***
Девятый дом на Голубинской улице остался одним из немногих домов во всём районе Ясенево, на подъездную дверь которого ещё не поставили домофон. Анна, заметив за окном родную станцию Беляево, заранее отстегнулась, а когда Бобровицкий тормозить стал, в отточенной спешке, почти взятой под контроль за полчаса, запахнула расстегнутое на груди пальто. — Припаркуйся поблизости, — указала ему Пчёлкина. — Прямо под окнами не становись. — Мне Виктор Палыч сказал, чтоб я вас из виду не выпускал. Смесь тёплой любви от заботы Витиной и раздражения от отсутствия его душила, как душить мог крепкий излишне сладкий парфюм — и приятно, и так не вовремя!.. Пчёлкина, силами сдерживая «ласковое» слово, для Бобра предназначенное, отчеканила: — Дом из виду не теряй, это главное. А я — внутри. — Анна Игоревна… — протянул на явном раздражении Данила. Она дослушивать не стала; когда авто дёрнулось, вровень вставая под деревом, что от времени только сильнее окосело, девушка открыла заднюю дверь и вышла на улицу. Каблук с хлюпом опустился в лужу талого снега, оставляя на капроне колготок грязную каплю. Пчёлкина зубы сжала так, что боль от челюстей прострелила в мозг, кожаной перчаткой стряхнула грязь, пока та в ткань тонкую не въелась. И быстрее, раньше, чем Бобр успел за ней увязаться, Анна перехватила покрепче ремешки сумки и направилась к подъезду, одновременно искренне и поверхностно радуясь, что цивилизация в виде магнитных ключей до Голубинской ещё не дошла. Её встретил знакомый подъезд, что изнутри был полностью в зелёном цвете. Анна раньше, в детстве, какое было бы справедливее назвать юношеством, отрочеством, даже молодостью, была уверена, что стены покрасили зелёнкой. Теперь же на некогда идеально чистых слоях краски виднелись неясные записи из разряда: «Ленка с пятого подъезда — шлюха!», и «украшены» эти послания были дурно пахнущими следами от мочи. Тусклый свет пасмурного неба стены чуть белил. Бывшая Князева не стала задерживаться в «парадной»; и так мать, вероятно, уже с ума сошла в пустой квартире, что постепенно в себя впитывала запах смерти. Она губы поджала. Сердце стало мишенью для стрел, ножей и кунаев, брошенных мыслью, в голове звучащей так, будто её кто-то невидимый хотел отбить на коре головного мозга. Татьяна Андреевна мертва. Не вынесла пальбы по сыну, устроенной прямо под окнами у неё… Пчёлкиной того было не понять, — она матерью не приходилась никому — но внутренние органы, все до единого, натурально сжались от мысли, как неспокойной было Беловой, уходящей на тот свет в переживаниях. То была страшная участь — умереть в страхе за родных, умереть в тишине и незнании, что дальше ждало её единственного, оттого и любимого до боли в сердце, сына. Блять, и после этого кто-то бы Ане ещё пытался доказать, что судьба, что Бог существует? Так отчего же он тогда дал такую смерть невыносимо жуткую женщине тихой, спокойной и не капризной, что к себе её забрал такой вестью дурной? Тётя Таня-то чем провинилась?.. Анна оскалилась — на несуществующего Бога, на Сашу, приведшего киллера туда, куда его приводить совсем точно не стоило. На саму себя тоже обозлилась. За мысли, какие всегда от себя отгоняла поганой метлой. Чуть ли не бегом, Пчёлкиной не характерным, как минимум, по возрасту, девушка подниматься стала на третий этаж — необходимости лифта в пятиэтажке не виделось. Восьмая квартира очутилась перед ней дверью. Обитая тёмной кожей, она Пчёлкиной напоминать вдруг стала внутреннюю отделку гроба. Нос почувствовался холодным как снаружи, так и внутри — словно воздух был январским, мёрзлым, полным снега и льда так ненавистного. Аня почти привычно надавила на кнопку звонка и себя одёрнула — кто ей, правда, откроет сейчас? Мать зарёванная? Пчёлкина против воли своей глубоко-глубоко холод в лёгкие вобрала, как в страхе передумать, отступить, и руками в перчатках открыла дверь. Она едва сдержалась, чтоб не закашляться. Было душно, и пахло… странно. Будто чем-то затхлым. Анна, если б не знала, что в глубине квартиры труп её тётки лежал, сказала бы, что в бывшую квартиру Сани сгрузили половину книг, оставшихся ещё с прошлых веков. «Удивительно, как квартиру не обчистили. Если только, конечно, мама не своими ключами дверь открыла» В тесной прихожей было не развернуться. На вешалке царил беспорядок, которого тётя Таня не допускала — говорила, что, раз театр с вешалки начинается, то её дом то же гостям в первую очередь может запомниться полочкой с крючками, прибитой в аккурат перед входом. Аню, когда она в гости заходила, исправно встречали ровно убранные вещи. В тот день пуховичок тёти Тани, купленный в Стамбуле, валялся у стены. Словно был никому не нужен. Хотя, наверно, теперь действительно был кому-либо чужд. У табуретки, на которой обычно разувались гости и жильцы квартиры, была перепутана обувь. На сапогах Беловой крупным пятном «восседала» засохшая апрельская слизь. На обуви мамы — ещё свежие кляксы талого снега. Анна сдержала тошноту, давшую о себе знать участившимся до безбожно высокого сердцебиения. Стянула с себя ботильоны, убрала подальше от бардака, и постаралась игнорировать дрожь в пальцах, что стали непослушны и холодны даже в перчатках. Босыми ногами, сильно чувствовавшимися холодными от сквозняка с кухни, Пчёлкина прошла в гостиную. Сердце сжалось в горошинку, затерявшуюся в размерах грудной клетки и покатившуюся по телу. Из окна, выходящего на граничущую с МКАДом магистраль, шёл мутный белый свет, — девушка силой отбросила ассоциации со светом в конце туннеля — и обнимал фигуру матери, сидящую на стульчике перед собранным диваном. Екатерина Андреевна ссутулилась, сгорбилась так, что, сядь в этом положении Анна, то сразу бы получила постукивание по спине. У Берматовой руки дрожали, в судороге то слёзы вытирая, то затыкая рот с не закрывающимися челюстями, то хватаясь за пальцы тёти Тани, уже одеревеневшие в край. А сама она, Белова, лежала на диване так, как, наверно, могла лежать в любую ночь, крепко спя. В ногах у неё были игрушки, какие дома держала для внука, на тумбочке возле подголовника — газета за этот понедельник. Да, что уж говорить, казалось, что тётя Таня действительно просто спала. Только очень крепко — так, что не слышала глухих рыданий сестры, не знала боли, страха, бегущих по щекам, как своим, так и чужих, слёз. Бывшая Князева так и замерла у порога, не в состоянии даже из рук сумку убрать. Нутро всё сжималось, подбираясь так, будто Аню изнутри кто-то кончиком ножа пытался почесать. Вся возможная жидкость, что была в теле, будто поднялась к глазам слезами. И те щипали слизистую, как ядом. Захотелось плакать. Но горячая голова была бы в тот момент слабостью, сходной с роскошью. Анна хотела её себе позволить, как человек отнюдь не бедный, но не могла. Никак. Пчёлкина прошла за спину к матери, положила на трясущееся плечо ладонь. Берматова вздрогнула, вынуждая и дочь пугаться, но девушка быстро реакцию её поняла. Ведь была в перчатках кожаных, холодных, ещё и зашла тихо. Чудо, что мать рядом к тёте Тане не легла таким же телом бездыханным. Как бы то, дьявол бы всё побрал, не звучало. — Анька, бляха-муха, ты чего крадёшься? — буркнула мать без злобы, даже без страха. Скорее, для закрытия какого-то гештальта перед самой собой. — Я ж чуть дубу не дала!.. Дочь ничего не ответила. Оглянулась, взяла стул малость колченогий, села. Половина комнаты перед Аней шаталась — ни то от ножек её сидения, что между собой отличались по длине и устойчивости, ни то от пульса, дающего с силой то в виски, то в горло, то в живот. — Ты как узнала? Мать втянула себя воздух забитым носом. Послышался всхлип, Пчёлкиной неприятно морозящий плечи. — Танька на телефон не отвечала с сутки где-то. Вот я и пришла, а тут… она… Озноб снова дал по телу, грозясь разбить температурой под сорок градусов. Анна как в лихорадке мысли сложила — «Если мама труп сама нашла, то проблемы возникнуть могут» — и посмотрела на тумбочку. Прямо рядом с пустым стаканом и валерьянкой в каплях стояла рамка, какую Татьяна Андреевна от чужих глаз — в особенности, глаз Сашиных — прятала. На девушку смотрел, улыбаясь, сидя у костра с гитарой и заправленной за ухо не горящей сигаретой, молодой мужчина, из жизни ушедший примерно в том же возрасте, как и отец бывшей Князевой. И имя красивому было Николай Алексеевич Белов. — Ты в милицию звонила? Мать вскинулась, но медленно. Выглядело откровенно пугающе и в то же время раздражающе оттого, что было неторопливо. — Для чего? — спросила вещь, какую Анна надеялась не объяснять. Но только вздохнула тихо, глубоко, и пояснила, смотря на спящую, увы, вечным сном тётю Таню: — Ты её первая нашла. Медики не приедут забирать труп, потому что не могут быть уверены, что она сама умерла. Допускается злой умысел. — Что я, что ли, могла убить?!.. Тишина прервалась оскорбленным вскриком Берматовой, что стегнул, будто кнутом. Анна перевела дыхание, понимая, что в ближайшее время в квартире, в какой уже больше суток ничего громче хода стрелок часов не звучало, зазвучат громкие возмущения — как её, так и матери. И связки в горле натянулись, готовые в крике задрожать, когда девушка дыхание перевела: — Повторяю. Врачи не приедут. А если и прибудут, то их закон обязывает передать о трупе ментам. Но в таком случае, будет больше, — особый упор на слово сделала, — проблем, ибо мусора по-любому заинтересуются, почему это ты вдруг пыталась скрыть от них факт, что нашла человека мёртвым. Екатерина Андреевна снова вскинулась, на этот раз сильнее, и с ясным гневом, что был и естественен, и абсолютно лишен, утёрла слёзы. Воскликнула, почти гаркнула в лицо дочери, словно Пчёлкина сама законы для новой России писала: — Да чего ты говоришь-то такое?! Как я сестру свою могла?! Она поняла, что спорить, объяснять что-то было бесполезно. И поняла то, вероятно, ещё задолго до того момента, как Берматова в лицо ей закричала. У матери голова сейчас не тем была забита. Мозг отключился, и только сердце раненное вопило в скорби, оскорбляющейся на всё. И Анна откровенно её понимала. Наверно, так же бы хотела забиться в угол и шипеть на любую попытку её как-то утешить, успокоить. Вместо того девушка опрометью встала с кресла, со спинки дивана дёрнула дисковый телефон, думая на кухне набрать милицию, мать оставляя с самой собой. Делая то, что хотела бы от окружающих, окажись она в такой ситуации. «Ещё с мусорами теперь разбираться…» Ноль. Два. Гудок. Анна прижала трубку из дешевого, откровенно тонкого пластика к уху, а второе пальцем заткнула, чтоб не слышать шагов матери, идущей к ней, шатаясь. По грудине сердце било так, что Пчёлкина в пульсе своём услышала стук колёс поезда. Тух-тух, тух-тух. Сильно, больно, громко. И вправду, как поезда… — Отделение милиции по Раменкам, дежурный Прохоров, — отозвалась трубка откровенно уставшим голосом. Анна не стала дожидаться банальных вопросов «что случилось, куда ехать?». Отчиталась безликому дежурному: — Голубинская, дом девять, квартира восемь. Найден труп. Обнаружила Екатерина Берматова. — Перенаправляю вызов в отдел Ясенево. Ждите, скоро будут, — с всё тем же безразличием и апатией ответил ей Прохоров. Гудки повторились, но теперь же стали громче, чаще, реже, напоминая собою удары ножа по ещё мягкому телу. Аня секунду себе дала на промедление и, потратив миг на слушанье частого «пип-пип-пип», поняла: время до прибытия милиционеров обещает стать более, чем тяжелым.***
Пчёлкиной не хотелось того признавать, но она оказалась не права. Если быть чуть точнее — права, но лишь на часть, что была меньше, чем половина. Время до прибытия ментов действительно было непростым, но не невозможным. Мать всё стезалась, скулила, вдруг потеряв свою житейскую простоту, с которой принимала все проблемы, а Анна в попытках отстраниться от всхлипов Берматовой настраивала себя на грядущие поездки по кладбищам, похоронным бюро и церквям. Поняла, что отпевание, погребение тёти Тани ляжет ей на плечи; Сашу дёргать нет толка, равно как и остальных бригадиров, мать чуть ли не в истерике бьётся от осознания, что за стеной сестра её трупом уже как сутки лежит. И оттого оставалась только бывшая Князева… Аня пыталась понять. И понимала. Но в то же время злилась, что только она холодную голову сохранила. Совесть молчала, не пожирая девушку за смесь эгоизма, что едва ли можно было назвать здоровым, и строгости. В отличие от тёти Кати, которой не помогала даже вторая порция успокоительного. Пчёлкина, всё время до прибытия милиции тешущая себя надеждами, что с приходом ментов станет проще, оттягивала подвеску, гладила пчёлу на цепочке и отгоняла от себя любые мысли, кое-как связанные с супругом. В наивности фаталиста, каким надеялась не стать никогда, весь свой негатив она перекидывала на смерть тёти Тани, что была снегом на голову. Но когда кнопку звонка по ту сторону лестничной клетки вжали прямо в стену, а на пороге появились менты в сопровождении бригады медиков, — бледных, худых и откровенно замотанных неблагодарной работой — Анна осознала, как ошиблась. До прихода милиции всё было ещё терпимо. А вот после того, как один из ментов, козырнув гербом России на фуражке, зашёл внутрь, происходящее стало напоминать пятый круг несуществующего Ада. И то, как минимум. — Сержант Григорьев, — представился усатый милиционер и, коротко отдав честь, прошёл вглубь квартиры с вполне резонным вопросом: — Вызывали? Пчёлкина пропустила ещё одного милиционера, вместо собственных фамилии и звания промямлившего глупое «здрасте», и двух дежурных медбратьев. Закрыла дверь, с незначительным в тот миг презрением нахмурившись — никто из присутствующих даже не удосужился снять обувь. Она откинула плечи назад, готовясь пояснять Григорьеву всю ситуацию. Мама сидела на стуле, дальнем от дивана, на котором Татьяна Андреевна и отошла в мир иной. Она вдруг напомнила Анне ребёнка, совершившего какую-нибудь оплошность типа уроненного горшка или окна, разбитого футбольным мячом, и старательно делающего вид, что это вовсе не по его вине по полу рассыпалась земля из-под какого-нибудь гибискуса. Она бы усмехнулась, если б Берматова не побелела мертвенно от появления человека в погонах. Даже медбрат — тот, что зашёл самым последним и был значительно ниже своего коллеги — подошёл к маме с аптечкой. Сердце ухало от каждого шага, — как необходимого, так и случайного, лишнего; когда Пчёлкина подошла к сержанту, смотрящему на укрытый труп тётушки с неясной девушкой эмоцией, обратные стороны коленей дрожали. Будто связки в ногах натянули до такого состояния, что излишнее напряжение могло их с щёлчком порвать. Григорьев достал какой-то бланк. Девушка, тихо сглотнув слюну, принялась рассказывать, что знала: — Погибшую звали Татьяна Андреевна Белова. Она приходилась мне родной тётей по маминой линии. О смерти известно мне стало от матери, Екатерины Андреевны Берматовой, она и обнаружила труп. Она пришла домой к Беловой, когда поняла, что та долго не отвечала на звонки, и… — в горле предательски запершило на моменте, на котором Анне не стоило нисколько запинаться. Второй мент с почти пустыми погонами вдруг сильно вскинулся, напоминая этим жестом хищника, учуявшего какую-то добычу. — …пришла сюда, на Голубинскую. Нашла Белову мёртвой и позвонила мне. — Белова? — переспросил младший сержант милиции, так и не представившийся. Анна услышала в голосе мента смесь эмоций, какие не могла до того момента представить в единстве. Страх, удивление, какое-то слепое повиновение и презрение. Усы Григорьева дёрнулись от усмешки, косящей губы. Над чем — или кем — он смеялся, Пчёлкиной было неизвестно. Интересоваться она не хотела. Как минимум, пока. Пальцы мелко дрогнули, едва не выгибаясь в обратную сторону. Девушка спешно, но без лишних движений, скрестила руки на груди, пряча кулаки за сгибами локтей. Ещё чего не хватало… — Что вас так удивляет? — спросила сдержанно, как говорить привыкла давно, но до сих пор временами чувствовала за такие старания тяжесть, надеялась мальчишку юного с двумя тонкими полосами на погонах огорошить. — Да так, — ответил Григорьев за младшего товарища. Он дёрнул плечом, из монолога девушки записав лишь мелкие какие-то фрагменты, и поинтересовался вдруг вещью, какую, как милиционер при исполнении, вряд ли мог спрашивать: — У Беловой были дети? — К чему вопрос? — стараясь лица не уронить, Пчёлкина не отвела взгляда от пространства перед собой. Об истинном интересе она догадалась уже тогда, но продолжала играть по своим правилам, отличающихся от условий ментов. Плечи поднялись-опустились, будто Анна была марионеткой, какую кукловод дёрнул за нитки. Григорьев снова усмехнулся — уже более броско. — Да так… — опять повторил. — Просто как-то интересно получается… Если у погибшей были дети, то удивительно, почему труп нашла именно сестра покойной? Где был, скажем, сын Беловой? Бывшая Князева поняла намёк, который сложно было назвать именно намёком, а не явной остротой. И тогда руки часто-часто закололо, будто Аню тыкали иголочками маленькими в руки. Или будто заживо пытались заклевать. Разумеется, фамилия Саши Белого известна в кругах правоохранительных органов уже не первый год. И, несмотря на огромное число его однофамильцев, которых в одной только Москве было, вероятно, с сотню, менты точно знали, на чью смерть приехали. Да что уж, в конце концов, говорить… Бандиты знали всё о высших милицейских чинах типа майоров и капитанов, а те, в свою очередь, были в курсе личных данных криминалов. Знали имена родных, старые и нынешние адреса, номера машин и телефонов, но вели сбор информации, а точнее было сказать, информационную войну между собой тихо. До тех пор, пока это «противостояние», как и любая другая война, была выгодна. Хоть кому-то. Хоть чуть-чуть. Пчёлкина прижала язык сильно-сильно к нёбу в попытке сдержать грубость, за которую её при желании могли кинуть в обезьянник. Вместо того посмотрела на Григорьева в ожидании, когда взрослому усатому дяде наскучит глумиться над всей ситуацией, над которой нельзя шутить не по законам божьим, не по правилам морали. Но второй мент продолжил скалиться гиеной: — Не знаете, гражданка? — и к матери обернулся, которая в тот миг чуть ли не от случайного взгляда «блюстителей закона» тряслась осиновым листом на ветру. Анна вздохнула глубже; запах мёртвого тела, что не так сильно чувствовался носом, сколько ощущался головой, травил внутренности на пару с мыслями. — Где племянничек ваш, а? — Может, вы знаете? — усмехнулся Григорьев, к Пчёлкиной обернулся. У неё в черепной коробке плавились нервы со вспышками электричества — вот как простреливало от попыток понять, насколько специально сержант дураком прикидывался. — Где двоюродный брат ходит-бродит? — Я не знаю, — проскрежетала так, что загадкой осталось, как мент различил слова её. Григорьев опять усмехнулся, и Анна тогда только поняла, как этот жест, каким сама часто пользовалась, мог раздражать остальных. Медбрат, до того стоявший в тесной гостиной без дела, оглянулся. Спросил, подбородком дёрнув на Татьяну Андреевну: — Труп можем забирать? Григорьев руку вскинул, останавливая. — В чём дело? — ещё сильнее сжала челюсти Пчёлкина. — Мы не закончили допрос, гражданка, — пояснил мент, младший как по возрасту, так и по званию. Он с ехидной усмешкой отвернулся от мамы, что на его вопрос не ответила ничем, кроме беззвучными движениями раскрытого рта, и подошёл к Анне. Рука милиционера легла девушке на локоть. Пчёлкина вывернулась сразу же. — Ну-ну, спокойно, — прошипел пацан. Григорьев вдруг опять усмехнулся, — видно, привычка такая — и под козырьком фуражки спрятал паскудные волчьи глаза. — Руки, — зыркнула глазами в сторону ладони, которая, в кулак сжавшись, могла бы стать больше Аниного локтевого сустава. Мент в ответ только поцокал выразительно языком, взрывая Пчёлкиной нервные окончания. А сама она, в надежде мысли перекинуть от ощущения чужих пальцев на руке на разговор с Григорьевым, отвернулась. Лицо горело, язык пекло от желания заткнуть за пояс мальчугана, но девушка себя остановила — много чести для юнца. Хотелось спросить, чего сержант ждёт, почему труп не разрешает забрать, но Анна вовремя свой интерес обуздала. Ещё не хватало, чтоб мент подумал, что она нервничала, что боялась чего-то; потом такого в протоколе понапишет, что далеко не каждый адвокат сможет правду в сторону Пчёлкиной переиначить. — Интересно, где же сын Беловой?.. — покачал головой мент, явно пытаясь взять на понт если не Аню, то её маму. Григорьев черкнул что-то в бланке, а потом, как Пчёлкина и переживала, пустил ещё одну ядовитую стрелу: — Мать в мир иной отошла, а бесстыдник и не в курсах. Екатерина Андреевна, перед которой с тонометром на корточках сидел работник скорой, взвыла раненной: — Ну, что же вы говорите-то?! — А чего вы, гражданка Берматова, вообще плачете? — кинулся сразу к ней мерзкий мелкий мент с наитупейшим риторическим вопросом. Мама почти отпрыгнула, рот себе зажимая, чтоб снова не всхлипнуть. — По сестре тоскуете? Или по племянничку? «Пытается из неё вытащить что-то о Белове, пока мать на эмоциях» — Я не понимаю, какое отношение имеет к смерти Беловой человек, даже не присутствующий в этой комнате, — произнесла девушка, в перерывах между словами кусая внутреннюю сторону щеки. Следы от зубов сильно стали ощущаться толчками крови в скуле. Под взглядом Григорьева железный привкус отдал на язык. Но она договорила, медленно отводя плечи за спину в попытке скинуть с них тяжесть: — Если у вас вопросы к Белому, — назвала по кличке, многим «гражданским» знакомой в городе, ментам известной более, чем хорошо. — То вызывайте его повесткой на допрос и разговаривайте лично. Нам ничего не известно. — Будто Белов в городе. Как в воздух дали, так его и след простыл, — хмыкнул мент, так и не представившийся. Анна старалась эмоций не показывать, но внутри сильно поджала губы, прикрыла глаза, чувствуя на спине испарину, что сразу же на коже застыла мелкими льдинками, как будто градинками. Мать же не в курсе стрельбы!.. По крайней мере — была. До того момента. Берматова головой закрутила, как болванчик китайский, то на сопляка, сразу после школьной скамьи пошедшего в ментовку, то на дочь. А глаза — красные. Такой контраст в сине-карей радужкой… Пчёлкина признавать того не хотела, но ей стало больно. Анна словила взгляд матери и взором глаз-лазеров приказала молчать. Через силу, через панику и близкий к истеричному страх, но не вестись. Тогда она сама говорила. Маме лучше было послушаться и хоть раз в жизни пойти за дочерью, а не идти самой напролом. Кивком осторожным, едва заметным, Пчёлкина пообещала потом всё объяснить. И, чудо, Берматова послушалась, хотя Аня в то сама не особо верила. Но мама потупила взгляд от мента, пусть и дрожала, но отвечать ему ни криками, ни слезами не стала. У девушки от облегчения едва пальцы не дёрнулись, чтоб покрутить на пальце кольцо — одно, за ним другое. — Потому мы и спрашиваем о нём вас, — проскрежетал вдруг Григорьев. Видно, жуку редко кто слово поперёк пытается вставить, раз у него от совсем незначительного замечания Анны лицо перекосилось, как от недозрелого лимона. — Вдруг знаете… — Нет. Нам не известно, — отчаянно блефовала девушка. Мент выдохнул резко, а потом махнул медбратьям. Они вышли на лестничную клетку, на которой оставили носилки, вернулись сразу и принялись перекладывать покойную тётю Таню на пол. Мать от этого зрелища снова зашлась в слезах, уже не скрываемых и не сдерживаемых. Анна затаила дыхание, но в самом плохом смысле того выражения. Следила, как окаменевшее за полутора суток тело укладывали на носилки, как тонкие волосы, напоминавшие мочалку к моменту смерти, что наступил слишком рано, колыхнулись не по себе. Мертвенно тогда похолодели конечности. Вся кровь, горячая, вынуждающая сердце работать, тогда в голове собралась, делая лоб и шею до невозможности жаркими. Отвратительный контраст с замёрзшими ногами. Всхлипы Берматовой перебил вдруг вскинувшийся Григорьев, который усами дёрнул, и спросил, гласные растягивая странно, как в попытке напряжение зашкалить: — А отчего, позвольте узнать, вы говорите не только за себя, барышня, но и за вашу мать? — Считаю, что Берматова не в том состоянии, чтоб говорить объективно. — А вы, значит?.. — хитро прищурился сержант, но вопроса, ясного Анне, договорить не успел. Девушка щекой не дёргала, когда отрезала, почти как скальпелем: — Я в норме. Безымянный мент хмыкнул, поднимаясь с корточек. Мама, кажется, пыталась вякнуть, что может дать показания, но замолчала до того, как наткнулась на взор дочери, что в тот миг наверняка бы ей язык отрезал. И, может, подобная манера разговора Екатерину Андреевну злила, когда дочь с ней разговаривала с холодной упёртостью, сейчас умение Пчёлкиной не гнуться под чужим давлением — даже под давлением людей в погонах — было на руку им обоим. Берматова только проследила за парой медиков, несущих тело сестры на выход из квартиры вперёд ногами. Господи прости, страх-то какой!.. Она сама не заметила, как перекрестилась, под себе прошептав просьбу к Господу спасти, сохранить и помиловать. — Я очень рад за вас и ваше умение сохранять спокойствие, — проскрежетал Григорьев, стоило двум белым халатам скрыться за порогом восьмой квартиры. — Но вы — не опекун Берматовой. Так что пусть говорит. — Пока что можете побеседовать со мной, — спокойно отразила Анна, откровенно не понимая, почему сердце, дающее по ребрам с ударами, напоминающими удары тарана по худым стенам, ещё не превратило голос в сплошную дрожь. Словно не мама, а она дважды успокоительное пила. Пчёлкина посмотрела на мента. Чудом показалось, что оборотень в погонах ей в шею зубами не вцепился — вот как Анна его из себя вывела. Хотя и казалось, что сделала-то?.. Григорьев крепче сжал авторучку. Прошипел змеей: — Имя, гражданка Берматова. — Екатерина Андреевна! — вскинулась вдруг мать. Младший сержант обернулся на неё так, что Анна едва удержалась от откровенно лишнего смешка. — Да не ваше! — Я не Берматова. А имя, Анна Игоревна меня зовут, — сказала девушка, по итогу не позволив губам дрогнуть в подобии улыбки. Григорьев даже не записал нигде имя её, а только крепче вперил взгляд в лицо девушки, которая ниже его была, но смотрела сверху-вниз. — Фамилия. — Пчёлкина. Прозвучало это как приговор — только не для самой дамы с языком, напоминающим бритву, и напускной вежливостью, а для милиционеров. Запольский едва сдержался, чтоб не загоготать девчонке в лицо; ну прямо-таки Клондайк какой-то — в квартире, ранее бывавшей криминальному элементу домом, собрались сразу две бабы, выступающие отличным рычагом давления как на Белого, так и на Пчёлкина!.. Младшему сержанту очень хотелось устроить языкастой суке проблем — за «оскорбление милиционера при исполнении» кинуть её к нарикам и пьяницам в СИЗО, на допросе закошмарить, чтоб прилетели канувшие, как сквозь землю, бригадиры, на спасение девки. Запольский тогда фыркнул: — Ещё одна. Анна продолжала смотреть в лицо Григорьеву. Мент разделял желание своего коллеги пустить супругу криминала по помещениям следственного изолятора. Но — от загвоздка!.. — он понимал, в отличие от Запольского, что потом все те же криминалы, вернувшись в столицу, такое им устроят, что быстрой смерти захочется. А подставляться под соплячку, которая за безэмоциональной миной пряталась, блефуя, сержанту не хотелось. Своя жизнь у него есть. Своя семья. Какие-то мечты, надежды… Григорьев задушил ругательство в пышней шевелюре, растущей над верхней губой. Развернулся к маме, что потерянная сидела на стуле, то активно глазками хлопая, то из реальности выпадая, и сухо-важно ей сказал: — Собирайтесь, гражданка Берматова, в участок. — Зачем? — ойкнула тётя Катя, на ноги поднимаясь. Анна взглядом цепляла то спину отвернувшегося от неё сержанта, то маму, ставшую по цвету лица сходной полотном, и, признаться стыдно, но не знала, стоило ли к ней подходить сейчас. — Для выяснения обстоятельств, — почти вернул себе равнодушие, какое в ментах, наверно, с молоком взращивали, Григорьев. И только девушка собралась на выход идти, чтоб с матерью сесть в полосатый «бобик», старший ей сказал. — Вы, Пчёлкина, свободны. В случае необходимости, вас вызовут по повестке. — Я хочу поехать с матерью, — отчеканила вещь, которую милиционеры ясно должны были понимать — как минимум, как люди. У Ани кончики пальцев ног крутило, словно ступни мёрзлыми стали, а всё остальное тело горело в жаре лихорадки, ломаясь от озноба. Запольский равнодушно пожал плечами, улыбаясь по-скотски, и повторил: — Вы Берматовой не опекун. Так что, свободны!.. — а сам взялся за локоть мамин, вдруг стал толкать её к выходу. — Вперёд. От чужой хватки, которой обычно выводили серьёзных преступников, ответственных, как минимум, за массовые убийства, мама только сильнее потерялась и головой закрутила отчаянно. Вскрикнула даже; зацепиться, ухватиться за что-нибудь, чтоб остаться!.. Анна бросила сомнения и к Берматовой подошла, берясь за второй её локоть: — Езжай. И ничего не бойся, слышишь? Сразу, как привезут, узнай номер участка. Потом требуй телефон — у тебя звонок один по праву есть. Мне звони, скажи, куда увезли, сама не разговаривай с ними ни о чём, они потом так!.. — Вы не слышали?! Григорьев сам за локоть её схватился, оттягивая от матери. Запольский толкнул Берматову в узкий коридор, едва дав время обувь надеть, а сержант Пчёлкину утянул обратно в гостиную, сводя возможность контакта дочери и мамы к минимуму. Чуть было не толкнул на диван, где пару минут назад лежала мёртвая. — Она — не несовершеннолетняя давно. Сама решит, что делать ей, и что говорить!!! — Руки уберите, — оскалилась явно. И до того, как мент ещё что-то попытался сказать, она, слушаясь его первоначального указа уходить, почти что впрыгнула в ботильоны. Шнуруясь, посмотрела на маму, что казалась такой испуганной, такой… не такой!.. Кто-то невидимый через шею ей перекинул удавку. Пчёлкина запахнулась в пальто. Выскочила из восьмой квартиры, обещавшей сделаться запечатанной в ближайший десяток минут, до того, как мать на улицу вывели два мента. И только Григорьеву с Запольским было ясно, насколько им такой ход шёл на руку. По голове ощутимо торкало. Пчёлкина по ступенькам бежала, на ходу продумывая план дальнейших действий, в котором надеялась спустя время пробелов не найти. От пальто, от относительно отапливаемого подъезда было душно, по поверхности спины бусинками выступил мелкий пот, и только в груди было холодно. Словно ей грудину вскрыли и заместо настоящего, живого, тёплого сердца, поместили в скелет точную его копию, изо льда вышлифованную. И даже кровь не топила этот лёд, а, напротив, холодела, под мышцами пронося морозец. Анна надеялась, чтоб хладнокровия хватило до окончания сегодняшнего дня. Хотя бы до вечера… Мелкий моросящий дождь не то, что капал, он редко брызгал с неба. Капельки воды ощущались неприятно, как в январе чувствовались колючие снежинки вкупе с северным ветром — будто в щёки тыкали мелкими иглами. Пчёлкина шла быстро, но не бежала, чтоб волнения своего, грозящегося в следующий десяток минут задушить, не выдать. Бобр стоял у капота «шведа» в косухе и напряженно курил. Лицо привычно каменное, от стандартного выражения полного равнодушия в тот миг не отличалось. Но по чему-то — Анна сама не могла определить, что ей о волнении Данилы подсказало — бывшая Князева поняла, что Бобровицкий знал. Как минимум — о ментах. Он затянулся сильно, чуть ли не до кашля, когда девушка подошла и заговорила — тихо, быстро, но ёмко: — Мать Белова хватил сердечный приступ. Менты приехали, надавили на мою маму, теперь везут в участок. Я позвоню, когда узнаю, куда её направят. Будь на связи — пока в контору езжай. Бегом. Адвоката найди. Сразу, как позвоню, вместе с ним в участок к ней поедешь. Дождинки-иголки продолжали колоть лицо, шею, глаза мешали нормально открыть, когда сама Анна поджала губы и ещё тише указала: — Если потребуется — ментам денег дай. Или припугни. Бобр слушал внимательно. Девушка на миг успела обрадоваться, что сегодня с театра её забирал именно он, а не Усов; Никита был более дёрганным. Хотя оттого плохим не становился, но такого покорного молчания Анна бы от Уса не дождалась. Данила бросил сигарету, до этого зажатую меж большим и указательным пальцами, куда-то на асфальт, подбитый не особо глубокими колдобинами. Спросил только: — А вы? Пчёлкина оглянулась на подъезд в надежде не увидеть в окне лестничной клетки, на подоконнике которого часто стояли стеклянные бутылочки из-под водки по двести миллилитров, усатой морды Григорьева. Хотя, казалось, что бы он ей сделал, если сам минуту назад отпустил?.. — А я… поеду. Надо начать решать вопрос похорон. — Вас довезти? — Время не трать. На Цветной поезжай, юриста хорошего с конторы найди, — указом повторила девушка, поправив на голове платок. Запахнулась лучше, пряча шею, которую боялась застудить, и спросила: — Договорились? Тон такой, что стало ясно — что-то, отличное от согласия, Анна за ответ не примет. Но и заново свои установки повторять не будет. Просто уйдет — или такси ловить, или к ближайшей станции метро, до которого от Голубинской ещё топать и топать. Бобр кивнул в надежде, что за такую инициативу Анны Игоревны Пчёлкин ему потом рёбра не пересчитает. И тогда девушка, не дожидаясь, как мать выведут из подъезда в сопровождении конвоя на потеху всей округе, направилась за дом к автомагистрали. Ветер дал по щекам, застучал по водосточным трубам и железным наружным подоконникам дома, шумя сильно. Аня позволила себе в этом грохоте, от которого свистело с силой в ушах, подавить всхлип.