродца исподлобья. — Твой сраный пророк Нот объявил нас сторонниками Сатаны, так что извиняй — хрен вам, а не мессия. — Заткните его, — Лэрд морщится, и один из поражённых врезает Апшеру кулаком по лицу. Дёрнув головой от удара, репортёр сплёвывает кровь из разбитого рта, и хмыкает, даже не подумав замолчать: — Чтобы меня заткнуть, нужно что-то более действенное. Внезапно мне в руку впиваются чьи-то зубы, и я ору от боли, в то время как Лэрд рявкает на поражённого, укусившего меня: — Ты вонючая дворняга! Он ещё не перевоплотился. Он не… переродился! — Да иди ты нахуй, сволочь, — сиплю, скорчившись от жуткой боли, а карлик смотрит куда-то в сторону. — Сначала нужно затащить его на тот крест. — Что?! — ожесточённо дёргаюсь, пытаясь освободиться, и слышу как Майлз орёт: — Сука, только попробуй сделать это, уёбок! — Ваша милость, Лэрд, что прикажете делать с ним? — спрашивает один из поражённых, удерживающих бешено рвущегося из захвата Апшера, и предводитель поражённых, презрительно скривившись, бросает: — Закопайте. — Нет! — умудряюсь вырвать одну руку, однако тут же получаю сильный удар по голове. Перед глазами начинают плясать тёмные пятна, и я слышу, как борется Майлз, но вскоре до слуха долетает глухой удар, а затем звук волочащегося по земле тела. — Берите мой молоток и гвозди, давайте поднимемся на тот холм, — приказывает Лэрд, а затем мужчина, на чьей спине он восседает, со всей дури ударяет меня по лицу, заставляя на минуту отрубиться. Когда я прихожу в себя, этот психопат тащит меня за собой по земле, держа за ноги, а Лэрд радостно рассказывает, обращаясь к поражённым: — Он родился на крыльях саранчи, незапятнанный как новорождённый. Он принесёт нам Благую весть, священны слова его учения. Он будет пригвождён к столбу и умрёт, и будет похоронен. Но он воскреснет в ещё более совершенной плоти. Мы съедим эту плоть во время святого причастия и излечимся от своих физических грехов. И мы унаследуем эту разрушенную землю. Меня протаскивают через всю деревню поражённых, где к процессии присоединяются ещё несколько больных, таща на холм, и как бы я ни старался вырваться — всё было тщетно. Паника накрывает с головой, я скребу пальцами по земле, разрывая кожу и оставляя тонкие кровавые полоски, а в голове крутится одна мысль: «Они похоронят Майлза живьём, а меня прибьют к кресту, чтобы потом сожрать». Дойдя до холма, мужчина отпускает меня, и я пытаюсь перевернуться, встать на ноги и сбежать, но поражённые, сопровождающие Лэрда, удерживают меня, не давая пошевелиться. Краем глаза замечаю огромный деревянный крест, грубо сколоченный из двух брёвен, и отчаянно мотаю головой: — Нет! Прошу, не нужно этого делать! — Видишь, мы всё приготовили. Для тебя всё готово, — объявляет Лэрд, а его «ездовая лошадь» хватает меня за плечи и легко перекладывает на крест, с силой прижимая к нему. Из моей груди вырывается вопль, я дёргаюсь, пытаясь освободиться, но это всё равно что бороться с Крисом Уокером — абсолютно бесполезно, если только не появится Вальридер, который его убьёт. — Сука! — выкрикиваю, понимая, что бороться бесполезно. — Ублюдок! — Господи, — карлик качает головой. — Я хочу сказать: «Где твоя проповедь?». У тебя должна быть для нас проповедь. Которая по окончании всего приведёт нас к спасению. Истина. Твоё наставление. — Гори в аду! — Мы долго страдали ожидая тебя, — Лэрд вздыхает, а затем разводит руки в стороны, обращаясь к своему «слуге», похлопав его по голове. — Хорошо, старина Ник. Думаю, нам стоит забить эти гвозди. — Нет! Нет!!! Пожалуйста!!! Жуткая, невыносимая боль пронзает мою ладонь, когда в неё вгоняют первый гвоздь, прибивая меня к кресту, как Иисуса. Из моей груди вырывается дикий крик, а глаза застилает красная пелена. Каждый новый удар молотка причиняет ещё большую боль, раздирая кожу, вгоняя острый металл в мою плоть, разрывая мышцы, а крики превращаются в хрипы из-за сорванных от воплей голосовых связок. В ушах шумит, а второй гвоздь, вбиваемый в другую ладонь, кажется ещё более болезненным, чем предыдущий. Всё моё тело горит от боли, жаром растекающейся по каждой клеточке, а затем, сквозь пелену в глазах, я вижу среди поражённых, с ликованием наблюдающих за моим распятием, Лизу, Оливера и Джона, покрытых кровавыми язвами, и ликующих вместе с толпой.