***
Для Анны осталось загадкой, как она умудрилась не проспать. Будильник возле тумбочки стоял не заведённым, но внутренние часы Пчёлкиной вытянули из сна почти в то же время, что и всегда; правда, потеряла каких-то минут двадцать. Значит, придётся обойтись без завтрака… Отличное начало. Голова гудела церковным набатом. События последних дней, начиная с того самого числа возвращения со свадебного путешествия, казались не больше, чем сном — ужасно реалистичным, бредовым, но сном, полётом Аниной фантазии, разворошенной будто лихорадкой. Но звонок на телефонную трубку, пиликающую прошлым днем почти без перерыва, сказал, что нет. Не снилось. Всё взаправду. Если б всё было не всерьёз, то Анна вряд ли бы обратилась в ритуальное агентство за арендой катафалка и изготовлением креста на могилу Беловой Татьяны Андреевны. Когда девушка застегивала пуговички рубашки, то смотрела на себя в зеркало. Отчего-то Анна казалась себе худее, чем обычно, хотя и не могла скинуть два килограмма за сутки — с ростом метр семьдесят и весом в пятьдесят килограмм это и без того было лишним. Но, как бы то ни было, вместе с конечностями, ставшими напоминать спички, у девушки щёки чуть впали, — не сильно, но заметно — отчего под веками ниже переносицы проглядывались складки мешков. Иными словами, отражение выглядело так, что Пчёлкина, проходя мимо, под гнётом совести бы пожертвовала девчонке пару-тройку монет с кармана пальто. Аня скривилась. Точная копия в зеркале не осталась в долгу, одновременно с бывшей Князевой хмуря нос. Чуть ли не впервые с, наверно, школы — да что там школы, детского сада — появилась мысль схалтурить. Позвонить Призовину и, натужно поставив хрипящий голос, проговорить, что заболела — температура под сорок, кости ломит, голова горит… Вот как не хотелось уходить с квартиры, в которой, оставшись, рисковала места себе не найти. Анна передумала за миг до того, как позвонил Усов. Она дёрнулась от высокого гудка, обещая себе рингтон поменять, дабы к тридцати годам не ходить седовласой, и ответила на звонок: — Анна Игоревна, — раздался слишком радостный для семи часов утра голос с того конца провода. — Я подъехал, жду вас. — Сейчас буду, — проговорила Пчёлкина в ответ и сбросила. Взглянула на себя в зеркало. Отражение все ещё выглядело так, что чуть ли не во весь сорванный голос кричало о просьбе пожалеть. Ане стало мерзко. Захотелось девушку по ту сторону зеркала сквозь зубы «тряпкой» обозвать, чтоб та собралась, задетая за живое, оскорбилась и дальше пошла — будто не произошло ничего. Будто нет на плечах горы, по тяжести напоминающей какой-нибудь Уральский хребет. Пчёлкина на выдохе поправила брючные стрелки. Когда воздуху обратно в лёгкие набрала, на лице закрепила, чуть ли не ремнями, чуть ли не намертво, маску строгого режиссёра русско-немецких «Софитов». И всё — вперёд. И всё — по новой.***
— Что скажете? Анна внимательно смотрела на одинокую фигуру на сцене, читающую монолог Клары, героини «Танца на троих». Последняя, четырнадцатая по счёту девушка, приглашенная Вагнером, Пчёлкиной понравилась меньше Карповой, которая на сцену даже не поднялась; в девице было много спеси, но слишком мало толку. — Переигрывает, — вынесла вердикт Пчёлкина. Призовин, ноги скрестивший так, что могло показаться загадкой, как он будет распутывать свои конечности, пяткой постучал по полу. Миша о чём-то думал, но не долго. Меньше двух секунд. Потом он поднялся, отключил камеру, стоящую на штативе, и взял мыльницу в руки. Пересмотрел отрывочек проб Ткачёвой Инны, а сам подумал, что даже на плёнку не будет видео переводить. А смысл? Девчонка ни ему, ни Анне не понравилась, а значит, в театр войдёт только в качестве гостя. И то, если средств — и силы духа — хватит. Миша хлопнул окошком камеры, воскликнул, поворачиваясь в сторону сцены: — Спасибо, Инна! Мы вам перезвоним! Аня так и не смогла узнать, поняла ли Ткачёва, что с ней попрощались окончательно, или нет. Но то и не интересовало особо; Пчёлкина только руку вытянула, когда недо-актриса прошла мимо ряда главного режиссёра, немо указывая отдать одолженный ей текст. Через минуту от Инны в зале «Софитов» остался шлейф духов, напоминавших Анне «Красную Москву», какой у бывшей Князевой ассоциировался лишь со скользкой бабушкой Оли Беловой. Запах развала и десятилетий, оставшихся на страницах учебников истории… Девушка едва заметно поморщилась. Призовин помолчал, давая возможность световой аппаратуре, что жужжала уже откровенно раздражающе, заполнить тишину. Пчёлкина тоже думала. Текст, который изначально принадлежал именно ей, за последние двое суток побывал в руках семи актрис, отчего Анне казался уже чьим-то чужим. Будто она видела, как сканером, лазером, на бумаге, чужие отпечатки. Оттого сценарий «Танца» хотелось сжечь. — Что скажете насчёт девушек? — спросил по итогу Миша. Пчёлкина вздохнула глубоко, но тихо, чтоб во вздохе её Призовин не увидел усталости, и встала на ноги. Те чувствовались забитыми, как после хорошей пробежки. Она подхватила укороченный пиджак, едва ли дотягивающийся до пояса брюк, — эдакий писк европейской моды, на который пускали слюни бельгийки — и поманила Мишу за собой, к выходу. — Скажу, что должна перед тобой извиниться. Нагнавший её Призовин почти успел обрадоваться, что Анна всё-таки решила второй шанс Наде Исаковой дать. Но раньше, чем Миша успел больше воздуха от мыслей своих вздохнуть, Пчёлкина с довольно пессимистичным хмыканьем добавила: — Ты был прав; девочки, приглашенные Вагнером… так себе. «Хоть что-то признала», — закатил глаза Михаил Янович, не подав особого виду о своём переживании. Он двери придержал перед Пчёлкиной, вперед пропустил её, нагнал уже на лестнице. На пролёте между первым и вторым этажом Призовин у начальницы спросил, рассуждения из Анны Игоревны вытаскивая чуть ли не плоскогубцами: — Вам совсем никто не понравился? В ответ девушка опять вздохнула, думая. Надо было правильно сформулировать ответ, чтоб потом его не объяснять. Хотя то и вышло задачей непростой — куда более тяжелой, чем та виделась изначально. Пчёлкиной не понравились девушки. Как Миша уточнил, совсем. Но, если учесть, что просто оставить место Лариной пустующим они не могли, — на горизонте уже маячила очередная постановка о трёх закадычных друзьях, в которой не последняя роль отводилась Кларе Хофер, подруге главной героини, — то выбрать хоть кого-то Анна была просто обязана. Режиссёра это как раз и злило; довольствоваться лучшей среди худших явно не хотелось. «У нас тут, всё-таки, не театральный кружок при средней школе. У нас театр!..» Миша из кармана джинс выудил связку ключей от кабинета режиссёра. Внутри него было свежо и проветрено, отчего малость взмёрзла грудь под рубашкой. Призовин снова пропустил даму вперёд, и тогда Аня, сев в кресло, ещё пахнущее заводской кожей, ответила вопросом на вопрос: — А тебе приглянулся кто-то? Он чуть помолчал, думая и параллельно с тем раскладывая на комоде документацию, забранную перед пробами Ткачёвой из бухгалтерии. Пчёлкина осторожно помассировала ноющие виски, пока Призовин к ней спиной стоял. — Соня… фамилию забыл, понравилась. Чувствует настроение реплик, умеет эмоции быстро менять. — Панкратова у неё фамилия, — подсказала Анна и пальцы к голове приложила так, что под подушечками почувствовался толчок крови в вене. Пульс ощущался, как метроном, каким в некогда блокадном Ленинграде секунды считали, предупреждая о налёте люфтваффе. — Насчёт реплик согласна, но смены эмоций я не заметила. Панкратова играла с одним и тем же лицом. Сухая. Призовин вздохнул глубоко, чтоб Пчёлкиной не напомнить об игре Исаковой, которая большинству зрителей, вопреки недовольству Вагнера, всё-таки пришлась по душе. Вместо того Миша развернулся: — Чай будете? Аня отказаться думала, чтоб пустующий с прошлого вечера живот не отозвался выразительным урчанием какого-нибудь кашалота, но парень быстро добавил: — Есть печенья, сушки… Могу бутерброд с мёдом-маслом сделать. И Пчёлкина, видно, ещё пока «новой» фамилией своей оправдывая тягу к мёду, сдалась. Махнула рукой, будто «all-in» шла, улыбнувшись: — Давай. Себе тоже поесть приготовь. Призовин щёлкнул чайником, стал с тумбочек доставать припасы, об обилии которых Анна и не догадывалась особо. Сухорукова в своё время ей запрещала еду держать в кабинете — исключением был какао-порошок, но то была настоящая ахиллесова пята Виктории Дмитриевны. Режиссёр чуть посидела, вслушиваясь в кипение воды, а потом поднялась и посмотрела на задний двор «Софитов», куда окна её выходили. Площадка, использовавшаяся в качестве парковки, была почти пуста, разве что три поддержанных авто стояли сзади театра. Первый автомобиль принадлежал Вагнеру, в этом сомнений не было. Как минимум потому, что Пчёлкина сама видела не раз, как герр выруливал с Ленинградского шоссе на чёрной — что не удивительно — «пятёрке» от BMW. А как максимум — буквы в табличке госномера на авто собирались в аббревиатуру его имени: НКВ. Herr Кристиан Вагнер. Анна усмехнулась; спеси и понтов Константину Ивановичу Спиридонову, всё-таки, точно было не занимать. Две другие машины Пчёлкина не знала. — Тогда что будем делать? — спросил у неё Миша, чуть ли не рывком возвращая в будничные театральные заботы. Бывшая Князева почти было вздрогнула, но не стала того списывать на сквозняк, залезающий за ворот рубашки. Закрыла окно, отвернулась, будто боялась застудить горло. Хотелось признаться, что не знала. Анна пообещала с собой в русскую рулетку сыграть, если вслух своим признанием капитулирует. «Ты знаешь», — рыкнула себе под нос так, что сама не услышала. «Просто не дошла до ответа. Но это пока» — Созвать ещё один кастинг? — предположил за неё Призовин. Анна отмела вариант сразу же, едва удержавшись, чтоб рукой не махнуть в выразительно грубом жесте, которого Михаил Янович не заслуживал. — У нас нет столько времени. — Может, всё-таки перезвонить Карповой? — чуть ли не с мольбой спросил Миша. Пчёлкина, если б себя в зеркале сейчас увидела, то засмеялась бы с глаз, распахнувшихся широко, как у пойманной рыбы. Но быстро желание смеяться пропало — как смыло. Анна удержалась, чтоб не начать кабинет шагами мерить. И то, наверно, лишь потому, что знала длину стен как вдоль, так и в поперёк. — Ты слишком сильно переживаешь за тех, кто того не заслуживает. — Анна Игоревна, мы же даже не знаем, что она из себя представляет. Виолетта на сцену даже не поднялась!.. — Потому, что опоздала на свои пробы, а после ещё и «обиделась», представление попыталась устроить, — пояснила Пчёлкина так, что, будь на то воля девушки, от тона её с неба бы снег посыпался январскими хлопьями. — Мне в труппе не нужны люди, считающие, что истериками получат всё, что хотят. И, подумав чуть, села в кресло. Миша на доске, припрятанной в нижнем отсеке тумбы, резал хлеб, когда Анна взялась за пчёлку на груди своей. Обняла подвеску, в кулаке сжимая осторожно, будто крылья серебряные ей давкой своей могла сломать. И, если б сломала, вряд ли бы того себе простила… Пчёлкина подметила: — Ведь, если пойдём на поводу у Карповой, то мы получим вторую Ларину; Диана на весь свет обиделась, когда её на роль второго плана поставили. Даже из театра ушла до того, как «Танец» вышел из проката. Если Виолетта похожим образом поступила на пробах своих, в отмене которых сама виновата, то, значит, не так далеко от Лариной ушла. А мне второй такой «звезды» не надо. Призовин намазал мёдом булку, девушке протянул. Мысли о Лариной для него были сравнимы с розами; дыхание ещё замирало в предательстве от воспоминаний об актрисе, которая, вероятно, уже сменила фамилию, но в сердце будто застряли шипы, колющие, напоминающие, что надо забыть. Даже если не хочется, даже если не сразу выходит выкинуть фрау, оказавшуюся той ещё сукой, из головы и мыслей. Чайник все ещё трясся, закипая. Анна едва выдохнула и руки напрягла, чтоб те от недосыпа не дрожали, когда приняла импровизированный сладкий бутерброд. — Спасибо. — Приятного аппетита. Миша откусил немного от булки хлеба; ел даже без масла. Анна задумчиво попробовала бутерброд; после хороших двенадцати часов голода он казался вкуснее пирожного из ресторана с, минимум, трёмя мишленовскими звёздами. Вторая рука продолжала гладить кулончик. Думай, думай… — Почему мне кажется, что вы склоняетесь к Тарасовой? Вопрос был, если не выстрелом в лоб, то звучным щелбаном как минимум. Пчёлкина так и не проглотила куска, отчего малость засахарившийся мёд гранулами прилип к нёбу. Сказала спустя пять секунд, — больше молчать априори не позволяла себе — подметила почти ядовито: — Тебе кажется. Тарасова, если и впечатлила, то только излишней самоуверенностью. Призовин хмыкнул, со стула не вставая, потянулся к камере, лежащей на комоде. Прощёлкал пару кнопочек, и на окошке мыльницы увидел силуэт курчавой блондиночки. И правда, подумал, усмехаясь, так выглядела Тарасова, словно не на пробы пришла, а на личную премьеру в Большой. Но, признаться… неплохо держалась на сцене. Мише бы с ней играть понравилось, если б актриса пришла в момент, когда Призовин ещё состоял в труппе. И, если она и правда позиционировала свою уверенность так явно, то, наверно, потому, что знала, что хороша, и этим же осознанием самой себе цену набивала. Точь-в-точь, сука, Ларина!.. Голос актрисы, звучащий с шипящих динамиков мыльницы, бывшую Князеву малость раздражал. Тон Тарасовой казался излишне высоким; с таким надо в оперу идти, не в театр. Анна прожевала, наконец, свой поздний завтрак. — Так и что решаем? Пчёлкина почти дёрнула в раздражении щекой. Себя успела удержать. Руки сами нашли шариковую ручку и меж пальцев засунули, раскручивая стержень. В голове — одновременная пустота и обилие всего, мыслей, чувств, обязанностей… Аня запретила себе даже голову отворачивать, и только пальцы ног, обутых в ботильоны на массивных каблуках, сжимались-разжимались, как в попытке согреться. — До сегодняшнего вечера думаем. Нутро будто опломбировали стальной коркой — почему иначе почудился отвратительный скрип железа о железо, Пчёлкина объяснить не смогла. Зазвенел телефон. Аня потянулась за трубкой; какая-нибудь дальняя подруга тёти Тани, которой мать позвонила, о смерти сестры рассказала, не иначе. Пчёлкина тихо вздохнула, готовясь выслушивать прискорбные охи-ахи, посреди которых не смогла бы даже время и место похорон сказать. Призовин, махнув на чашки, одним взглядом задал вопрос, Анне без слов ясный. Кивнула, а сама трубку сняла, разрывающуюся излишне громким гудком, который всё грозилась поменять. — Алло? — Ань. И одно только её имя, произнесенное голосом явно не женским, выбило почву из-под ног. А когда Пчёлкина вслушалась во вздох на другом конце провода и поняла, что говорящего знала, то волнения, старательно душимые ею прошлые двое суток, мысли всколыхнули. Почти бурей, штормом. — Валера?.. — Ань, ты занята? — спросил Филатов, звонка от которого явно не ждала. Не в тот миг, не в тот час, не… тогда. Пчёлкина рот приоткрыла, — что, для этого только звонил? — но быстро челюсть подобрала. Почти рефлекторно вслушалась в шум за голосом Валеры. А там было тихо. Разве что вдалеке машины шумели, проезжая по магистрали. Судя по рыкам, свистам моторов авто, дорога оказалась свободной. «Они в черте города? Вернулись?!..» — Вы где? — не ответила на вопрос его, руку на колене своём сжала, чтоб на Фила разом все вопросы не вывалить. Как они? Всё ли хорошо? Скоро ли по домам разъедутся? Сашка как? Витя? Валера не ответил, видимо, Ане мстя за отсутствие ответа на изначальный свой вопрос. И раньше, чем успел передумать, выпалил: — Ань, в Витю стреляли.***
Пчёлкина не поняла, как смогла остаться хладнокровной в первые минуты три, как из «Софитов» ушла спокойно. Помнила, что ничего у Фила не спросила, кроме адреса, и стала одеваться. Призовину, так и замершему с двумя чашками, сказала, что появились срочные дела, и так подумала, что даже не соврала. Только голосовые связки задрожали тогда в явном предательстве, грозясь маску непоколебимой Анны Игоревны в куски разломать. Но она успела сбежать до того, как самообладание дало первую трещину. Очень смело и, что самое главное, достойно!.. Сердце билось так, что каждым ударом будто выпечатывало на подкорке мозга одну и ту же фразу, что звучала блядским смертным приговором. В Витю стреляли, в Витю стреляли, ввитюстреляли.. Анна на ходу запахивалась в пальто, планируя ловить такси, и бронхи схлопывались в ругани на выдохе, когда мимо проезжали драндулеты советского автопрома, за рулём которых были абсолютно равнодушные водилы. Спина, грудь и лоб покрывались испариной от Солнца, что светило, но не грело. Край терпения был близок, но какая-то молодая девчонка, видимо, только-только сдавшая на права и оттого водившая с максимальной осторожностью, сжалилась, затормозила на обочине в паре метрах от бывшей Князевой. Дорога до шестьдесят седьмой больницы была как в тумане. Анна за магистралями следила до тех пор, пока видела за окном знакомые повороты, дома и знаки, но стоило смугленькой авто-леди завернуть на улицу Народного Ополчения — и Пчёлкина потеряла связь с реальностью. За спиной будто появилась чёрная многорукая тень, у которой пальцы были острее рыболовных крючков, и тень эта обнять пыталась вопреки спёртому Аниному дыханию. Хотелось глотку рвать, но что-то мешало. Какой-то неясный самой Пчёлкиной барьер. Она себе позволила только дышать глубоко, но тихо, и пальцами хрустеть. Часто, каждую секунду отмеряя щелчком сжимаемых фаланг. А тьма всё кралась, кралась, все на ухо шептала: стреляли, стреляли, с т р е л я л и…***
— Блять. Фил сбросил, когда пришло осознание, что Анна частыми гудками сброшенного вызова прервала его попытки как-либо объяснить пальбу. Дурацкое «пип-пип-пип» по голове дало так, словно думало пробить барабанную перепонку и на правое ухо сделать глухим. Белов сидел на жестком железном стуле, поочередно постукивая пятками по полу и того откровенно не замечая. В начале и конце коридора у самых дверей стояла охрана, экстренно подтянутая с конторы — хотя, какой от неё теперь был прок?.. По левую руку от Саши находилась дверь в триста пятую палату, какую он по блату своему выговорил для Пчёлы. А Витя сам, друг его, брат не по крови, по духу, идее, под капельницами и хирургическими ножами лежал в другом блоке больницы. И один Бог знал, что с Пчёлкиным там творилось… — Чего она? — спросил Саня. Голоса своего не узнал. Охрип, видимо, пока в голос орал, вёз друга со стрелки, кончившейся не так гладко, как хотелось. — Распсиховалась? — Наоборот, — Фил малость неуклюже, не в состоянии подвязанной рукой шевелить, убрал трубку в карман тёмно-коричневого пальто, в котором по погоде уже становилось жарковато. — Ничего не спросила, кроме адреса. И сбросила. Саша кивнул, но на деле не был нихрена доволен. Анька у него натура, конечно, сдержанная, что обычно было на руку, но способная из равновесия выйти, если ей из-под ног почву выбить слишком резко. И факт, что сестра скандала по телефону не закатила, Белову не нравился совсем. Лучше б в трубку разрыдалась. А то, кто знает, в каком состоянии в больничку приедет? Вдруг тут всех начнёт разносить, требуя к мужу пустить? Он выдохнул в себя; только погрома, блять, не хватало. Фил сел на дальний от Сани стул, посередине оставляя место для спешно подтягивающегося к ним Космоса. Белый лицо в ладонях спрятал, будто умыться думал от тяжести, грязи, его заколебавшей за последние двое суток. Покушение, телефонные склоки с Олькой, тоже под раздачу попавшей с Ваней, провал снайпера, который Луку должен был устранить, теперь ещё и рана Витина… Что ещё, блять, ему судьба подкинет? Предположить было одновременно смешно и страшно. — Встретить её надо будет, — всё так же хрипло проговорил Саша. — Чуть позже спущусь в приёмную, словлю. Колено Фила, ему кивнувшего, стало дёргаться на другой ноге, носок ботинка вверх-вниз скакал. Запах больницы откровенно душил. И когда Белов уже в который раз провёл руками по лицу, впалые щёки растягивая, охрана оглянулась на спешный стук ботинок на лестничном пролёте. Головорезы, не оказавшиеся в нужное время в нужном месте, встали в боевую стойку, но расслабились, узнав в бегущем Космоса. Весь в чёрном, он казался грязным пятном в почти идеально чистом белом коридоре больницы в районе Хорошёво-Мнёвники. От него, пятна, хотелось избавиться, чтоб картину не портить, но в случае таком — избавиться вместе с охранным конвоем, не побоящимся стрельбу открыть в случае необходимости, и Белым с Филом. И, чего уж там, Пчёлой тоже. Их всех здесь быть не должно было. Холмогоров запыхался, прошёл к друзьям и облокотился поясницей о подоконник. Прошлые сутки занюхивавший небольшую «успокоительную» дозу кокаина, в тот миг Космос казался таким, как обычно: серьёзным, пусть и чуть вздёрнутым внезапной стрельбой, но оттого сделавшимся ещё более ответственным. На выдохе, за частотой которых надо было следить, Кос отчитался: — Всё, чисто. Тачку Луки в кювет столкнули, тела внутрь запихали. — Надо было раньше башку врубать, чтоб потом не «чистить» ничего, — проскрежетал Саша; он голову поднял так, что почудился скрип позвонков в его шее. Кос ничего не сказал в ответ, понимая прекрасно, отчего Белый бочку на него катил. И этим же молчанием сам плеснул маслом в огонь. Белов тон поднял на добрые три октавы, когда спросил: — Ты чем думал, Кос? Ты кого мне в снайперы привёл, что он промазал аж на три метра?! — Сань, не ори, башка болит. — Как не орать, скажи мне? — он встал на ноги, что явно не было добрым жестом. Валера, почувствовавший в воздухе крепкие электрические искры, приподнялся следом. Кос же самоотверженно Филу глазами стрельнул, говоря, чтоб тот не подставлялся, и распрямился перед Сашей. Белов ему до плеча макушкой доставал только, но с каждым шагом Сани Холмогоров будто ниже становился. — Мне чуть брата не застрелили, мать твою!.. — Он всем нам брат, Сань. — Потому я у тебя и спрашиваю, ты чем думал, что такую «оборону» нам привёл? Лука сразу, как смекнул, что засада была, пальбу открыл. Чудо просто, что Пчёла пригнуться успел. Иначе точно б сейчас у морга сидели, куковали! Кос вздрогнул, хотя и думал, что возможность пугаться растерял ещё в конце восьмидесятых после первой особо жёсткой разборки за точку в Марьино, по итогу которой Паромону чуть ли кишки не выпустили. Но нарисовавшаяся в голове картина, на которой они втроём у могилы Витиной стояли, локтями по очереди ловя падающую на колени Аню, круто дала по мозгам, встряхивая их в голове. Холмогорову что-то в горле заскреблось — будто что-то живое, будто что-то изнутри. Филатов, за всем наблюдающий с внимательностью рефери, который разборкам не мешал, но остановить мог в любой момент, вздохнул. Тяжело, будто в воздухе растёкся свинец; он Сашу понимал полностью, ведь сам с Пчёлой на заднем сидении распластался, рубашкой рану ему зажимал, по щекам бил, чтоб друг не отключался, и всё по креслу Белова стучал, поторапливая, слушая злые ругани брата, не тормозящего на красный. Их тачка со стрелы через половину Москвы мчала на запредельных скоростях. Белый лихачил так, что до больницы доехать без аварий было чудом, пока Валера всё спрашивал у Пчёлкина, сколько пальцев ему показывал… Всё это они с Саней делали. Не с Косом. Но явно не сам Космос мешал снайперу сделать хороший выстрел. Он, всё-таки, тоже не мало сделал. Кто знает, смог бы Макс защитить больницу, в какой Оля с Ванькой застряли, если б Косматый не приехал, не привёз с собой подкрепления с десяток человек? Иными словами, если и надо было сдирать с кого три шкуры за этот конкретный пролёт, то точно не с Холмогорова. Фил опять выдохнул, целой рукой оттянул ворот рубашки, что за долгое время их «дела» сделались уже откровенно ненавистными. Кривя душой так, что швы выворачивал наизнанку, Валера кинул примирительно-паршивое: — Ладно, Сань, обошлось всё. Это главное. — Обошлось, — фыркнул, ни то передразнивая, ни то негодуя, Белов. Он выхватил из кармана пачку с сигаретами, от которой в тот миг не отказался бы даже бросивший Валера, и быстро убрал назад зажигалку. Ещё выговора от главврача им сейчас за курение в коридоре не хватало… — Аньке что говорить? — Правду, чё ещё, — пробубнил Холмогоров, не отрывая взгляда от носков ботинок. На них пригородная грязь смешалась с кровью серьёзного «вора в законе», но на комьях мокрой земли не была так заметна. Белов усмехнулся. Льды Арктики нашли на Москву — иначе, почему стало так холодно, бригадиры не знали. — Да, прям с порога Пчёлкиной заяви, что у неё мужа в решето могли превратить. Посмотрю, что ты потом будешь делать. — Сань, так, а чё делать-то? Она ж знает, как у нас дела делаются. Зачем врать тогда? — вскинулся Кос, снова задышав часто от недовольства. Саша глазами-льдинами посмотрел за окно, и на нём, будто рисунками, проявились узоры только отступившей изморози. Если б Белов на Холмогорова обернулся, то тот, наверно, стал бы статуей, какую ни в одном ледяном городке накануне Нового Года не встретишь. Филатов чувствовал, что ещё пара таких тычков — и парней придётся по углам растаскивать, орать «брейк». Валера подумал, что, не будь у него рука перевязана, то сам бы в драчку влетел с хука правой. Но не вариант. Тамара и так себе валерьянки со стакан накапает, когда руку перевязанную увидит… Он вздохнул, но легче не стало. Все с ума сходили. Время, видать, такое. — Я вниз, Аню встречу, — сказал он ни то Саше, ни то самому себе, побег объясняя. Холмогоров, услышав имя Пчёлкиной, будто стушевался, переживая, как бы не ему досталась задача Аньке всё объяснить. Белов, прожигающий взглядом расхлябанный подоконник, кивнул, а у самого лицо не изменилось. Каменно-ледовая маска, бляха-муха. Фил поправил пальто на неподвижном плече. Он хотел атмосферу разрядить, когда сказал: — Глотки друг другу не перегрызите, — но этим, кажется, только выше напряжение задал. Об оконную раму ударился ветер с силой, способной выбить стекло, осколки его пустить в лицо Саше, в затылок Космосу. Пока Валера шёл к лестнице, то точно чувствовал на спине пласт железа: холодный, но от того и раскалённый чуть ли не добела.