Княжна II

      Ольгу Анна увидела на восьмой день от смерти тёти Тани, когда Берматова, Пчёлкина и Белова собрались в квартире на Голубинской, чтоб подготовить всё необходимое для грядущих поминок. Но, откровенно говоря, Аня на пороге когда встретила Сашину супругу, её не сразу узнала.              У Беловой лицо напоминало карнавальную маску, на которой мастер решил изобразить надвигающуюся грозу, смерч, торнадо, не столь важно. Важно, что за добрый час хлопот по уборке и готовке бывшая Сурикова, обычно щебечущая соловьём, и двух слов не сказала — вот какой хмурой была Оля.              В первый миг Аня глупо моргнула глазами, не понимая, в чём было дело, но сразу, как зашла внутрь небольшой прихожей и увидела возле зеркала недавно снятую с него чёрную ткань, — очередное идиотское суеверие христианской церкви — осознание рухнуло снежной лавиной. И стало так же холодно и тяжело; будто бывшая квартира Саши была огромным склепом. Хотя, так, наверно, и было. Что сейчас от мелкой двушки на окраине Москвы, кому какой от неё прок?              Никакого. Квартира — лишь напоминание о человеке, отныне и впредь лежащим на уровне двух метров под землёй на Донском кладбище.               Девушка не стала ничего спрашивать, ничего говорить… Даже когда на двадцать шестой минуте тишины, прерываемой лишь громким дыханием Оли, возмущенной какой-то своей мыслью, уши перестали улавливать свист ветра в худых оконных рамах, Анна не прервала молчания.              Смысл? Ей самой было, о чем с самой собой поговорить, о чем тихо вздыхать во время приготовления поминальных щей.              Например, можно была вспомнить, как прошлым утром она приехала за Пчёлкиным в больницу, с которой его наконец выписали после разрешения Королёва. Витя домой рвался ещё на вторые сутки от перевода в обычную палату, но врач не поддался ни на взятки, ни на угрозы, ни на просьбы.              Пчёлкина стругала капусту, пока Ольга, стоящая у плиты, на которой варился рис для кутьи, тяжело сопела. Перед глазами у Анны — не доска с ножом, способным перерубить пальцы к чёртовой матери, а муж. Родной, любимый.              На неё обиженный…              …Отчего-то особенно девушке запомнилось, как она зашла в триста пятую палату и увидела уже одетого Пчёлу. Кто-то из бригадиров — вроде, Фил — при одном из визитов передал мужу бритву, отчего щёки у Вити были гладкие, а в слишком белой комнате чувствовался аромат лосьона после бритья. Пчёлкин был счастлив — прямо-таки до небес и обратно — покинуть комнату, остающуюся светлой даже апрельской ночью; обилие белизны стен, пола к шестому дню пребывания в больнице Витю уже откровенно бесило. Он понял даже, почему в палатах психушки Кащенко нет ни одного цвета, кроме чистого белого, и почему люди в лечебницах этих не выздоравливали, а, наоборот, окончательно сходили с ума. Врагу не пожелал бы.              Аня зашла, когда вроде как радостный муж поправлял пальто. И сразу же обозлилась на себя, что не зашла на минуту позже. Потому что Витя, за неделю по «СаМцу» соскучившийся до крутящей боли в лёгких, потянулся в карман пальто за портсигаром.              За портсигаром, об испорченности которого ещё не знал.              Пчёлкина приказала себе не бежать. Остаться у порога, даже разрешила себе руку вжать в косяк, чтоб равновесия не потерять, но тело ни то в предательстве, ни то, напротив, в титанической силе, стало неподвижным, мешая даже пальцами хрустнуть. Глаз не оторвала от Вити, который, жену увидев, с улыбкой заверил:              — Ну, не смотри так на меня. Не буду я в палате, за забором покурю.              Она хотела кинуть почти равнодушное «кури», но язык, превратившийся в бесполезный кусок неподъёмной плоти во рту, отказался мысли превращать в слова. Девушка лишь сглотнула пенообразную слюну, когда Пчёлкин сунул руку во внутренний карман.              Анне показалось, что теплеющий с каждым днём апрель враз обернулся мерзким февралём, который ей в этот раз удалось перезимовать в тёплых Нидерландах, стоило Вите замереть с портсигаром в руке. Он на позолото в кулаке своем посмотрел, а бывшая Князева видела ясно, как у мужа мышцы ладони напрягались, ощупывая поверхность.              Он, наверно, понял, что с ним случиться могло, даже раньше, чем то пару дней назад поняла Анна, так же стоя с портсигаром в палате. Пчёла не стал его в руке переворачивать, чтоб увидеть искаженную выстрелом гравировку. На девушку только взглянул так, что у неё на шее кандалами сошёлся слой цепочек заново надетого креста и новогоднего подарка мужа.       Серебряная пчела ужалила куда-то во впадинку между ключиц, и, кажется, этим отравила вплоть до мгновенной асфиксии.              Ане не хотелось сравнивать глаза напротив ни с морем, ни с небом, но кровь в венах всё-равно претерпела какие-то метаморфозы — не столько застыла, сколько сменила направление своего движения, торкая обратно к сердцу и грозясь его разорвать изнутри.              — Знала?              — Знала.              — Как давно?              Анна повела плечом, позволяя себе единственное движение. Витя параллельно тронул левую половину пальто, ища на твиде цвета песка следы от пуль. Одна дыра оказалась вровень на уровне нового шрама Пчёлы, вторая — у груди.              — Как тебя в палату перевели.              Пчёлкин выразительно дёрнул щекой. За почти что полные три года совместной жизни Аня смогла уяснить, что Витя пытался этим движением сказать — что дураком себя чувствовал, но признавать того не мог вслух.              Он подошёл ближе. Под ногами у Анны развёрзся Ад — несуществующий, выдуманный людьми для людей, но в тот миг тянущий к себе так натурально!..              — И чего молчала?              Она посмотрела на Витю. От радости возвращения домой, минуту назад читающейся во взгляде, голосе и каждом случайном движении, осталось лишь воспоминание. И то — не её.              Девушка не вынесла тишины и постыдно для самой себя опустила взор ниже, на уровень губ и подбородка супруга. А что могла бы сказать? Когда Пчёла прямой вопрос Анне задал, она и забыла причины, по которым отложила от себя подальше портсигар, наивно полагая, что от того он станет целым, не познав столкновения с пулей.              Когда Витя за локоть её взял рукой, которая по крепости своего касания ничуть не походила на недавно прооперированную, вздох встал в горле костью с остро обломанными краями.              — Ань.              — Я не знаю, — сказала честно и, дьявол, испугавшись откровенно невесть чего, не успев того спрятать за маской сдержанности, которую в себе взращивала с нуля, подняла взгляд на Пчёлу.              Уж не знала, каким был у неё взгляд, но Витя посмотрел так, что Анна услышала вдалеке грозу, какую мог принести ранний май.              Стало… мерзко. Как от слабости, что затормозила скрыть, так и от осознания, что впервые увидела недовольство Пчёлкина — но по отношению не к другим, а к себе. И чёрт знает, насколько то действительно было заслуженно.              Муж отпустил так же неожиданно, как и взял. Локоть прошило холодом.              Витя взял с кровати, заправленной накрахмаленным одеялом, сумку, какую ему сама Анну привезла с квартиры. Супруга на спину Пчёлкина смотрела, особенно взором цепляя дыру на левом плече пальто, а самой почудилось вдруг, что перед ней не человек был, а стена, которую она, если и сломает, разрушит, то только тем, что кулаки себе в кровь собьёт, кости обернёт в кальциевую пыль.              — Вить…              — Пойдём, Незабудка, — кинул он вещь, которую Анна привыкла слышать лишь тоном ласковым, в душе пробуждающим мягкий июнь. Но, когда Витя с палаты выходил, Пчёлкиной чудился дурной ноябрь. Нет тепла. Лишь какая-то формальность.              Зол? Вероятно, да, и это вполне себе резонно, Анна бы тоже злилась, если б от неё похожее скрыли. И не абы кто скрыл, а супруг… Но как бы она не пыталась себе объяснить то, сердце, ставшее с недавних пор ни то слишком чёрствым, ни то, напротив, излишне больным к любому холоду, выло, грозило стенаниями своими до горла добраться, вслух их всех озвучить.              Пчёлкина прикусила себе язык чуть ли не до крови. Когда Витя за талию её придержал, с палаты выводя, сознание раскололось, не понимая никак, что это было — прощение или упрёк.              Прошли сутки. Тишина, Анне взрывающая душу прошлые дни, из их квартиры так и не пропала. И хотя в кабинете слышался шепот Вити, любящего с самим собой что-то по работе обсуждать, хотя муж в молчанку с ней не играл, а звал по имени в уменьшительно-ласкательной форме, прося о мелочах по типу передать соль, о «Софитах» спрашивал, Пчёлкина чувствовала себя не в своей тарелке. Будто всё — разговоры ни о чём, заполняющие молчание, поцелуи в виски по пробуждению и совместное чаепитие после ужина — было не больше, чем попыткой сделать вид, что всё нормально.              Но нормально на самом деле не было. Вдоль квартиры на Остоженке выстроилось подобие Берлинской стены, делящей некогда одну единую территорию на какие-то участки.              Анна боялась, что, рискуя поделиться с Пчёлой переживаниями, — ни то пустыми, ни то серьёзными — могла себя выставить истеричкой. А вместе с тем боялась, что собственной слабостью, трусостью рассказать о выстреле — неудачным для Луки, но удачным для самого Вити — подорвала доверие супруга.              Ведь, правда, кто мог, кто должен был Пчёлкину сказать о возможной шальной пуле-дуре, как не жена, по совместительству — первая, кто об этой пуле-дуре, в принципе, и узнал?..              …Она попыталась сглотнуть скопившуюся во рту слюну, но нёбо полоснуло холодным лезвием, не иначе. Стало больно — словно горло застудила. Анна ножом махнула по остатку от кочана, едва по пальцам себе не попадая, и вернулась в реальность маленькой кухни на Голубинской.              Комнатка в три с половиной на два метра, в стенах которой Татьяна Андреевна умудрялась творить шедевры кулинарии, казалась тесной. И дело было не столько в трёх женщинах, топчущихся по разные стороны стола с тарелками, венчиками и продуктами, сколько в гнетущем чувстве скорби. Пчёлкина не пыталась себя переубедить, что и после сорока дней не пропадёт чувство, давящее воздух, в лёгкие спускающееся смогом.              Ольга смотрела в никуда, хотя в руке у неё вибрировал миксер. Ни то такое чудо техники не могло работать от электрических сетей хрущёвки вблизи МКАДа, ни то что-то ещё, но он, миксер, с исправной периодичностью в десять-пятнадцать секунд переставал работать. Всего-лишь на миг, но этого было достаточно, чтоб Белова в едва контролируемом бешенстве оборачивалась в сторону столешницы.              Очередной раз, когда миксер стих, Оля повернула голову так, что для Анны осталось загадкой, как у неё не хрустнули, ломаясь, шейные позвонки. Подруга отпустила кнопку, какую зажимала большим пальцем, но чуда не случилось — механизм замолк. И, видимо, навсегда.       Надо же, какое фуфло стали на фабриках собирать.              Белова попыталась понажимать по кнопкам, чтоб он включился, но терпения девушки хватило на пару попыток. Совершенно равнодушный к этим махинациям миксер сдох. Оля тогда руками попыталась дёрнуть электрические венчики. Помешала тому мама, которая, кудахча курицей-наседкой, подоспела к Оле и оттащила её прочь от миксера:              — Всё-всё-всё! Хватит, ещё током стукнет!              Белова фурией прошлась к противоположному концу стола, руки вскидывая, и на выдохе почти что прорычала:              — Сил моих больше нет!              Анна отложила нож, предчувствуя хорошую промывку мозгов. Но кому, кем и на какую тему — пока могла только догадываться.              — Сил нет, — фыркнула мама тоном, от которого Анна бы быстро из себя вышла, в тихой злобе на слова Берматовой кусая щёки изнутри. — Успокойся. О, Господи, Боже мой… — всё-таки что-то сделала с новой порцией теста на блины, вытащив миску из-под миксера. Дала Ольге миску.              — На.              По вздоху Оли, напоминающим скорее попытку в руки себя взять, Анна поняла, что Белова была близка к тому, чтоб вылить содержимое тарелки в раковину, заставленную уже использованной посудой. Но жена Сашки схватилась за ближайшую чистую вилку и, всю, видимо, злобу свою вкладывая, с силой принялась вручную взбивать тесто.              Пчёлкина не сразу поняла, это кровь у неё в ушах булькала, почти что пузырясь, или Оля так интенсивно размешивала яйца с мукой и молоком.              Мать обернулась на дочь и, пока Белова в тяготе собственных мыслей не видела ничего, кроме пластиковой миски, взглядом и живой мимикой дочери на Ольгу указала. Мол, чего молчишь, поговори с ней! Стань подушкой для слёз, раздели горе…              Анна бы с радостью подставила лицу подруги плечо, но до сих пор не до конца была уверена, что правильно поняла причину Олиного настроения, какое назвать «плохим» было бы явном лукавством. Щека сама по себе дёрнулась, в кривизне поднимая левый уголок, когда Пчёлкина отряхнула руки и облокотилась ягодицами о низкий кухонный подоконник.              — Короче, — кинула бывшая Сурикова, не прекращая активно крутить запястьем. — Я решила подавать заявление на развод.              Мать остановилась с руками, в которых зажала испачканное полотенце, а Пчёлкина чуть ли не впервые за всю жизнь свою, в которой было уже полных двадцать три года, почувствовала живо, по-настоящему чувство, какое возникало, когда думала, что ослышалась. Глаза округлились сильно, как бы то Анна не пыталась остановить, сдержать, спрятать, и рот, видно, тоже сошелся в букву «О».              Так сказать, за компанию.              — Оль, это глупо, — вместо кучи однотипных «как», «зачем» и «почему» предупредила мама. — Глупо и не вовремя.              — Глупо?!              Анна была уверена, что Белова вилку в тётю Катю пульнёт — вот какая злоба сочилась в её голосе. У бывшей Князевой от тона, который думала услышать от кого угодно, но не от подруги, волосы на затылке приподнялись, поддерживая заколку высоко в волосах.              Ольга с грохотом поставила тарелку на стол и подошла к окну.              Аня двинулась вбок по подоконнику — возможно, слишком резко, а оттого и испуганно.              Белова села рядом. Пчёлкина почти рефлекторно положила руку ей на плечо, но быстро представила, что с ней было бы, если б к её спине прижали пятерню. Только б сильнее взвилась, шипя и плюясь ядом, сочащимся с дёсен. И, конечно, она — не Ольга, и той, может, до смерти нужно было это касание… Анна решила повременить.              — Ну, вы послушайте только! — вскинула руки Белова, говоря тише, чем до того, но все ещё громко, все ещё в возмущении. — Я живу с ним уже четыре года…              — Ну.              Мама села за стол и вдруг достала из кармана объёмной туники пачку сигарет. Аня тогда поняла, что её минутой ранее подвели уши, а теперь их примеру последовали и глаза. Мама? Курит? Хотя извечно сетовала на крёстного отца бывшей Князевой, на дядю Владика, когда он при крестнице курил? И Белова самолично за уши таскала, стоило в далёком восемьдесят пятом учуять от племянника запах табака?              Ольга оглянулась, будто раздраженная запахом курева, который у них в квартире стоял благодаря стараниям Белова. Только вот вместо возмутительного оклика подруга выкинула иной финт — она выхватила у Берматовой пачку и сама вытянула сигаретку.              «Ещё интереснее!..»              — Вы с каких пор курить стали? — спросила тихо, но не без эмоций. А потом, спустя секунду, она вдруг удержалась, чтоб не рассмеяться.              Такой искренне-удивленный тон был у Ани, словно это вовсе не она сама у мужа забрала блок, когда он в больнице лежал. И, может, выкинула сигарету сразу же, как зажгла, но отчего-то руки на пару с языком зачесались в мысли у матери стрельнуть одну штучку из её пачки.              Хотя бы для того, чтоб не быть белой вороной.              Берматова лишь шикнула немо, на дочь рукою махнула, мол, тихо ты, не до тебя сейчас. А Оля, не услышав, кажется, за роем собственных мыслей Аниного вопроса, затянулась сильно, вздохом заядлого курильщика, так, что Аня поняла, — не в первый раз Белова курит — и тогда бывшая Сурикова на выдохе заговорила, связками дрожа и выпуская под потолок прозрачные клубочки никотина:              — Когда мы с ним познакомились, его разыскивала милиция. В день нашей свадьбы я чуть не наступила на гранату…              Катерина прыснула. Ольга взорвалась сразу же:              — Это не смешно!!!              От вскрика тонкий стеклопакет в окнах задрожал. И Анна, на маму посмотрев, полностью мысли Олины поддерживала. Когда в мае девяносто первого, в квартире на Котельнической взрыв прогремел, Екатерина Андреевна уже была дома, дрыхла без задних ног, оттоптанных в танцах под «Комбинацию». И ей, может, сейчас смешно. Но Аня тогда под окнами у нового дома Беловых стояла. Дышала ночной Москвой, снова ставшей для тогдашней Князевой родной, о ружьях, жизни и знаках зодиака разговаривала с мужчиной, через два с половиной года сделавшимся Анне мужем, и точно помнила, как сердце рухнуло в пятки, когда на ступеньки роскошной парадной взрывом выбило стекло.              Это было не смешно ни тогда, ни спустя три года. Хотелось верить, что мама это понимала, а смеялась лишь из-за стресса, с которого даже закурила.              — Когда я рожала, он сидел в тюрьме! — вскрикнула Ольга и сразу же сокрушенно призналась: — Мне потом Томка Филатова рассказала.              — Она где, кстати? — спросила Анна, понимая прекрасно, что своим вопросом легче не сделает, а только хлеще Белову заведёт «невниманием и равнодушием к её проблемам». Оля затянулась снова, в глазах Пчёлкиной становясь на пару лет старше, а мать вдруг хлопнула стеклянными глазами:              — А, так ты же не в курсе! — и махнула рукой. — Ёлки-палки, как же мы забыли?..              — Что именно?              Оля улыбнулась измученно, но всё-таки выдала, едва шевеля губами, через которые дым сочился к потолку:              — Она с ребёнком сидит.              — Я думала, Ваня у Елизаветы Андреевны.              — Со своим ребенком, — пояснила Ольга.              Анна в один миг не поняла ничего, но почти сразу почувствовала в голове щелчок электричества, что мысли одновременно вместе собирал, и в разные стороны их откидывал, как одинаковые по заряду частицы.              Мама затянулась, дополнила:              — Они с Валерой ребёнка с детского дома взяли.              Анна в третий раз за последние две минуты вся вскинулась. Сердце чуть ухнуло вниз, но быстро оттолкнулось и подпрыгнуло к горлу, отчего глаза Пчёлкиной сделались похожими на монеты. Пальцы мелко дрогнули, чуть не разрывая тонкий капрон колготок на коленках:              — Да вы что!..              — Не получалось у них всё. Вот и взяли пацана. Спустя неделю где-то от твоего с Витькой отъезда, — чуть улыбнувшись, поведала мать. — Кирюшкой зовут, чуть больше семи месяцев парнишке.              — С Ваней ровесники, — поддакнула Ольга, спокойнее став от упоминаний ребят, в будущем, вероятно, обещавших стать друг другу братьями, какими себя Белый с Филатовым считали. Сразу видно, что она была матерью, той самой настоящей матерью, которая знала, что такое ребёнок, для которой чужих детей не бывает.              — На день раньше, чем у Валеры, день рождения. У Филатова — четырнадцатого, а у Кири — тринадцатого августа. Представляешь?              — Обалдеть… — Анна тихо покачала головой, по слогам шепча слово, ей обычно не подходящее. А через миг улыбнулась во все тридцать два с каким-то торможением; и ведь, самое главное, молчали так долго!.. Всё скрывали… И зачем?              «Значит, надо в ближайшее время к Тамаре наведаться. А вместе с тем и познакомиться с Кириллом Валерьевичем Филатовым. Ну, надо же!..»              Оля затянулась и продолжила, разговаривая не столько с Аней, у которой искры в глазах напоминали пересвет новогодней гирлянды, и даже не с Екатериной Андреевной, сколько с самой собой:              — …Он мне всё говорил: «Любимая, прости, соскакиваю. Всё для сына сделаю»… — и с тоном, которому по эмоциональности не было равных, в каком вспышки злобы сменялись дымом тоски и ужаса, опять тише заговорила. Разность голосов по спине Аниной пускала мурашки, а слова, какие Оля сказала, только холоднее сделали руки:              — Спустя неделю от его обещания Сашу чуть не убили у меня на глазах. А мне потом двое суток с больным ребёнком нужно было по баракам скитаться и в больнице, окруженной какими-то отморозками, сидеть, не рыпаться.              Аня успела прикусить язык, чтоб вслух не ругнуться. Мать твою… И почему она обо всех сторонах этой дурной истории узнавала самой последней? Вот почему Беловой на похоронах у тёти Тани не было. Ничего она не «с Ваней сидела» — к бабушке могла отправить, если б хотела присутствовать на Донском, мужа поддержать. Так они с Беловым рассорились в пыль, в щепки, когда смогли в город вернуться!..              Блять. На поверхности же лежало всё, а Пчёлкина только сейчас дошла до простой вещи и её причины — женской обиды вкупе с материнским страхом за своего ребёнка.              Вот же гадство.              Секунда — и Олю снова настиг приступ ярости, длящийся секунду, но за миг этот грозящийся разнести кухоньку на Голубинской в пух и прах. Белова неясно куда пепел стряхнула, кулаком дала по подоконнику и, места не находя себе ни рядом с Аней, ни рядом с мамой, к столу пошла:              — Сил моих больше нет!..              — Ну, тихо! — громким шепотом приказала Берматова. — Стены тонкие, сейчас ещё соседи услышат.              — Да мне-то что!..              Анна чувствовала себя зрителем, пришедшим на театральную постановку, какие обычно сама ставила, а в тот раз не имела ни руках ни сценария, ни предположения, какой финал будет у разворачивающегося на её глазах действия. Сердце стучало в груди, да, но было будто закупорено в идеально вакуумный пакет.              Пчёлкина пульс чувствовала так, словно он шел не изнутри, а снаружи.              — Вот скажите, ну, как мне реагировать? — вскинула руки, глаза, до того пустые, точно стеклянные, загорелись больными искрами. — Я, что, Джейн Эйр, и у меня полный дом холодного оружия?! Сабли, томагавки какие-то…              Ветер с силой дал по худой раме, сквозя по Аниной пояснице, и ударом своим ответил на явно риторический вопрос Оли. Берматова взгляд на дочь перевела, и они поняли, Белову сейчас прерывать нельзя; пусть выговорится девочка, накипело у неё.              Пчёлкина сжала губы плотно, становясь, если не хорошим собеседником, то подушкой для слёз, как минимум.              Но Ольга, видно, нашла себе хорошего собеседника. С резвостью торнадо она метнулась по кухне, хлопая оглушающе шкафчиками и не менее тихо ставя на стол бутыль какой-то мутной настойки с тремя рюмками. Налила их, чуть не расплескивая ни то от резвости, ни то от дрожи, отдающей в голос и руки:              — Я вчера в детскую захожу, а у меня ребёнок оптическим прицелом играет, — и с ещё более громким хлопком, Анну вынуждающим в районе лёгких и диафрагмы подобраться, поставила бутылку на стол. От того даже кусочки нашинкованной капусты отклеились от лезвия ножа.              На выдохе Белова в тяжести, отягощающей плечи, ладонью по столу дала и почти всхлипнула:              — Но я баба, а не железная лошадь.              И Пчёлкиной, несмотря на чувство жалости, какое бы сама сочла за унижение, стало вдруг до горечи смешно. Баба… Пол — не оправдание; на пороге уже топчется новое тысячелетие, а кто-то ещё использует гендер в качестве отягощающего или смягчающего обстоятельства!.. Подумать только. Такими темпами…              Анна предусмотрительно прикусила язык, — не для того, чтоб под горячую руку Оли не попасть, а лишь бы Белову окончательно из себя не вывести — и сделала то вовремя. Подруга вдруг лицом сделалась злой, головой часто закачала, по лицу себя ударяя рыжеватыми прядками, воскликнула:              — Я закончила консерваторию. У меня богатая внутренняя жизнь! И, вообще, не трогайте меня, я истеричка! — и залпом осушила свой фужер, лишь на стенах оставляя муть от неясной настойки.              Сердце в груди будто совершило кульбит с плохим завершением, ознаменовавшимся глухим и откровенно болезненным шлепком о рёбра.       Пчёлкина поёрзала на подоконнике; и не поспоришь, точно ведь истеричка… Самое неприятное, Ольгу в этом не обвинить никак, не приказать ей собраться, перестать наматывать сопли на кулак. Девушка, может, на месте Беловой бы если оказалась, если бы не так же отреагировала, то только хуже — хотя и возненавидела бы себя искренне за то.              Да о чём тут говорить? Витя в больницу попал с раной, что в их деле считалась откровенно пустячной, а Анна едва живой ходила те двое суток, спать не могла. Узнала, что Пчёла пулю сердцем поймать мог, и в смеси слабости, страха и злости, ей руки связавшей и рот заткнувшей кляпом, засунула голову в песок. Промолчала. Мужу не сказала. Дура.              Так что, наверно, причина в зеркало смотреть с отвращением была. И никуда не уходила — ни на время, ни на всегда.              Мама выдохнула клуб дыма под потолок. Дочери эта картина до сих пор казалось какой-то неправильной — не в моральном смысле, сколько… просто диким, кажущимся нереальным. Анна выдохнула через нос и удивилась, как через них не пошёл дым.              А Оля, нашедшая в молчании Берматовой и бывшей Князевой лучшую поддержку, ещё более убитым голосом проговорила:              — Я подозреваю, что он убивал людей.              Анна была близка к тому, чтоб не фыркнуть в голос, все подозрения подруги подтверждая. Что, у Беловой только неделю назад, спустя пять лет от знакомства с Сашей, розовые очки с переносицы спали? И до того она думала, что муж её весь такой из себя Белый — в прямом и переносном смыслах сразу — и пушистый? Что все вопросы Саша решал лишь словами и хорошими разговорами? Что простил наёмнику взрыв квартиры на Котельнической? И даже закрыл глаза на убийство Фархада, сочтя месть уделом слабых?              Ну, это просто глупо; Саша не в той сфере работает, чтоб уметь уступать и говорить «по-хорошему». И оправдать Олю, пожалеть её в этой открывшейся горечью истине Анна не могла. Никак. Пчёлкина сидела тихо, лица старательно не меняя, но, видно, Белова что-то почувствовала. Или, может, в хаотичном потоке своих мыслей что-то вдруг решила у Анны спросить.              Ольга голову вскинула, что для девушки секретом осталось, как она в сторону не отлетела:              — Ань, они, правда, убивали? Саша убивал?              Бывшая Князева не думала ни секунды:              — Это ты у Саши должна спрашивать.              Тон собственный прозвучал на удивление резко, напоминая самой Анне взмах лезвием какого-нибудь холодного оружия, про которое Белова уже сама говорила. И показаться даже могло, что Пчёлкиной слёзная исповедь подруги никаких чувств не разбудила. Но не так, совсем не так.              Аня, руку на сердце положа, могла сказать, что сама не поняла, как так вышло. Но словно автоматически в голосе проявилась сталь, твёрдость которой Оле будто дала оплеуху.              Пчёлкина голову в неспешке приподняла, подбородок держа параллельно полу, когда встретила на себе взгляд Берматовой, который не смогла сразу понять. А Оля, увидев вдруг в неясном — на деле более, чем прозрачном — ответе какую-то зацепку, проговорила голосом, что одновременно был и лёд, и пламя:              — Ань, послушай, мне надо знать…              — Я за Сашу ничего говорить не буду. Разговаривай с ним сама.              — Аня, ты не понимаешь?!..              — Ну, хватит, — вдруг заговорила Екатерина Андреевна с интонацией, с которой обычно встают «на дыбы».              Мама пересела со стула своего на тот, который был вровень напротив Олиного. Рюмка стояла перед Берматовой, но она пока своего фужера не трогала. На ещё не подметенный пол стряхнула пепел, Анну одной небрежностью вымораживая.       Екатерина Андреевна задумчиво помолчала, тайком радуясь, что на указ тише быть Ольга не взорвалась вулканом, и потом заговорила — неспешно, будто в транс вводя:              — Не знаю я, что тебе сказать… Всё так, ты права: и менты его искали, и бомбы под дверь подкладывали… Но раз ты баба, он — мужик. И дела решает соответственно. По-мужски.              Объяснение Ане не понравилось, но она решила ещё чуть понаблюдать. Всё-таки, сказать всегда успеет, а вот на то, чтоб выслушать, секунда даётся. Пчёлкина вздохнула негромко, глубоко, когда Оля, видимо, подошедшая к краю своего контроля, голову подпёрла рукой и, кажется, тихо заплакала.              А мама, одновременно фразами своими и леча, и калеча, таким же задрожавшим голосом проговорила, как мольбу — но невесть кому, ко Всевышнему, какого Анна не признавала, или к самой Беловой:              — Но с другой стороны, он твой муж. Он отец твоего ребенка, Оль. Ты ж за Санькой, как за каменной стеной была. Забот не знала.              Глаголы, упомянутые в прошедшем времени, видно, бывшую Сурикову стеганули кнутами. В усталости, словно по желанию Берматовой на неё все тяготы рухнули, Оля прошипела:              — Кать…              — Что «Кать», что «Кать»? — сразу взвихрилась мать, одного тона такого к себе не терпя. — Ты послушай меня лучше и не перебивай.              Она провела пальцем по краю фужера с настойкой и прежде, чем передумала, выпила до дна. Так резко, что у Анны, к недо-самогону не притронувшейся, нёбо обожгло. Для мамы, видимо, глоток этот был «для храбрости». Потому, что она, после затянувшись, чтоб наверняка не струхнуть, заговорила — уже не медленно, без тяжести, а с жаром:              — Он тебя любит, а это очень важно.              «Можно подумать, что сама свечку над ними держала» — почти фыркнула Анна и, продолжая ухо востро держать, отвернулась к плите. Сняла с неё уже почти выкипевший рис. Кожа на пальцах грозилась обуглиться или волдырями пойти от горячих ручек маленькой кастрюльки из алюминия.               — Развод, не развод… — вдруг совсем шепотом, мокрым-мокрым от несдержанных слёз, проговорила мама.              Аня обернулась, не веря, но обе женщины действительно рыдали. Одна — тихо, в себя. Вторая — выдохами на уши весила тяжесть, с которой мириться было невозможно, что проще бы встретилась мысль с выстрелом в собственный висок.              Но Пчёлкина не осуждала. Ведь у самой в носу всё чесалось, как от желания чихнуть, чтоб хоть как-то скрыть сентиментальность, и вместо того старательно кусала себе щёки, глаза держала открытыми, чтоб с них не соскользнули слезинки, тушь под веками оставляя чёрным облаком.              Ей плакать нельзя. Не при них, не оттого, что так сильно душу рвёт и волнует в громкости, которую никто, кроме Ани, не слышит…              — Это дело твоё, я понимаю, тебе решать, — мама на стол положила руку, Олю прося дать ладонь. Белова в дрожи вытерла слезу и поддалась. — Но не сейчас, Оленька, не сейчас, милая… Ну, дай ты ему из ямы вылезти, ну, худо ему сейчас. Покушение это… Ещё и Таню только вот похоронили, он никакой на кладбище стоял, смотреть было больно, Оль…              — Ой, жалко дурака! — на выдохе хлопнула по лбу себя Белова и затряслась в немых рыданиях.              И, может, оттого ей стало проще, и сама Оля чувствовала, как тяжесть с души пропадает, из многотонной становясь двухкилограммовой максимум, Анна понимала, что вовсе не от разговора подруге легчало. Просто проблемы бывшей Суриковой стали отныне проблемами мамы и самой Пчёлкиной. Их тайной на троих, какая отяготила до ужаса диафрагму, словно механическим прессом. Давление шло одновременно снаружи, так и распирало Аню, чувствующую себя откровенно чужой в этом разговоре, комнате, времени и месте, изнутри.              И никуда не убежишь. И даже уши не заткнешь.              — И мне жалко, милая… — поддакнула мать, ладонь ей сжимая так крепко, как, наверно, сжимала только двадцать девятого сентября девяносто третьего года — в день рождения Вани и штурма тогдашнего Дома Советов, сотрясшего всю Россию.              — И всё-равно люблю ведь!..              Анне показалось, что они или пришли такими размышлениями в тупик, или, напротив, подошли к самому началу, как заново и заново бегуны, наворачивающие метры вокруг стадиона, пересекали много раз линию, подписанную «стартом». Она внимательно на женщин, про неё забывших в тот миг, смотрела, а у самой внутри — балаган. От всего разговора, от слов Олиных, произнесенных с разницей в три минуты, но по смыслу своему отличающихся полярно. От вести, что в чете Филатовых с недавних пор трое.              И от желания, бьющегося, как в припадке, где-то на подкорке сознания, душу раскрыть, рассказать вещь, какую до сих пор удалось держать в тайне. Про ранение Витино рассказать, паузы заполняя глотками мутной настойки, про лихую пулю-дуру, отскочившую от портсигара, поведать, про их недомолвки, что Беловой бы, вероятно, показались бы не больше, чем детскими обидами.              Но Анна догадывалась, что услышала бы в ответ. Мать Олю отговорила от идеи развода, — вещи абсолютно фатальной для любой семьи — и, узнав про метания Анины, только б фыркнула. «Хернёй» бы назвала. И то, наверно, Пчёлкина бы даже вынесла стойко.              Но рисковать, проверяя то, не собиралась. В конце концов, ей того собственные установки, что для бывшей Князевой были священнее писаний Библии, «никого не впускать в личную жизнь» не позволяли.              Не здесь, не сегодня, и, вероятно, вообще никогда. Но то только к лучшему. Всё, что не делается, к лучшему…              Потому Анна только поймала взгляд Оли и состроила на губах, какие перестала красить красным, отдав предпочтение нюдовым помадам, улыбку поддерживающую, тёплую. Почти что майскую, шепчущую расцветшими почками растений, мол, да, всё бывает, но любовь творит чудеса — вынимает стёкла розовых очков из разодранных глазниц, зашивает раны, клеит линзы заново.              Фу, какая мерзкая ложь.              Но маму было не остановить. Выбрав сладкое враньё заместо горечи правды, она Беловой стелила мягко-мягко, уверяя, что основания для развода — ерунда, что на стрессе Оля всё за уши притянула, преувеличила:              — Вот видишь, милая, любовь-то она какая…              И у бывшей Суриковой глаза загорелись, будто слова матери в неё заново жизнь вдохнули. Она на выдохе позвала её по имени, когда Берматова поправила прядки, выбившиеся из низкого хвостика, и шмыгнула носом.              Пчёлкина поклясться могла на излюбленной серебряной подвеске, что ей куда-то вниз лёгких воткнули ритуальный кинжал с волнистым лезвием. Отчего, иначе, привкус крови на языке и будто в воздухе появился? Не могла же щёку себе прокусить…              Слюна от духоты, шедшей от плиты и обилия мыслей в голове, сделалась пеной, когда мама долго, внимательно и прямо в лицо Оли посмотрела. Потом спросила голосом, уже ничуть не слёзным:              — Порвём заявление?              Белова рассмеялась, но тоном выжившего самоубийцы, и смахнула пальцами слёзы со щёк. Аня глаза прикрыла, безуспешно сглатывая сухость во рту, но не смогла не заметить, как дрогнула ладонь у бывшей Суриковой — как в опровержение дальнейших её слов:              — Порвём.              Анна только губами улыбнулась. Всё, что не делается, всё к лучшему, да ведь?..              Мать с подругой налили себе ещё рюмку, к счастью Пчёлкиной к ней не приставая, а сама девушка продолжила стругать капусту на суп. Вместе с тем тихо принялась бороться с мыслями, какие сама по дурости разворошила, и с тяготой под лёгкими, способной утопить Аню в её темно-серых рассуждениях.              Температура в ртутном термометре росла с каждым днём, уверенно крепясь на тринадцати градусах Цельсия. Но Пчёлкиной все ещё было холодно. До стука зубов. До слёз, режущих глаза.              До заглушенного крика, который никто, кроме неё, не услышит.