Смерть приходит на двадцатый день

Ещë в далёком детстве маленький, а потому беззащитный перед мстительной злостью мира Хëнджин понял, что все улыбки, что он видел - лживы. Только каждая по разным причинам. Родители скрывали страх, врачи маскировали неуверенность, медсестры мимикрировали под сочувствие и утешение, остальные прятались за щитами улыбок, чтобы прикрыть отвращение к болезни и облегчение, от того, что больны не они. Хван понимал, что для улыбки нужна причина, а если она исчезнет, то по губам проведут невидимым ластиком, выдавят невидимые остатки из глаз. Так было со многими. И с ним самим тоже. Подросток знавал одного мальчишку, Хан Джисона, тот влетал в больницу с двух ног, целуя руки медсëстрам и любезничая с суровыми санитарками. Там он чувствовал себя как дома. Чуть позже Хëнджин узнал, что понятие "дом" у Хана сужалось до отделения нефрологии и конкретной палаты. Там лежал Ли Минхо, пропахший кошками и аммиаком. К нему, на два этажа ниже, сбегал заряженный бесконечной батарейкой Джисон. Воплощение вечного двигателя в невечной оболочке. Хан сиял, как дешёвые стразы, и без устали тараторил глупости. Хвану иногда хотелось задушить его подушкой во сне. Почти всегда, если честно. У Минхо сердце заходилось похоронным звоном. Его Хан слышал через два этажа и, когда тот затих, Джисон сразу это узнал. Душа искрящегося мальчишки рассыпалась солями уратов и, возможно, осколками звёзд. Вторила умершему похоронным звоном, но его нельзя было выслушать фонендоскопом. Врачи в недоумении. Самый живой среди умирающих детей свернулся и завял за несколько дней. Его причина была домом, а домом - человек. Хан Джисон презирал болезнь и уныние, улыбался сам и заставлял улыбаться других. Но его притворство лопнуло кровавыми пузырями на губах. На чëм же держалась улыбка Со Ëн? Это загадка. В понимании Хëнджина улыбка - маскировка и следствие причины. Что нужно скрывать людям, не нашедших причин жить? Скрывают то, чего боятся. Какой страх может быть у того, кто не страшится смерти? По лёгким расцветали вопросы и тяжёлый, влажный запах болота. Хван учуял его издалека, с беспокойством покосился на босоногую спутницу. Сегодня предрассветное утро встретило подростка голубым сарафаном с высоким поясом, веревочной петлёй и любопытством. Ли долго любовалась маминой серëжкой с жемчужиной в единственном проколотом ухе Хëнджина, придумала значение браслету на его лодыжке, слопала упаковку мармелада. Попробовала нарисовать юношу. Получилось не очень, но Хван наврал с три короба. Не чтобы успокоить Со Ëн, а чтобы та не зачирикала портрет. Подростку безумно хотелось его оставить. - А куда мы идём? - запоздало спросил Хëнджин, став замечать, что в следах на смягчившемся мху начала оставаться вода. Светлые сосны давно сменились елями, молодыми дубами и клëнами. Тут, несмотря на проснувшееся солнце, всё ещё лениво нежилась на ветвях прохлада. Она невидимыми змеями и лягушками забиралась в ботинки юноши. Бесполезная попытка согреться, ведь Хван сам был ледяным и липким. - Наконец ты перестал думать и начал смотреть, - шершаво рассмеялась Ли, обернувшись и разметав по плечам русые волосы - прелестно, а то я уже думала, что не удержусь от желания напихать тебе в рот иголок. - Странные у тебя желания, - хмыкнул подросток, чувствуя, как холодная вода начала жевать носки; ощущается пневмонией и температурой под сорок. А впереди, за забором елей, действительно оказалось болото. Большое зелёное море мха с деревьями-зубочистками, тонкими и низкими. У Хëнджина захватило дыхание от долгого пути, тяжёлого воздуха и мыслей. Здесь лес ещё не знал юношу и с интересом ощупывал неосязаемыми пальцами. Со Ëн ждала на краю болота, давала время ему и Хвану привыкнуть друг к другу. Взгляд одетой в кусочек летнего неба девушки был устремлён куда-то вглубь болота. В миазмах запутались миражи и чьи-то воспоминания. Не только Со Ëн. Подросток ощущал это неожиданно точно. Яблоня пропитавшаяся обрывками смерти и призрачным фортепиано принадлежала только Ли, болото - нет. В мягком материнстве мха застряли следы двоих, а на сухих тонких веточках деревьев, что умрут в молодости, повисли лоскутки смеха. - Здесь есть кто-то ещё? - болезненно впиваясь пальцами в грязные колени джинс, спрашивает Хëнджин. Со Ëн покачнулась, быстро повернулась к юноше, прижигая боль и сомнения раскалённым металлом. Она счастливо улыбалась, радовалась. - Ты замечательный, - признается белобровик, свивший гнездо в сердце девчонки в невозможно-голубом сарафане. "И почти мёртвый" - хотел добавить юноша, но не успел. Ли шагнула на болото, выходя из-под тенистых еловых лап. Мох игривым псом схватил Со Ëн за голые щиколотки, забрызгал слюной. Хван не был уверен, что распахнутые пасти болота не откусят ему ноги. Ли заметила заминку подростка и обернувшись, с неприятным спокойствием сказала: - Оно не голодное. В её словах крылось что-то рационально-тяжëлое и высушено-давнее. Как оказалось, это "что-то" было растрепанным ветрами и дождём чëрным беретом с круглым выцветшим значком с цыплëнком. Путешественники добрались до него не без труда. Хëнджину пришлось скормить не голодным, но жадным сторожевым псам болота отцовский ботинок. Так что перед сухеньким деревом, похожим на большую серую иголку, воткнутую в покрывало мха, юноша стоял в промокших почти по колено грязных джинсах и носке с тыквенным головами. - Это чья-то могила? - наугад брякнул Хван; не ошибся. - Ли Ëнбока, - кивнула Со Ëн, не мигая глядя на берет и отвечая на молчаливый вопрос подростка - его тела здесь нет, достали. Он забрался в самые топи, там надгробие за всю жизнь не сделаешь, болото растащит. Поэтому я оставила берет здесь, где мы лопали клюкву прошлой осенью. У Феликса от неё глаза на лоб лезли, но он всë равно жевал. Говорил, что на вкус как жизнь, а спустя неделю умер. Прав значит был, наверное. - Ты была рядом? - подросток чувствует, что в этом месте надо говорить. - Не в тот день, - Ли не боится того, о чём рассказывает - тогда бы здесь висел и мой брелок с оленёнком. Или нет, неправильно. Тогда бы здесь не висело ничего. - Он был таким же как ты? - неоднозначный вопрос, но его понимают. - Феликс не хотел убивать себя, это был несчастный случай, - пальцы ног Со Ëн ушли под мутную воду, но взгляд оставался ясным и спокойным - его мама считает виновата я, потому что показала это место и не уследила. Он на год младше. Был. - А ты? - ботинок Хëнджина заполнен водой и чужими воспоминаниями. - Не знаю, - девочка легко пожала плечами и посмотрела на небо, кусочек которого украла для сарафана - должна? Юноша молчал. Он не знал Ли Ëнбока и не мог представить, что сказать на его могиле. В голову лезло солнце, рот разъедала кислая клюква, глаза кололи золотистые волосы. Мир казался раза в три ярче и хотелось лимонных шипучек. - Чанбин тоже винит меня, - голос Ли достал Хвана из-под воды, снял с щиколоток крепкую хватку болота - мы с ним тогда сильно подрались. До крови, взрослые еле разняли. Зря, наверное. - Кто такой Чанбин? - отстранённо спросил подросток; его лёгкие всë ещё были забитый тиной. - Он больше не вернётся, - повела плечами Со Ëн, с любопытством изучая нездорово-бледные щеки Хëнджина - уехал после похорон. Хёнджин молчал. Обрабатывал. Он потихоньку узнавал Ли Со Ëн, встреченную под лесной яблоней. Ли Со Ëн, собиравшуюся взлететь без крыльев, спрыгнув с табуретки. Ли Со Ëн, у которой на шее и запястьях застыло чистосердечное признание человека в бесчеловечности. Ли Со Ëн, похоронившую друга под чёрным беретом с выцветшим круглым значком. И всë же юноша до сих пор не понимал, кто такая Ли Со Ëн. - Но Ликси был прекраснее всех, - девочка с улыбкой сфинкса не пустила в голос тоски, но Хван чувствовал, что та рябью бродит по её душе - однажды он подарил мне свой молочный зуб. Ой, мне же нельзя его так назвать. Ли заметно смутилась и заоглядывалась по сторонам, досадуя на ошибку. - Почему? - солнце уже прилично напекало и внезапно стало остро не хватать заевшего в мозгах Ференца Листа. - Чанбин запретил, - просто ответила Со Ëн, вновь разрушая надежды Хëнджина на магию. Юноша думал, что Ли начнёт нагонять жути и поведает, что при упоминании прозвища запутавшегося в лучах солнца и топях ребёнка он явится из-под мха и затянет гнить с ним на дне. - Так он же не вернётся, - Хван провёл по нагревшимся волосам, поправил мамину резинку - никто ему не расскажет. - А ты прав, - обрадовалась Со Ëн и с нежностью перекатила на языке запретное прозвище - Ликси. Ты ведь уже всë понял. Мне грустно, что его не стало. Если бы Ликси держал меня за руку, было бы намного веселее умирать. - Я могу быть рядом, - выслушав, предложил подросток. Он старался не смотреть в мечтательную дымку обмелевших колодцев глаз. Услышал переливчатый, птичий смех. - Ох, милый Джинни, ты же ничего не понимаешь в смерти! - Только мертвецы понимают, это мы уже выяснили, - беззлобно буркнул юноша, смущенный тем, как естественно звучало из уст Ли его ласковое прозвище - но Ëнбок тебе ничего не рассказал. - Цветочный засранец, - согласно кивнула Со Ëн, покосившись на берет. - И всë же я не думал, что тебе нужна поддержка, - Хван переступил с ноги на ногу, прикидывая через сколько провалится вслед за Феликсом. Ли усмехнулась, наблюдая за расчётами подростка, заложила руки за спину, прищурилась. - Бесстыдная и бессмертная. Так ты обо мне думаешь. Это не вопрос, я знаю. Стыд не признаю, это правда, но я ещё как смертна. И боюсь. Смерть холодная, а Ликси был тёплым... - Ты тоже, - неожиданно честно прервал Хëнджин. - Я? - Со Ëн растерянно посмотрела на юношу и на её сухих губах заиграло подобие счастливой улыбки - Наверное Феликс поделился. Хван хотел попросить Ли попробовать поделиться этим теплом и с ним. Вдруг оно заразительно. Но Со Ëн его опередила и, сделав широкий шаг, оказалась совсем рядом. Еë восковые, шершавые ладони прилипли к щекам, потянули вниз, заставив наклониться. Сухие губы лапками бронзовок укололи лоб подростка, обожгли дыханием жизни и смеха. Хëнджин улыбался весь день (дурак же, не страшно), а когда вернулся домой без ботинка и насквозь провонявший тиной, то зачем-то попросил встревоженную мать взять себя за руки и спросил тёплый ли он. Перепугал её ещё сильнее. Женщина начала рыться в аптечке, а юноша всë донимал своим вопросом. Однако вскоре понял, что ничего не добьётся, отстал. Хван прекрасно знал, что его кожа такая же безжизненно-ледяная, но это больше не имело значения, ведь его сердце горело. Боль, от которой он не умрёт.