***
— Анна Игоревна!.. Встретили её почти у входа. Миша Призовин — актёр, оставивший сцену ради освободившегося места правой руки режиссёра — чуть ли не хлеб с солью для неё приготовил. Блистал, как начищенный пятак. И пусть Анна с Бобром и встала в пробку на развязке Садового кольца с Ленинградским проспектом, парниша заставил улыбнуться. Хотя и сделал лишь то, что имя её произнёс. — Здравствуй-здравствуй, Миш. Призовин, протягивая руку, чуть замялся, словно засмущался на миг. Аня рассмеялась в непривычной звонкости так, что в груди даже стало тесно. Колоны под золото, подпирающие высокие потолки, обнимали ровные белые стены и девушку встретили малой духотой холла. Наверно, оттого и дышалось тяжело. Пчёлкина вложила ладонь в пальцы Призовина. И тот, будто сомневаясь, что Анна могла ему ответить, улыбнулся ещё шире. Девушка на миг лишь задумалась, действительно Призовин рад был её видеть, или специально из кожи вон лез, чтоб видимость такую состроить. «Хотя, какой там «из кожи вон» — он актёр, ему счастье сыграть всё равно, что раз плюнуть» Она обернулась на Бобра, за ней зашедшего с бесшумностью тени, но нависающим за спиной супруги Пчёлкина чуть ли не скалой. Безэмоциональное лицо телохранителя не изменилось ничуть, когда Пчёлкина попрощалась, напомнив, что освободится, как обычно — ближе к трём. И Данила тогда ушёл, ограничившись кивком и кротким прощанием. Анну к тому моменту уже за локоть взял Призовин, уводящий её на третий этаж, в класс, который ранее принадлежал Виктории Сухоруковой. «Коморочка», в стенах которой на протяжении трёх месяцев командовал Михаил Янович, как режиссёр его труппе представила за два дня до своего отлёта, изменился лишь обилием бумаг на рабочем столе Анны. У неё всё разложено было по углам, каждый документ на своём месте; Пчёлкина не уходила, даже если ножницы случайно оставляла не в подставке, а во втором выдвижном ящике, когда у Миши же царил «творческий беспорядок». Остальное — без изменений. Шкаф всё так же стоял в углу и славился обилием вешалок, которыми ни одним плащ не смять, на диване у стены лежали взбитые подушки, чашки Анины и Мишины были вымыты до блеска и эстетического удовольствия Пчёлкиной. Девушка повесила пальто, села за стол. Выдохнула так, что Призовин на себя мысленно ругнулся, и стала в бумаги вглядываться быстрым, но внимательным взглядом: сценарий перевода пьесы с немецкого на русский, отчётность о затраченных на постановку спектакля деньгах, оплаченная квитанция за свет… Половину — в мусорку, половину — в бухгалтерию. Миша, ставший румяным, как только что испечённый блин, щёлкнул чайником. Достал банку с излюбленным чаем режиссёра. Сама Анна свела плечи так, что кожа вдоль позвоночника будто обуглилась, и проговорила: — Что ж, Миша, рассказывай. Помощник обернулся. Анна Игоревна шею неспешно разминала. — Да что рассказывать… Вода медленно шуметь стала, перекрывая собою ход стрелки часов; до привычной репетиции оставалось около двадцати минут — времени, чтоб обсудить основные события, было более, чем достаточно. — За время вашего отсутствия поставили «Танец на троих» — ещё одна пьеса от фрау фон Кох. — Она присутствовала? — Не смогла. Заболела за два дня до премьеры. Аня посмотрела в листы сценария постановки, Призовиным спутанные в единый бардак. И хотя Миша страницы нумеровал, что ещё Сухорукова считала обязательным, искать первый по нумерации лист было крайне муторно. — Так, поставили… Вроде, было неплохо. Почти аншлаг собрали; герр Вагнер похвалил потом. Сказал, что вы выбрали себе достойную правую руку, — улыбнулся Миша одновременно и просто, и хитро. Анна на какие-то долгие секунды в него вперила внимательный взгляд, словно до самой сути пыталась добраться. Улыбнулась губами. Глаза остались лазерами. — Грустно не было? Чайник стал трястись на электрической подставке. Миша чашки поправил на блюдцах так, что они стукнулись друг о друга фаянсовыми краями — прямой ответ не словами, а звуками бьющейся посуды. Мол, да, грустно было; Призовина за пару месяцев жизнь мотнула так, что он резко оказался по другую сторону театральных баррикад. Со сцены спустился — или, правильнее будет сказать, забрался — на пост исполняющего обязанности режиссёра. Таким стремительным карьерным ростом даже Анна не могла похвастаться. — Только если чуть-чуть. Пчёлкина нашла в обилии бумаг первые семь страниц пьесы, по ним пробежалась глазами, приподнося ближе к лицу; в последнее время буквы и цифры, что с листов книг, что с экранов телевизоров, Анне стали казаться меньше привычного. Словно кто-то старательно экономил бумагу, печатая документы и ставя особо мелкий шрифт. — И, думаю, Сеченников отлично справился с ролью, на которую вы меня ставили до отъезда. — Думаешь? — Вася талантлив, — пожал плечами, но не столько в размышлении, сколько, как Анне почудилось, в неприязненной зависти. — Он Хельга в «Возмездии» отлично отыграл, у всей труппы мурашки были. Пчёлкина взглянула внимательно на спину Миши. Так глазами прицелилась, что парень мог поклясться — на четвёртом грудном позвонке Призовина висела мишень, как в тире. — Да, этого не отнять. Его дуэт с Лариной на сцене был крайне динамичен. Чайник щёлкнул. Призовин за миг почувствовал себя с ним схожим — горячим, пыхтящим, изнутри закипающим — и выдохнул в попытке собраться с мыслями. — К слову, о Лариной… Он залил чашку Анны кипятком; чаинки закружили по дну в причудливом танце. Пчёлкина дошла до тринадцатого листа, отложила сценарий чуть в сторону, освобождая место на столе. Миша поставил перед ней кружку, сам глотнул растворенного кофе из пакетиков. Режиссёр почти его поблагодарила, прежде чем поднесла чашку к губам. Призовин, будто специально, выбил землю из-под ног именно в тот миг: — Она ушла из театра. Анна удержала руки крепкими, не расплескивая кипятку. Но пальцы дрогнули, не то от тяжести и температуры тонкой фаянсовой ручки, не то от заявления. Пар огладил лицо, отчего ноги показались мертвенно холодными. Пчёлкина посмотрела на Мишу. Он не повернулся. Так и сидел, как попавшийся ментам хулиган, к ней профилем, которым обладать мог греческий мыслитель. И взгляд у Призовина был таким же задумчивым. Анна быстро поняла — не шутил. К своей горечи, и, чего уж там, горечи Пчёлкиной. Миша сглотнул, прежде чем продолжить: — Диана выучила роль, которую вы ей дали перед отъездом. — Роль Аннет, подруги главной героини? — Да, — кивнул. — Она ходила на репетиции, выкладывалась, с душой всё делала… Ну, в принципе, вы видели, Анна Игоревна, что Ларина никогда особо не халтурила. Девушка поставила чашку на блюдце. Края чашки стукнулись со звуком неприятным, похожим на скрип металла о стекло. — Не могу не согласиться, — на выдохе сказала, чтоб признание сквозь челюсти не проскрежетать. — Вот… А потом… Не знаю я, что с ней случилось, какая муха её там укусила, — выпалил Призовин резче, чем сам того хотел. — Но Диана отыграла на премьере. Хорошо отыграла; от неё другого, честно, и не ждали. По окончании постановки труппа решила пойти отметить, ну, сами знаете, у нас, то есть них, традиция такая. И, как я понял… там Ларина нашла себе… довольно интересную компанию. Миша сделал глоток кофе. Будто горло смочил. Но Анна понимала, отчего у него язык сухой, а слюна — будто пенообразная. Она, всё-таки, не слепая. Видела, какие «салочки» между бывшим актёром и Дианой творились. Понятная, но ещё не принятая мысль мелькнула на задворках сознания. Неприятно защекотало в носоглотке, словно нёбо поросло перьями. — Повтор постановки был через четыре дня. К нему Диана готовилась хуже — опаздывала на репетиции, иногда вообще не приходила. По итогу третье действие отыграла сухо. Я с ней поговорил тогда. А она злиться стала, говорить, что не хочет больше здесь быть. Пчёлкина в задумчивости, за которой злость одновременно и палящую, и леденящую скрывала, покрутила на указательном пальце колечко из серебра. Значит, Ларина выучила роль, но полный цикл постановок не отыграла? Для чего тогда так из кожи вон лезла, чтоб заполучить главные роли? Кому что доказать хотела? — Она объяснилась? — не задавая лишних вопросов, спросила девушка. Собственный голос показался близким ко льду, к промерзанию до глубин нот. Призовин снова сглотнул. Анна не стала прошивать его взглядом, который наверняка Мише камня, нависшим где-то над желудком, не облегчил бы. Снова прокрутила кольцо — так, словно думала кожу протереть до кровавой мозоли. — Она вспылила, Анна Игоревна. Всех виноватыми хотела выставить. На Ингу наговорила, мол, она место главной героини купила, а сама отыграла плохо — к слову, Воронова выше своей головы прыгнула. Очень старалась. Потом Ларина и на вас наговорила, что вы неправильную актрису взяли. Пчёлкина руки не вскидывала, Призовина останавливая. Парень сам себя вовремя остановил, вспомнив, что не было смысла посвящать режиссёра в его боль — не хотел говорить, что некогда возлюбленная по груди ему кулаками била, предателем называя, а Миша в ответ на неё кричал, веля ору не поднимать. Призовин моргнул. За миг, который не заметить даже в замедленной съёмке, мелькнула под веками картина, как Диана в последний свой день в театре руки вырывала из хватки Мишиной, гаркнула, чтоб не трогал. Иначе жених её, взявшийся, сука, прямо-таки из ниоткуда, все ребра ему пересчитает. Анне знать того не надо. Ей вести, что Ларина сбежала крысой с корабля, какой и намека на возможное крушение не давал, по горло хватило. А Пчёлкина задумчиво отвернулась. Значит, Диана на неё обиделась, что сместила на роль второй женской роли, а не первой звездой «Танца» поставила? И потому решила всем подлянку устроить, кинув всё на полпути? Не предприняв даже попыток никак распределение ролей поставить под вопрос? Режиссёр выдохнула, стараясь нервы, натянутые до мелодичной тряски, чуть расслабить. Но только для того, чтоб в самый ненужный момент не взорваться. — Психанула девочка, — признала Анна. Подумала мимолётом, что сама близится к состоянию Лариной, по итогу взорвавшейся вулканом. Дёрнула щекой. Апрельский сырой ветер ударил в окно, когда девушка, свой пульс слышавшая лучше мыслей, почти спросила у Призовина, сказала ли Диана, чем планировала театр в жизни своей заменить, но прикусила язык чуть ли не до боли. Вряд ли Мише то было очень интересно и, чего уж там, приятно. И, всё-таки, какое сейчас было дело до Лариной, раз она с космической скоростью из театра свинтила, так просто с себя сняв все обязательства, надежды и обещания? — До следующей постановки сколько? — Четыре дня назад третий раз отыграли, — отчитался Призовин, проведя рукой по лицу. — Я дёрнул девочку из замены играть заместо Лариной. Она учила текст параллельно с Дианой, но учила… откровенно плохо. Всё-таки, Анна Игоревна, думаю, вы понимаете: ни Надя, ни кто-либо другой не думал, что Ларину придётся заменять, — особое ударение на фамилию сделал. Анна чуть качнулась в обновленном за время её отсутствия кресле, рассуждая равно как о вещах глобальных типа подставы бывшей лучшей актрисы, для покойной Сухоруковой бывавшей идеалом, эталоном, так и о мелочах, которые Миша допускал на эмоциях, но которые Пчёлкиной позволяли картину воедино собрать. — Исакова старалась. Много на дополнительные репетиции оставалась; мне охранники, когда я ключи сдавал, говорили, что она в свободное время приходила, в холле репетировала, гардеробщице мешала кроссворды отгадывать, пока та у Исаковой знание текста не проверяла. Но, несмотря на всё это, Надя была — и, вероятно, долго ещё будет — ни на один уровень слабее Дианы. — Надо искать замену Лариной, — озвучила Анна вслух мысль, к которой Миша её подвести пытался. Призовин воздуху схватил губами, словно воспротивиться думал, но в последний момент затих, так и проглатывая своё возмущение. Очередной порыв ветра по стеклу ударил так, что рама затряслась, что с мелкой щели с подоконника потянуло не столько свежестью, сколько сыростью. Возле ворота водолазки, у самого затылка волоски встали от мелкого секундного озноба. До репетиции осталось ровно шестнадцать минут, когда Миша, всё-таки поджав губы в размышлении, сказал с равной степенью уважения и давления: — Анна Игоревна. Я прошу принять к сведению, что для актрисы из замены Надя держалась отлично. Пчёлкина, вроде, не реагировала особо — она смотрела мимо Миши, слова его анализируя, но стоило ему договорить, так взор остановила прямо на Призовине. Это здорово шатало нервы, становившиеся в присутствии режиссёра струнами. Он снова дёрнул щёкой. Словно лицевой нерв разминал, который от внимательного взгляда режиссёра забивался так сильно, что будто был готов атрофироваться в любую секунду, и кивнул, точно капитуляцию подписывая, когда сказал: — Да, Исакова путалась в словах, малость переживала… Но она умело выкручивалась — импровизировала фразы, эмоционально играла. Это важное качество для любого актёра, Анна Игоревна, я на своём опыте это знаю… — И я тебе верю, — остановила, соглашаясь со своей правой рукой, но сразу же пошла в контратаку. — Но и ты тогда обязан понимать, что актёр в принципе не должен подходить к кулисам в состоянии, в котором способен что-то испортить. Переживания никогда ни к месту. Особенно на сцене. — Я согласен. Но, Анна Игоревна, всё-таки. Я не думаю, что нам не стоит сбрасывать Исакову со счетов. Она горит шансом, который ей дали. А это дорогого стоит; в девочках, пришедших на кастинг, я такого не увидел. И снова. Из пустоты — прямо в Мишу. Не глаза у Анны Игоревны, а лазеры. Такими Голливуд со своими спецэффектами не в силах состязаться. — Ты устроил пробы? — Не я. Вагнер. Он… — перевёл дыхание, про себя ругнувшись крепко; зачем вообще в тему такую разговор их повёл? Теперь Пчёлкина же точно не послушает!.. — …был не очень доволен игрой Нади. Я пытался ему объяснить!.. — Миша. Неподвижна. Даже мизинцем не дёрнула. Режиссёру тона хватило, чтоб Призовина заткнуть. Он хотел кофе глотнуть, но прямой взгляд Анны заменил глоток воздуха в горле глыбой. — Герр Вагнер, может, и выглядит как человек, плохо разбирающийся в искусстве и театре, но если он увидел что-то не «то», значит — это не осталось незамеченным и для других. Призовин вздохнул глубоко, капитулируя, осознавая, что лишнего сказал. Дурень; что, в конце концов, столько времени до возвращения Пчёлкиной было, и не удосужился придумать, что ей говорить, как объяснять весь кавардак, какой Ларина своей истерикой устроила? Дурень. Такой же дурной, как и Диана. Два, блин, сапога. Но не пара. Режиссёр, вдруг прямотой и тяжестью взгляда напомнив ему женскую версию грёбанного Аль Пачино в роли главаря Корлеоне, уточнила: — Когда были пробы? — Вчера. Вагнер сказал, что со мной будет актрис смотреть. — Откуда он взял девушек? «У него спросите» — едва не вырвалось у Миши. Он вовремя прикусил язык чуть ли не до крови, в напускном равнодушии пожал плечами и скосил взгляд в сторону циферблата крупных напольных часов. Вроде как, подаренных Кристианом ещё Виктории Дмитриевне. — Не знаю. Но особого понимания мы не достигли. Актрисы, которые… более-менее что-то из себя представляли, герру не нравились. — «Более-менее что-то из себя представляющие» — это какие, по твоему мнению? Призовин всё-таки выпил кофе; Пчёлкина, видимо, этим внезапным допросом решилась отыграться за все три месяца своего отсутствия. — Харизматичные. Эмоциональные. Быстро схватывающие. Симпатичные… — Значит, герр Вагнер обращал внимание на сухих, безэмоциональных, глупеньких и страшненьких девочек? — спросила она и вдруг улыбнулась. Миша бы рассмеялся, будь он актёром, который за поиском новой ведущей актрисы наблюдал с поверхностным интересом, граничащим со здоровым «пофигизмом». Но правой руке режиссёра было не до смеха. Призовин за главного был с января по март, да, но время его «самоуправления» подошло к концу. И потому чувствовал, что в угол себя загонял, что удовлетворение Анны его работой рушилось — по крошке, по камешку, но рушилось, падая. А терять вес собственного слова он ну никак не хотел. — Ни в коем случае. Оставленные герром девушки мне показались… равнодушными. Не горящими. Анна хмыкнула. Взяла в руки чашку — всё такую же горячую и тяжелую. Отпила чаю; сладкий вкус липы с мёдом чуть остыл и сделался бодрящим. Ни щепоточки сахара не надо было, в меру всего. — Вы не пришли к общему мнению, как понимаю? — Мы посмотрели порядка… восьми актрис. Остальную половину решили перенести на другой день, — и, предупреждая очевидный вопрос, ответил сразу. — Конкретного дня не выбирали. «Прекрасно. Как раз будет, чем голову занять» — Тогда набери оставшимся девушкам. Спроси, кто из них сможет подъехать к концу репетиции. Остальных, кто не приедет сегодня, ставь на ближайшее доступное для них время. Но, думаю, понимаешь — чем раньше я всех посмотрю, тем лучше. — Сделаю, Анна Игоревна, — кивнул он, но назад головы не поднял, а так и осел понуро. Пчёлкина отпила ещё чаю, потом из очередной кипы бумаг, в которой документы смешались с квитанциями и страницами сценариев, вытащила документацию. Какой-то глухой стучащий звук, словно кто-то пяткой стучал по полу, раздался из-под стола, когда девушка посмотрела на Призовина. Он на выдохе, словно передумать рисковал, спросил: — Посмотрите на сегодняшней репетиции Исакову? Бывшая Князева не заметила, как губы сложились в усмешке. Безобидной, но, вероятно, вынудившей Мишу подобраться нутром. Отыскала листы пьесы, от тринадцатой до двадцать пятой страницы — они отчего-то оказались скреплены сшивателем. Она кивнула в намеренной суровости, с которой никак не вязалось почти что барское: — Посмотрю.***
Хотя Анна и не привыкла утверждать чето-то, не видя того в глаза, но, оказавшись на репетиции, сказала себе, что такой плохой игры сцена «Софитов» ещё не видела — ни при ней, ни при Сухоруковой, ни при первом театральном режиссёре, о котором не было неизвестно ничего кроме того, что он был первым. Пчёлкина в кресле на десятом ряду сидела, с которого вся сцена была, как на ладони, и смотрела за репетицией злополучного «Танца на троих». Сидела и чувствовала, как чесалась правая ладонь, что буквально просилась с хлопком опуститься на лоб. Она не знала, была ли Надя Исакова в курсе возвращения главного режиссёра и, что было самым интересным для самой Анны, не знала, какой ответ бы её расстроил сильнее. Что хуже — что Исакова слова путала, не утруждая себя излишне изматывающими репетициями в «отсутствии» Пчёлкиной? Или что, напротив, Надежда так переживала от присутствия Анны Игоревны, что даже листы, каких на сцене в принципе держать не должна была, роняла? Режиссёр репетицию не останавливала. Всё ждала, когда же заметит в Исаковой тот огонь, в котором Призовин её пытался убедить. Михаил Янович, к слову, сидел справа от девушки. Пришел в зал спустя минут семь от начала репетиции; до того он звонил барышням Вагнера, хотя и надеялся в глубине души, что проделал лишнюю работу. Что Надя влюбит Пчёлкину в свою актёрскую игру до беспамятства, и Анна Игоревна на защиту актрисы встанет перед самим генеральным директором, уверяя герра в таланте девочки с запаса. Но Миша зашёл ровно в тот момент, когда Исакова запнулась и, цокнув языком, взмахнула руками: — Да блин!.. — «…о чём говорили Соммеры, мне не известно. Лишь слышала, что Изи в Мюнхен бежать хочет с Зееманом», — подсказал в явном раздражении Сеченников, которого повтор одной и той же реплики в третий раз бесил более, чем откровенно. И, признаться, Анна актёра полностью понимала. Миша рушился, мыслями почти сгорая от стыда. Ведь так за Исакову заступался, — и перед Пчёлкиной, и перед Вагнером — а Надя текст мямлила, путаясь и запинаясь. И Исакова, кажется, даже не понимала, что подставляла не только себя. Призовина тоже под монастырь подводила. Причём конкретно. Анна почти не вздрогнула, когда Миша в какой-то момент вспыхнул спичкой и воскликнул так, что Призовина на сцене, расположенной в добрых двадцати метрах от его места, было слышно и без микрофона: — Надя, ну, сколько можно?! В какой раз запинаешься!!! — Перестаньте, Михаил Янович, — негромко отчеканила Пчёлкина. Надя, бесспорно, не услышала. Но, наверно, это для неё было и лучше; того гляди — совсем бы расклеилась, если б после крика, оглушающего на одно ухо, услышала холодный, абсолютно равнодушный тон режиссёра, перед которой с размаху ударила в грязь лицом. Анна пальцами нашла подвеску, подаренную супругом, и чуть покрутила в руках, кончиком подушечки уткнулась в искусно выкованное жало пчёлки. — Вы же видите, что она не может. Исакова так и стояла на сцене, толком не шевелясь. Отчего-то бывшей Князевой, так и не поднявшейся взгляда на Надю, казалось, что она себя чувствовала вором, пойманным в свете миллицейских мигалок. Призовин сокрушенно выдохнул, что даже Ане малость горько стало. Но не более. Миша махнул рукой, веля продолжать. Сеченников кивнул, а Надя, кажется, восприняла этот взмах за что-то, заменяющее фразу а-ля: «сил больше нет с тобой бороться!», и оттого только более зашуганной стала казаться. Актриса взялась за разворошенный сценарий, в котором последовательность страниц была спутана. Пчёлкина оттянула подвеску, натягивая тонкие звенья цепочки. Призовин сел рядом. Выглядел так, словно только что с кем-то помахал кулаками, но был оттащен сторону до того момента, как драчка переросла во что-то серьёзное: — Я… не знаю, что с ней, — на выдохе сказал Миша. Аня двинула пчёлку влево по цепи, потом вправо, вслушиваясь, как шумело серебро о серебро. Вжик-вжик. — Исакова на прошлых репетициях… совсем не такая была. — Ты пытаешься оправдать её или себя? Призовин не ответил: ни то сказать ему было нечего, ни то слова, какие мог произнести, Мишу бы только скорее потопили. И режиссёр молчание это приняла за утверждение сразу обе частей вопроса — и себя, и Исакову, которая снова взгляд в листы бумаги упёрла, старался как-то защитить. Анна выдохнула, снова натянула цепь; негромкий глухой скрип успокаивал, но не её и не сильно. Пчёлкина посмотрела на сцену, в последний раз взвешивая «за» и «против» своего решения, которое со смелостью могла назвать «объективным»: — Исакову обратно в запас. Не тянет основу девочка. — Она хорошо справилась, заменяя Ларину… — предпринял последнюю попытку Призовин. — Миша. По вентиляции зала пустили криоген — вот как Призовину почувствовался холод в голосе режиссёра. Она на него не смотрела, продолжая глазами-лазерами, считывающими ошибки, цепляться за происходящее на сцене. Миша не знал, насколько ему на руку это было. Анна оттянула ещё раз мелкую пчёлку на цепи. Провела туда-обратно медленнее. Вжик. Вжик. Вжик. — Не исключено, что она такую игру выдала на адреналине — всё-таки, раз в год и палка стреляет. Но Надя путается даже на репетициях. Это отметила я, это отметил герр Вагнер. Это отметил даже ты сам. Он дёрнул щёкой. Почти сразу после того на скулах от плотно поджатых челюстей выступили желваки. Лёгкие стали размером с кулак под действием тяжелой тишины, прерываемой лишь мелким шумом световой аппаратуры, Надиными охами и Васиными цоканьями языка. — Я понял. Наверно, так действительно будет лучше, — и, чтоб язык не успел прилипнуть к нёбу, он спешно дополнил: — Я набрал актрисам. Две смогут подойти к окончанию репетиции. «Лишь две… Негусто» Анна посмотрела на пчёлку в руке, подметив, что пока была спокойна. Почти полностью, почти осознанно. Если бы сравнивала свои чувства чем-то, то вспомнила бы цунами; ей в школе рассказывали, что в открытом океане катаклизм не ощущался, а становился заметным, откровенно смертоносным лишь вблизи берегов. Так, наверно, и с ней будет в ближайшие три десятка часов. Пройдёт чуть больше суток — и заволнуется, как море в шторм, да так сильно, что ни о чём думать не сможет, что мысли попытается перекинуть на что-то другое и неудачу мощную потерпит, сравнимую лишь с кораблекрушением какого-нибудь «Титаника». Призовин молчал, перед лицом у неё не махал руками, пальцами не щёлкал, но Анна отчего-то осознала, что слишком долго молчала. И, мысленно давая себе подзатыльник хороший в сопровождении фраз холодно-горячей злости, она выдохнула: — Что за девушки? — К двум-тридцати подойдёт Виолетта Карпова. Через полчаса приедет Тарасова Анна. — Есть какие-нибудь досье о них? Хоть лица увидеть… — У них всё на руках. Анна кивнула. Пчёлка в руках согрелась от пальцев девушки. Она чуть посмотрела на мелкие выгравированные полосочки на тельце серебряного насекомого и захотела только, чтоб Пчёле сейчас тоже было тепло. Чтоб не подрагивали руки, наводящие курок на серьёзного человека, которому бригаде дорогу удалось перейти. Чтоб не жалось в боли холода от отступающей зимы горло. Чтоб у Вити было хорошо всё, чтоб проблемы решились в ближайшие часы, позволяя бригадирам вернуться в город к завтрашнему утру. Хотя верить в это — лютая смесь популизма, сюрреализма и банальной глупости. Анна Игоревна на выдохе положила пчёлку себе на грудь, где ей и было самое место. Обратила взгляд на сцену, на которой Надя Исакова доигрывала последнюю свою репетицию.***
Полчаса до встречи с первой актрисой выдались свободными. Анна оставила Призовина разбираться с Исаковой, чтоб настроение себе перед своеобразным кастингом не портить, и поднялась в кабинет. Выпила ещё одну кружку зелёного чая, свободной рукой листала сценарий «Танца», а-то «игра» Нади какое-либо понимание сюжета у Пчёлкиной убила. В тишине стук часов пускал по коже неприятные морозящие мурашки — так чувствовалась вещь, незаметная в ежедневной рутине, но в какой-то момент особенно сильно бросившаяся в глаза. Что-то, напоминающее ощущение дереализации. Анна чай пила, бёдра и колени себе растирала, чтоб не мёрзнуть, но тело чувствовалось, как в грядущем ознобе. Мысли о возвращении домой, в большую теплую кровать она отгоняла чуть ли не погаными мётлами. Потому, что понимала — в квартире на Остоженке её встретит точно такая же взрывающая уши тишина и ход часов, от которого захочется на диван осесть, голову на колени опустить, уши зажать и сидеть так до момента, пока в замочной скважине не заскребётся чужой ключ. Анна встряхнулась. Услышит, обязательно услышит, скоро… «Пока надо о театре думать. А то тут полный кавардак, все на ушах ходят!..» Работа, вопреки объективному аргументу, в голову идти не хотела. Но Пчёлкина чуть ли не насильно вынуждала себя сосредоточиться на второй пьесе Карлы фон Кох, сюжет которой ей казался куда банальнее главной идеи «Возмездия». Чего уж там, вендетта звучала куда интереснее любовного треугольника!.. Может, конечно, «виной» такой оценки было, что Аня видела, как кровная месть вершилась, Пчёлкина не знала. И, если честно, знать не хотела — по крайней мере, в момент, когда часы показали без трёх минут половину третьего. Виолетта Карпова уже должна быть в фойе. Или даже в главном зале. Анна допила остатки чая, — излишне горячего даже спустя время, такой явно бы не смог вылечить больное горло, только бы сильнее нёбо изранил кипятком — собрала в стопку режиссёрский сценарий. Оставила на столе, приведённом в относительный порядок, чистоту, и направилась по лестнице ко входу. Всё-таки, театральному режиссёру опаздывать не пристало.***
Девушка спустилась в главный холл, что привычно и в то же время неожиданно пустовал в середине рабочего дня, когда часы по Москве показали четырнадцать-тридцать. Никого не было видно — ни уборщиц, ни охранников, ни Миши Призовина, в чью обязанность входило встречать гостей, шедших лично к Пчёлкиной. Она остановилась на ступени, совсем близкой к полу первого этажа. Сердце неприятно ухнуло, но не упало, а так, дрогнуло, как в напряженном ожидании. «Это, что, шутка?» Режиссёр замедлила шаг — этакий «подарок» опаздывающей Карповой. На белках взорвались капилляры, не иначе; отчего иначе глаза зажгло, будто те кровью налились? Анна спустилась так неспешно, словно на голове держала стопку из десятка книг, растягивая время до невозможного. Она, ещё будучи Князевой, в себе воспитала пунктуальность, а работа в услужении у покойной Сухоруковой, о перфекционизме которой до сих пор шутили в «цехе» озвучки, отточила навык время рассчитывать почти до идеального. Возможно, стоило быть терпимее к недостаткам других. И Анна могла бы выдохнуть, перестать зубоскалить. Но, увы и ах, на работе была. Пчёлкина поправила на груди сарафан, внимательно присматриваясь к посту охраны у самого входа, работники которого в своём стеклянно-железном боксе гоняли чаи и по маленькому квадратному телевизору смотрели сводку новостей. Никто со стороны входа не торопился, язык на плечо закидывая, на ходу ссыпая извинениями и не особо убедительными отмазками про бабушку, которую необходимо было перевести через дорогу. И, как бы Анна не любила враньё, — как самое продуманное, так и максимально примитивное — ложь была бы лучше полного отсутствия Карповой. Режиссёр на тихом выдохе оглянулась по сторонам, слыша в левом ухе пульс, а в правом — шум работы вентиляции. А когда обернулась за плечо, едва не вздрогнула, заметив на фоне большого аркообразного окна женскую фигуру на диване. Незнакомка почти слилась со стенами и мебелью в фойе — такая же светлая, белая, малость золотая. Напомнить могла ангела, если б имела крылья за спиной. Анна сказала сердцу успокоиться, чтоб то не дрожало в груди, и мысленно поправила на лице маску непоколебимости, которая, видимо, от одного режиссёра «Софитов» другому передавалась, как по наследству. Не тратя и без того убегающих секунд, подошла к курчавой блондинке. — Карпова? — Анна Тарасова, — представилась актриса и поднялась с софы. Её ноги были обуты в красные лодочки на каблуке — так сверкали, будто девушка только что из ЦУМа приехала с новой парой лабутенов. Пчёлкина посмотрела внимательно. — До вас ещё одна девушка. — Я знаю. Решила, что лучше приеду раньше, — улыбнулась белыми-белыми зубами. Пчёлкина на миг серьёзно задумалась, было ли дело в выигрышной генетике, стараниях первоклассных дантистов столицы или бронзовой от автозагара коже, визуально убирающей желтизну зубов. Хвалить за предусмотрительность режиссёр не стала; в понимании Ани это решение актрисы, пробующейся в основной состав труппы, было чем-то самим собой разумеющимся. Только вот Карпова, видимо, этого не понимала. Режиссёр кивнула Тарасовой. Ни Призовина, ни другой девушки, от бега взмокшей, в фойе так и не появилось. Недовольная тем до тряски в голосе, но не собирающаяся того показывать даже изменением дыхания, Анна пошла к главному залу. Её тезка, оставшаяся за спиной, с бесшумной усмешкой опустилась обратно на диван.***
Пять минут дополнительного ожидания сошли за час. Пчёлкина сидела на излюбленном месте в десятом ряду; аппаратура, освещающая сцену, была единственным источником света, лучами не дотягивалась до зала, отчего Анна сидела в полумраке. Она листала сценарий, в который в темени вчитаться никак не вышло бы, вглядывалась в распечатанные страницы без поправок, — это у Сухоруковой была привычка от руки все замечания черкать — и постоянно обращалась к часам, восседающим на запястье с марта. То был Витин подарок… Как, в принципе, и подвеска, обручальное кольцо на безымянном пальце, и, мама, звучит наверняка «слишком», но добрая часть воспоминаний — всё его подарки. Аня вздохнула глубоко, а на выдохе связки уже задрожали, отчего прерывисто звучала. Будто мёрзла адово, или пыталась не заплакать, напрягая до боли горло и глаза. Злило. Что в тишине оставалась, себя загоняла в мысли и думы, от которых убегала, сверкая пятками, что позволить слабины себе не могла. Что сейчас взять трубку и набрать номер, выученный наизусть с девяносто первого года, равносильно подставе, какую Анна устраивать не собиралась. «Держись, Пчёлкина» — сказала сама себе. Но звучала так, что, если б вслух указ свой озвучила, покрылась в жалости к себе мерзкими мурашками. «Должна держаться. Рано раскалываться» Тьма влияла плохо. Анна тихо, почти что немо рыкнула в тишине зала, в котором иногда от аплодисментов уши болели; глупости, какие она отгоняла, будто бестелесными силуэтами выходили из полумрака углов и к ней продвигались, планируя задушить. Мысленно девушка дала себе пощёчину. Ещё одну, что точно посмотреть на циферблат часов на запястье. Четырнадцать сорок одна. Ну, это уже просто неуважение. То стало пинком; Пчёлкина, не жалея, поднялась с места и прошлась на каблуках — высоких, толстых, кажущихся неимоверно тяжелыми, но на деле лёгкими — к дверям через пустующий зал. Сама открыла створки, чуть задохнувшись от тяжести. Воздух фойе показался более холодным и свежим; Анне будто бросили горсть снега в лицо. Она моргнула, осмотрела холл. Пусто, словно Пчёлкина в театре оказалась ближе к закрытию. Лишь Тарасова сидела на лавочке, обитой светлой кожей. Смотрела та, конечно, неописуемо — вроде, невинно, очень сильно походя на девочку, пришедшую на первое своё собеседование и не представляющую даже, что из себя пробы должны были представлять. Но Анна бы себя дурой назвала, если бы не заметила в зрачках у актрисы хитрого огонька, напоминающего бенгальские огоньки. А ум свой умалять Пчёлкина не собиралась. Она без лишних объяснений сказала тёзке: — Проходите. Тарасовой не нужно было повторять. Она придержала штанины белых брюк — такие не замарать на улицах, оттаивающих от долгой зимы, было просто чудом — и прошлась мимо режиссёра. Анну обдало шлейфов духов с запахом каких-то сладостей. Аромат малость девчачий, задорный, даме с такой внешностью и статностью не особо подходил. Пчёлкина сама не заметила, как хмыкнула, про себя замечая характер Тарасовой, заметный невооруженным взглядом. Прикрыла дверцы; за скрипом петель послышался чей-то женский голос. Оборачиваться Анна не стала. Проследовала за Тарасовой, наблюдая за актрисой — за походкой, осанкой, взглядом и движениями головы — так, словно пробы уже начались. Хотя так, в какой-то степени, и было. Пчёлкина прошлась с тёзкой к первому ряду, близко-близко к лестнице, ведущей на сцену. — Мой помощник сказал, что у вас на руках есть что-то наподобие досье. — Он сказал вам абсолютную правду, — и снова эта улыбка, Пчёлкиной не нравящаяся. Актриса сложила на ближайшее кресло свою сумку и пальто, лёгкое даже для десяти градусов выше нуля. Тарасова достала папку, передала её Ане со взглядом, вдруг напомнившим девушке взор Дианы Лариной: в голосе и взгляде читались, точно по слогам, напускная вежливость, покорность и мягкость. Но в улыбке перламутровых губ чувствовалась эмоция, которой Анна названия дать не могла — смесь угрозы, самоуверенности и наглого спокойствия. Режиссёр взяла документ, напоминающий резюме, над составлением какого Пчёлкина долго ломала голову в девяносто первом году, когда бегала по издательствам в попытках устроиться рядовым редактором. С листа бумаги на неё смотрела Тарасова, ничем не отличающаяся от актрисы, стоящей в трёх метрах от Анны — видно, фото новое. Не исключено, что сделанное специально для «Софитов». Пчёлкина пробежалась взглядом по основным моментам. По отчеству Тарасова была Григорьевной, родилась она двадцать пятого января, в семьдесят втором, всего-лишь на полтора года младше Пчёлкиной. Закончила нижегородоское театральное училище имени Евстигнеева. До того, как прийти на пробы в театр Вагнера, играла второстепенные роли в сериалах… Каких — Анна дочитать не успела. Дверь с конца зала раскрылась громко, ударяясь ручкой так, что для Пчёлкиной осталось загадкой, как со стены не посыпалась штукатурка. Она не обернулась, хотя то стоило и усилий. Вместо того, продолжая «увлеченно» рассматривать строки досье Тарасовой, режиссёр дождалась восклицания: — Извините! Анна Игоревна бесшумно хмыкнула, чем, кажется, рассмешила пришедшую вовремя актрису. Самой же весело не было. Пчёлкина вернула Тарасовой её резюме, слушая, как всё ближе и ближе по лестницам стучали чьи-то каблуки, дыхание тяжелое, как после марафона, и звучали, у́хая, как глухими колоколами, бессвязные реплики — смесь полных вранья извинений и объяснений: — Простите, я… Всё встало на Тверской, не проехать никак!.. Тарасова и глазом не дёрнула. Когда Виолетта подлетела к режиссёру, так и стоящей с неподвижностью Венеры Милосской, и попыталась свою конкурентку в сторону сместить, то актриса осталась на месте, не давая и на метр себя сдвинуть. Пчёлкина вздохнула глубоко, убивая желание возмутиться громко, до звона цоколей высоких лампочек. Посмотрела на Карпову — в расстегнутом полушубке, с растрепанным конским хвостом русых волос, большими ни то от природы, ни то от застывших на ресницах слезах, глазами она Анне показалась отталкивающей своей несобранностью. Если уж опоздала, то могла бы и привести себя в порядок. — Я так понимаю, Виолетта Карпова? — Да, здравствуйте! — на выдохе выпалила девушка и протянула к режиссёру ладонь в тонкой кожаной перчатке, какую не удосужилась убрать в карман. Тарасова губы сложила в выразительном недовольстве, но продолжила стоять так твёрдо, что на миг почудилось, что девушку нельзя было бы даже тараном подвинуть. Пчёлкина, не особо переживая за грядущие свои слова, чуть размяла шею: — И до свидания. Вы свободны. Карпова ахнула прежде, чем поняла суть сказанного — режиссёр это осознала по взгляду актрисы. Взор стал откровенно глупым, но в то же время бешеным, будто затравленным. А через миг он сделался грустным, мечущимся в попытке исправить вещь, в какой Пчёлкина уже была более, чем уверена. Виолетта моргнула — почти очаровательно, неестественно медленно, точно думала на ресницах своих взлететь. — Подождите, как это — «свободна»?.. — Это значит, что вы можете идти, — объяснила вещь простую, какую, в понимании Анны, понять должен был даже бестактный тупица. Неимоверно захотелось встать в «позу сахарницы», как покойный крёстный Пчёлкиной говорил — чтоб Карпова поняла не столько язык слов, сколько язык тела. Режиссёр сдержалась. Виолетта снова моргнула. Под глазами девушки вдруг как-то очень резко и внезапно осели тени. Аня могла бы списать на косую тень от аппаратуры, но обманывать себя не стала: у Виолетты тушь течь начала. — Но пробы… — с придыханием прошептала Карпова, и это её «пробы» прозвучало так, словно кастинг был вещью, на какую нельзя никому посягать. — Вы опоздали. Фраза — как взмах хирургического скальпеля, которым снимали кожу. Виолетта поклясться могла, что после взгляда режиссёра, которую она совсем не такой суровой женщиной — да что там женщиной, девушкой!.. — представляла, голова у Карповой перестала чувствоваться. Ни пульсировало, ни гудело ничего в черепной коробке. Трахея затянулась в узел, по крепости способный потягаться с морским. — Там проб-пки были… — В Москве всегда пробки, — пожала плечами Анна. Хотела сделать это в равнодушии, но не вышло остаться совсем хладнокровной; хлипкая упёртость Карповой в сопровождении откровенно слабых оправданий раздражали, что было естественно, но в тот момент не желательно. — Покиньте зал. — Но не в середине же рабочего дня эти пробки!.. — вдруг всхлипнула Виолетта. — Мне просто так спонтанно наб-прали, я ед-тва собралась и не думала, что… — В таком случае, нужно было ехать на метро. Под землёй пробок нет. — Пожалуйста… — прошептала Карпова, вдруг берясь за локоть Пчёлкиной. — Я могу пок-казаться? Анна, если бы на себя в тот миг со стороны посмотрела, то увидела на бы собственном лице жест, присущий её матери: взглянула на лицо Виолетты так, что она сама вмиг сконфузилась и разжала пальцы, а потом моргнула актрисе убийственно медленно. Карпова, вероятно, пару нервных клеток себе от такого сожгла. Аня уж точно знала, о чём говорила. — Вы опоздали на пробы, — на выдохе проговорила тихо, что гул аппаратуры почти заглушил слова, какие Пчёлкина изначально не планировала объяснять: — Это, конечно, не смертельно, но уже показало, что вы не умеете рассчитывать время. Если вы на кастинг не приходите вовремя, то почему я должна быть уверена, что вы не опоздаете на постановку? — Вы и не должны, — вдруг выпалила, видно, в обиде Виолетта. — Нет, должна, — ещё ровнее ответила Анна так, что Карпова, вместо выдоха издав вслхип, поняла — спорить бесполезно. Горло заболело, будто по задней его стенке потекла мерзкая слизь, какую было ни сглотнуть, ни выплюнуть. — Я должна быть уверенной в моей труппе, девушка. И если вы не разделяете моей позиции — то говорить нам не о чем. — Нет!.. — ухватилась за призрачную надежду Карпова, ещё раз рискнув попытать удачу. Пчёлкина за собой не заметила, как зубы поджала вплоть до тупейшей боли в челюстях. Казалось, чудом будет, если они, зубы, в порошок от такого давления не раскрошатся, а нервная система от напряжения не заискрит. — Я разделяю! Можно на сцену? — Режиссёр уже пригласил меня, — вдруг подала голос Тарасова, о присутствии которой Анна почти искренне успела забыть. И тон актрисы вдруг подействовал на неё кнутом; Пчёлкина чуть не вздрогнула от внезапности. Что уж было говорить об и без того нервной Виолетте… Карпова отвернулась резко от бывшей Князевой, когда актриса отчеканила с горячим, но ещё контролируемым недовольством: — Вы пренебрегли своим временем. Теперь не нужно тратить моё. Имейте уважение, если не к режиссёру, то хотя бы к себе. Пчёлкина молчала, став внимательным зрителем. Перед ней будто развернулась постановка, лучше любого кастинга показывающая, что из себя представляли девушки, пришедшие на место Лариной. — Тебя забыла спросить, — прошипела, утирая сырость под глазами Карпова. Было видно по дёрнувшимся ноздрям Тарасовой, что она на грани, чтоб актрису за пышный конский хвост не схватить. И то, может, ей особой чести не делало ничуть, но раньше, чем Пчёлкина успела указать двум барышням на личности не переходить, Виолетта вдруг развернулась. Хвостом, который идеально бы намотался на кулак Тарасовой, Карпова хлестнула соперницу по удивительно крупной груди и направилась по ступеням к выходу. Пчёлкиной стало и хорошо, и смешно от такого выступления. — Детский сад, — фыркнула Тарасова, оттряхивая с голубой блузы несуществующие пылинки и волосы Виолетты. А Карпова, кажется, за шумом собственных всхлипов, Пчёлкиной режущих слух, как пенопластом по стеклу, того не услышала. Только неслась с жаром нетерпимой обиды к дверям, к которым Анна её не один раз пыталась отправить. От Виолетты шла невидимая ударная волна, способная дотянуться до режиссёра и на плечи ей возложить основание Станового хребта. Девушка же лишь качнула головой чуть в сторону, откидывая чёрную прядь за спину, вместе с тем тяжесть с души скидывая; истеричек, не умеющих выполнять указа режиссёра, ей в труппе точно не надо было. И прекрасно, что Карпова свой психоз показала до того, как поднялась на сцену. Она ещё раз вздохнула глубоко — осталось загадкой, как лёгкие не лопнули гелиевым шариком от обилия воздуха — и обратилась к Тарасовой. Смотрела ни на актрису, ни на Карпову, что почти в самых дверях столкнулась с подоспевшим Призовиным, ею едва не сбитым с ног. — У вас есть текст пьесы? — Нет. Аня хмыкнула, уголок губ поднимая сильно; Миша, значит, пожадничал потенциальным актрисам текст выдать? Запамятовал или специально то сделал, думая Исакову за уши в основу вытянуть? Пчёлкина не знала и знать не хотела — по крайней мере, сейчас. Она, молча, передала Тарасовой свой сценарий. Призовин подошёл именно в этот момент; в руках была видеокамера без штатива, а на лице — выражение удивления и смятения в равных пропорциях. Один к одному, пятьдесят на пятьдесят. — Можете начинать, — указала Пчёлкина и села на место, но на этот раз в первом ряду. Чтоб видеть каждую эмоцию, каждое движение актрисы в близи, доступной лишь самым состоятельным гостям «Софитов», покупающих билеты на ближайшие к сцене места. Тарасова напоследок Анне взгляд подарила, обещающий многое не столько режиссёру, сколько самой актрисе. Призовин так и стоял колом, девушку малость напрягая этой нерасторопностью. Не ясно, где ходил, так ещё и… Анна за выдохом через ноздри удушила недовольство. Сама не заметила, как, поправляя чуть давящий воротник, погладила серебряную пчёлку на цепочке. Вероятно, то было непозволительное самовнушение, но сердце слабее стало бить по ребрам, пульс возвращая в норму. В порядок, не причиняющий усталости. «О пробах думай, дурочка» Миша, поняв всё, с таким же долгим выдохом включил видеокамеру и объектив её навел на фигуру актрисы. Тарасова взошла на сцену.