Княжна II

      — Подпишите.              На стол перед Анной опустился трудовой договор. Не пустая бесполезная форма, а уже почти полноценный документ, подписанный самим Вагнером. Она удержала лицо, смогла не вскинуть бровь жестом, какой был привычным для Миши Призовина, но для герра мог сойти за дерзость, и взяла в руки лист. Глаза бегали от недосыпа, причину которого Пчёлкиной не удавалось понять уже как третьи сутки, что вышли одновременно и невозможно долгими, и какими-то секундными. Но Анна размытым зрением, что однозначно нуждалось в проверке, смогла выцепить из множества строк имя, появившееся в её голове каким-то тормозящим сигналом, какой сравнить можно было лишь со светофором, горящим красным цветом.              Тарасова. Анна Григорьевна…              Режиссёр сидела в кресле напротив Вагнера, напоминающего ни то тупую стенку, ни то бесстыдного хитреца. Анна же чувствовала себя одновременно и шокированной вплоть до слипшейся кожи губ и мурашек, выступивших на ногах, и спокойной, почти что равнодушной. Это раздражало — Пчёлкина словно чужую жизнь проживала, а если и волновалась за что-то, то максимально поверхностно. Мол, «меня всё равно это не касается».              Как же. Наоборот, происходящее никого так не касалось, как Пчёлкиной.              Блять, опять. Мысли бежали, но то в одном направлении, напоминая сильное течение, способное по скорости своей потягаться с Гольфстримом, то, напротив, в разные стороны, и Аня не могла выхватить момент, когда рассуждения собирались и разбегались. Это миг, не более, и пока осознаешь его — всё десять раз поменяется.              Пчёлкина понимала, наверно, с самого того мига, когда Тарасова на сцену «Софитов» — даже для проб — взошла, что актриса выиграет это состязание у остальных девочек. Потому, что никто, как Аня, не был так уверен в себе, не преподносил себя с дерзостью, плохо спрятанной под милым взглядом и волосами белёсых кудряшек. Прямо-таки волчица в шкуре овечки.              «Как минимум, волосяным покровом сходны»              Режиссёр усмехнулась; даже тут Тарасова была в приоритете, по внешности — просто идеальная арийка, от которой немецкие гости театра придут в полный восторг.              И Пчёлкина бы, наверно, купилась на всё вышеперечисленное: харизму, внешность, самоуверенность. Но — куда же без этого «но»? — Анне не особо понравилась игра актрисы. Тёзка хорошо чувствовала эмоции, говорила чётко, без каши во рту, но в каждой фразе, взгляде читалось — и на русском, и на немецком языке — превосходство Тарасовой над другими, и эту идеальность она показывала всюду, в самых простых, а оттого — неподходящих моментах.              Пчёлкина даже Призовину, правой руке такого не говорила, но понимала явно, что актриса пришла в «Софиты» с большими планами. И сразу, видимо, как перешла порог, поняла, что получит, за чем пришла.              Анна взглянула на Вагнера. Тот остался спокойным, отчего на ум бывшей Князевой пришли многие сравнения: гора, статуя, похоронный обелиск, скала посреди моря, о которую воды бьются в надежде камень разломить, но тем только сильнее его обтачивают.              — Почему именно Тарасова? — спросила прямо, чтоб не получить в ответ юлящих улыбок. А у самой мелко-мелко тряслась нижняя губа, как у немощной старухи. Поджала челюсть в отвращении самой собой; в голове было понимание примерного ответа Вагнера.              Тарасова вела себя, как дома, по той причине, что за неё было, кому поручиться. И сомнений в этом не возникало. Случайную актрису, играющую натуральнее Раневской, Вагнер бы на пробы не пригласил; он не настолько широкодушен.              А Кристиан, и не думающий особо врать, осторожно протянул:              — Её игра понравилась не только мне.              «Ну, разумеется»              Анна не стала больше допытываться, даже не хотела Вагнера подловить на откровенно плохой лжи — ведь точно знала, что за пробами Тарасовой сама с Призовиным смотрела, и в тот день они обошлись без гендиректора. Руки точно оказались заточены в кандалы; Пчёлкина на лист смотрела в попытке вычитать какие-то условия контракта актрисы, занявшей место Лариной, но мысли в предательстве разбегались.              Всё — из рук вон. Плохо. Плохо, плохо, плохо!..              Она на выдохе оставила роспись в договоре Анны Тарасовой, чувствуя себя немецким генералом, подписывающим акт о безоговорочной капитуляции. И, пока Вагнеру протягивала контракт, старалась лихорадочно активно, почти оскорбительно для самой себя, найти в этой идее плюсы. Что, может, она играть будет старательно, или зрителю понравится харизмой…              «Или что за любой косяк Тарасову смогут отмазать люди, которые за неё перед Вагнером поручились»              Пчёлкина зубы сжала так, что они должны были в пыль превратиться.              — Это всё?              — Вы свободны, — кивнул в барской манере Кристиан, закуривая.       Анна на миг засмотрелась, как табак вспыхнул на кончике его импортной сигареты, — курил герр какую-то немецкую, что не удивительно, марку — и, быстро осознав, что во рту странно пересохло, отвела взор.              Поднялась на ноги, которые ощущались неудобными ходулями. Пол стал казаться отчего-то очень далеким, что девушка на секунду подумала — если упадёт по ошибке, то точно голову в кровь расшибёт. Потом пришлось бы бинтовать толстыми слоями.              Знакомая дорога, проходящая через приёмную, где сидела всё та же красноволосая секретарша Настя в чёрной юбке-карандаш, через тёмные коридоры, в которые пускали далеко не каждого посетителя «Софитов», Анной встретилась, как в буром тумане. В груди сердце клокотало так, что каждым сокращением выбрасывало на пару-тройку литров больше, чем должно было, и кровь эта отдавала в мозг, стелила картину перед глазами разводами, что на запах были железом.              Чувство проигрыша ни то Тарасовой, какую не особо желала видеть на сцене, ни то самой себе повязало по рукам, ногам и остальным жизненно-важным частями тела. И это банально бесило; от разницы температур внутри тела, увеличенной от ускоренной циркуляцией крови, и снаружи пальцы стали казаться покрытыми инеем.              Анна двинулась по лестнице к своему кабинету, поднимаясь. Ковровая дорожка глушила стук каблуков, но лучше бы заглушила мысли, что были одновременно обо всём сразу и ни о чём.              «Покойная Сухорукова тоже с таким сталкивалась?»       «Видно, на завтрашней репетиции Тарасова будет сиять хлеще медного пятака»       «Мише надо сказать. Он, вероятно, вообще в восторге будет»       «Виктория Дмитриевна, наверно, не дала бы себя так прогнуть. Что ей до «других людей?..»       «А Призовин уж точно Исакову тянуть сильнее станет теперь. При каждом удобном случае»       «Ещё, кажется, у шва на юбке нитки торчат»       «Хотя, зная Сухорукову… Вполне возможно, что она бы отказала, только чтоб «меценаты» не только Вагнеру, но и ей денег чуточку отвалили»              «Мать твою. Хватит»              Было душно, и дело вовсе не в растущей температуре воздуха, позволяющей убрать пальто в дальний угол шкафа и на замену ему достать плащ. Пчёлкина зевнула, но не от скуки.              Откуда-то с нижнего пролёта вдруг донеслось знакомое:              — Аня!..              И следующая ступенька под каблуком рассыпалась, словно от времени прохудилась. Всё — внезапность, голос, который слышала во всех проявлениях — выбило землю из-под ног, когда Анна облокотилась о перила и обернулась за спину.              По лестнице поднимался муж.              Пальцы отказались гнуться, словно на них сделали слепок папье-маше. Девушка на Витю посмотрела, который, взгляд её поймав, не замер, а, наоборот, быстрее пошел. Словно думал, что жена иначе исчезнет. «Удивительно», — почти хмыкнула Анна, но быстро о том своём желании забыла. Задумалась, остановилась бы, если б в контору к Пчёле приехала и его окрикнула, остановилась бы, несмотря на то, что первой шаг сделала?              Хотя, какие там «шаги» могли быть — спустя почти полгода от свадьбы?..              Муж остановился на ступеньке, что была на одну ниже от Анны. С того расстояния он с ней становился одного роста, даже чуть ниже. Девушка сама не поняла, почему губы остались неподвижны, как от сильной анестезии, уголков не подняли, а остались ровны и поджаты.              Ведь сердце трепыхалось так, будто прямо в руки Вите хотело приземлиться.              Она дала себе три секунды до того, чтоб спросить, что Пчёлкин в театре делал, и довольно глупо потратила эти мгновения на то, чтоб мужа рассмотреть. Будто, мать твою, впервые увидела. От Вити пахло одеколоном, который он, наверно, не поменяет никогда, и лосьоном после бритья. У виска Анна видела небольшой порез от станка, какие муж в редкой невнимательности допускал, и особое внимание обратила на губы.              Пчёла в зеркальном действии выражение её лица скопировал — намеренно или нет, девушка не знала. Но Витя поджал челюсти, словно, правда, не сам к Ане пришёл, а она к нему приехала. А он, к слову, тому ещё и не особо рад будто был.              Мысль эта что-то отсекла в голове девушки, как взмахом холодной катаны. Она подобралась в груди, плечи одновременно напрягая и расслабляя. Заметила, как мелко-мелко бегали глаза у Вити; так, что, если не смотреть на него слишком внимательно, можно было бы подумать, что муж в принципе взгляда не отрывал. Но Анна видела — это не так. Он будто по лицу её взглядом устроил забег: по глазам, бровям, губам, ресницам… Оттуда — снова к глазам, словно в попытке понять, насколько те изменились за те две секунды.              Пчёлкина язык к нёбу прижала, а потом подметила:              — Не думала увидеть тебя здесь.              — Надо было поймать тебя. Хоть где-то, — ответил Пчёла на это полу-обвинение. Анна заметила, как по лицу его и телу будто прошлась волна; он весь качнулся, дёргая сначала щекой, потом плечами, а после того раскачиваясь с пятки на носок.              Пальцы сжались на массивных и откровенно роскошных перилах, когда бывшая Князева вскинула бровь в жесте взвинченности, не желающей сдаваться под гнётом её незыблемых установок:              — Поймать?              — Ага.              Она посмотрела внимательно, но Витя, видно, того не смутился — равно, как и не стушевался короткого, не особо что поясняющего ответа. У неё сердце откровенно рвалось от осознания, что разделяющая их стена, выстроенная из воздуха со скоростью Берлинской, но прочностью Великой Китайской, и не думала крошиться, кирпичи по одному теряя.              И кто знал, чья тут вина сильнее — её, постыдно промолчавшей тогда, в больнице, или Пчёлы, под пулю подставившимся?              Аня посмотрела в сторону полотна, висящего на пролёте между вторым и третьим этажом, и Пчёла тогда вдруг свою руку на пальцы ей положил. Она вздрогнула от контраста температур, вот каким холодным Витя казался; а минуту назад думала, что сама, как льдышка.              Почти ахнула, вырывая руку, но удержалась и обняла пальцами руку ему. Удержалась… Ведь не зря Витя то сделал?..              — Занята сейчас?              Маска сдержанного режиссёра на лицо и виски давила так, словно на внутренней своей стороне имела с сотню раскалённых игл. За то Анна себя ненавидела тогда.              — Минут двадцать есть.              Витя посмотрел на жену так, что Аня прямо-таки почувствовала, как ей ребра расколотило в щепки кузнечным молотом — вот какой у Пчёлы был взгляд. Привычные глаза-небеса в тот миг на атмосферу не походили, они напоминали моря — глубокие, темные, но оттого и яркие.              Волнующиеся.              — Пойдём.              — Куда? — спросила, а у самой голос сделался сухим от волнения, присущим скорее школьнице, приглашенной на первое свидание, чем замужней девушке.              Пчёлкин пожал плечами, в сторону отводя взгляд. Пальцы — непривычно холодные — описали вокруг запястья полукруг.              Теплолюбивая Анна не хотела от себя откидывать его ладонь.              — Куда-нибудь. В машине можем посидеть, хочешь, в кафе зайдём. Да хоть в кабинете у тебя, — и опять вскинул плечи, словно новое пальто, купленное позавчера на замену простреленному, ему тяжелым казалось. — Чего в коридоре-то стоять…              Бывшая Князева жестом, какой успела осознать, лишь когда рука протянулась к лицу Витиному, поправила прядку, упавшую на его лицо. Он волосы с каждым годом стриг всё короче, лишая Анну возможности волны русых прядей сильно трепать, но она с тем уже мириться стала.              Переглянулись. Щёки стали ощущаться жаркими, контрастом играя с шеей и белой водолазкой. Отчего-то чувствовалось, что сейчас ей нельзя было касаться мужа, что жест этот был лишь для времени, когда между ними не висело никаких недомолвок.              Испортила? Сильно?              В горле материализовалась пустыня Намиб, когда Анна убрала ладонь — обе, и касание дарящую, и принимающую — и сказала:              — Возьму сумку и спущусь.              И раньше, чем Витя пошел за ней, развернулась почти бегом и скрылась в кабинете. Дверь закрылась за спиной, которой Пчёлкина сразу к стене прижалась. Глаза отчего-то мокли, как бывало или при бескрайнем счастье, или при конкретной тоске, скорее напоминающей жрущего изнутри паразита.              Почему ресницы тяжелели именно в тот миг, Анна не знала.              

***

             Солнце стало ощущаться тёплым, хотя и светило блекло. Пчёлкина не застегивала пальто, когда вышла из театра через главный вход и увидела у колонн «Софитов» Витю, щёлкающего зажигалкой. Он не курил, а просто смотрел, как послушно короткое пламя то вспыхивало, то гасло.              Муж казался почти спокойным, но, когда обернулся на глухой удар закрывающихся дверей, Аня увидела, как мышцы гладко выбритых щёк в напряжении сошлись, делая и без того скуластое лицо совсем худым — не больше, чем обтянутый кожей череп. Она сглотнула, как от страха ожившего ночного кошмара, и спустилась со ступенек. Подошла к Вите, к ней на работу явившимся невесть зачем, и снова рука захотела поправить русые волосы, какие любила путать.              Сдержалась; опять портить что-то Анна боялась до тряски в подколенных связках.              Пчёла убрал зажигалку в карман, в котором раньше носил портсигар.              — Решила, куда пойдём?              Она покачала головой и, вдруг почувствовав себя виноватой даже в такой мелочи, отвернулась. То ли по стечению обстоятельств, то ли по великой случайности Анна посмотрела в сторону дорожки, ведущей к Петровскому парку.              Витя взор её перехватил и, приняв то за намёк, беззлобно дёрнул щекой.              — Тогда пройдемся?              — Хорошо.              Они двинулись вместе по сухим асфальтовым дорожкам, держа дистанцию между собой в полметра. Руки свои Пчёла засунул в карманы. Анна пальцы сжала на ремешке сумки.       Расстояние, их разделившееся, не было большим, но показалось равнозначным пропасти, через которую ни перепрыгнуть, ни моста проложить.              Мерный стук каблуков никак не подстраивался под сердце, с каждым ударом которого мысли внутри черепной коробки будто по нажатию кнопки перемешивались. Бежать бы пришлось, чтоб в такт пульсу по брусчатке стучать. Но девушка только перед собой смотрела, подборок держа непривычно низко, и иногда вбок смотрела, на профиль мужской. Витя молчал, и это ему давалось с тяготой, какую бы не смог приподнять даже на Луне с её невообразимой гравитацией.       Пчёла всё думал воздуху в лёгкие набрать, чтоб хоть что сказать, но каждый раз, когда только набирался смелости начать говорить, мысли разбегались песком сквозь пальцы.              Блять. Чего, как тряпка, право слово!..              Пчёлкин поправил воротник. У самой шеи выступала испарина — виной тому Солнце, что в тёплой одежде казалось ему палящим, или мыслям, что сжигали нервные клетки? Понять не мог. Равно как не мог и разобраться, в какой момент его Анютка, та самая Незабудка, жена верная и любимая до мушек перед глазами, вдруг стала Несмеяной, из которой слова приходилось тянуть силой, на какую не жаловался никогда, но в той ситуации оказавшейся недостаточной.              Аня была в обиде? На что? На дело его, на попадание в больницу? Так этого не предугадать никогда, и дело даже не в том, что он с криминалом до гробовой доски повязан; что, законопорядочные, что ли, от форс-мажоров застрахованы?..              Впереди показались длинные дороги Петровского. Витя, перебарывая сомнения, на супругу обернулся и локоть свой предложил.              Анна посмотрела глазами большими, напуганными этой инициативой, словно заместо руки Пчёлкин над бывшей Князевой кулак занёс. Секунда размышлений вкупе с этим взглядом птицы, забитой собственными метаниями по клетке, показалась Пчёле минутой, и тяжелее им в детстве переносилась лишь минута молчания в память павших.              Дурные ассоциации, они Вите не нравились, но не пропадали. Рухнули с грохотом, пылью, лишь когда Аня всё-таки обняла его за локоть.              — Спасибо, — прошелестела Пчёлкина, будто без чужой руки идти было сильно тяжко.              Муж ей почти хмыкнул; нашла, за что благодарить.       Он проглотил усмешку, что была горче никотиновой затяжки.              — Ань, давай поговорим.              Она помолчала с секунду, а когда кивнула, услышала, как своим немым согласием закрыла мышеловку, механизм которой придавил ей пальцы. Отступать стало некуда. Да и, наверно, дольше взрослому, относительно зрелому, оттого разумному человеку нельзя было молчать.              И, как назло, в голове стало пусто. Словно Аня забыла и собственные косяки, и Витины ошибки, каких, наверно, в той ситуации и не было, и оттого не знала, о чём говорить, что обсуждать. Диафрагму щекотало тонкими железными шпилями, а Князева от этой чесотки боялась всхлипнуть. И, может, в каком-то смысле так и было бы проще — слезами решить любой конфликт, любую ссору. Но она поджала сильно-сильно губы, чувствуя, как кожаная пленка на губах натянулась, грозила треснуть.              Ещё чего!.. Что, на капризную малявку похожа, которая истериками решала вопросы?              Пчёлкин взгляда от Анны не отводил и заметил, как в тот миг на лице жены, привыкшей держать маску строгости, метаморфозами все её мысли. Поджатые губы, глаза, моргнувшие много раз подряд, намеренная тишина, какой не ждал после согласного кивка… Он всё понял.              Плакать её не хотел заставлять. Скорее бы, подставился ещё под пару-тройку лихих пуль, только б Пчёлкина не стирала с щёк слёзы. Но Витя иначе не мог — они сами до того довели, что разговор, возможно, острый, колющий, щиплющий стал единственной их панацеей.              Иначе — бо́льшая боль, с какой обычно ампутируют конечности без анестезии.              Пчёле хотелось курить в надежде, что тяжками себе жизнь облегчит.              — Ань, я косяк свой понимаю, — решил по-мужски первым заговорить. Вздохнул аромат иголочек ёлок, каким воздух в Петровском пропитывался до молекул. — Напугал тебя, когда уезжал, потом на связь не выходил. Ещё операция эта… И портсигар нашла.              Упоминание подарка на Новый Год, который они впервые встретили в качестве супружеской пары, Ане посреди горла протолкнуло раскалённый докрасна кусочек угля. Она не заметила, как ещё сильнее голову опустила, как коленом ударила по сумке в жесте уставшей от шести уроков школьницы.              — Вить…              — Подожди, Незабудка, — осек её, чтоб, не дай Бог, жена одним взглядом ему мысли не спутала в единый ворох. — Я знаю, ты напугалась. И я сам во многом тут виноват. Но, Ань… — в горле сухо, словно воды трое суток уже не пил.              — Это дело моё с пацанами. И ты это знаешь.              — Знаю, — поддакнула она, говоря тихо. Не потому, что боялась. А лишь потому, что в дрожи связок это был максимум её.              Пчёлкин выдохнул. Блять, не то. Говорил — плохо, молчал — тоже плохо. Что делать-то?.. Он остановился, к себе разворачивая Аню, и лицо ей приподнял, думая слёзы вытереть пальцами. Губами на щеках их поймать, если понадобиться.              Но влага пока была лишь в голосе её. И то, вероятно, временно.              — Ань.              — Вить, — осекла до того, как отвернулась в явном предательстве, слабости, какую навряд ли примет хоть когда-то. — Я понимаю всё, и не говори со мной, как с глупой, пожалуйста.              Голос в не меньшей подставе дрогнул, подскакивая мокро, и глаза постарались за спину Пчёлкина увести взгляд.              Ей почудилось, будто внутривенно ввели, как медики вводили людям в предсмертном состоянии, адреналин. И сердце по рёбрам давать стало, чуть ли не азбукой Морзе выбивая мысли, с языка соскакивающие быстрее, чем Анна успевала их обдумывать, как обдумывать любила каждый вздох, взор и взмах ресниц:              — Я знаю, кто ты, и ругать как-то не собираюсь. Да и не смогу, даже если и захочу, потому что знаю — структура у тебя в приоритете. Но и ты, Вить, милый, пойми меня тогда. Я напугалась, да, ты сам это сказал, и я повторю, по слогам, хочешь? На-пу-га-лась!..              Голос перешёл в горячую истерику слишком быстро. Будто кто-то лёд положил в кипяток, думая, что он оттого скорее растает, но глыба лишь лопнула, изнутри взрываясь. И Анна так же; слёзы, какие всё старалась сдержать, из последних сил удерживая оплот своего контроля, жгли слизистую высоко концентрированной щёлочью, а горло будто в узел скручивалось, что каждый глоток нёбо резал.              Воздуха стало не хватать — ни хвойного, ни обычного. Пчёла крепче за щёки обнял и Анне запретил отворачиваться, сказал, думая в душу девушке заглянуть, что в тот миг обнажилась слишком явно, слишком интимно для него, мужа её. Да что там для мужа, для самой Ани — слишком откровенно…              — Я же не осуждаю тебя, милая, — голос его перешел на громкий шепот, но не кричать хотел. Только думал, чтоб Аня за стуком сердца, за вихрем мыслей, наверняка, уязвленных насмерть, услышала его. — Ты объясни мне только, почему ты дома молчишь?              — Чего?..              — Молчишь почему, Ань? — спросил Витя, сдерживаясь, чтоб поцелуями не собрать слёзы с её болезно раскрасневшихся щёк. — Не разговариваешь, на вопросы не отвечаешь, в другие комнаты уже какие сутки уходишь. Я из тебя хоть что-то вытянуть пытаюсь, чтоб тишина мозг не взорвала, а ты — всё в отказ.              Тут в горячей голове бывшей Князевой щёлкнуло ударом хлыста какое-то смутное понимание. И страшно оно для Ани было так, что она его признавать не хотела; пусть лучше бы глупой себя сто раз назвала, чем мысли оказались правдой.              И Анна так и сделала. Саму себя мысленно назвала конченной трусихой, побоявшейся обычного разговора, и сделала худшую вещь, какую в тот миг могла совершить.              Она соврала:              — Я не молчу. Всё в порядке.              И мокрый свист на выдохе подчеркнул её враньё, как красной ручкой. У Ани сердце упало вниз, а в грудь вернулось уже с тупой застрявшей в нём иглой, когда она на Пчёлу посмотрела.              А у мужа в глазах будто разбилось что. Вдребезги, в пыль, какую собрать без толку — только пальцы в кровь расцарапаешь.              — Ань, ну, перестань.              — Что перестать? — снова голос подняла, одновременно и стыдясь громкости своей, какой редких людей, проходящих мимо, могла совсем ни к месту привлечь, и не в состоянии тона удержать в звенящем равнодушии.              Витя пальцы в щёки ей вжал с равной силой и слабостью — как духа, так и тела:              — Не делай вид, что всё в порядке!              Вскрик непривычно зазвенел в ушах. В горле будто материализовалась плёнка герметичная, не пускающая воздуха ни на вдохе, ни на выдохе. Анна на мужа посмотрела опять, почти сбросила руки его с себя, чтоб убежать — не столько от него, сколько от самой себя.              Но Пчёлкин не позволил. Видимо, дошёл, её молчанием доведённый, до кипения и заговорил. Много, часто, быстро. От сердца:              — Мне не нравится, что ты пытаешься сделать вид, что всё в порядке, но на деле рушишься. Я же, Ань, не слепой, вижу, что ты на грани. И хуже всего понимать, что ты это пытаешься перенести в одиночку, в себе всё удержать, но, родная, это невозможно. Если лопнуть не хочешь, то должна разучиться держать рот на замке.              — Я сама… — прошипела, а сама чувствовала, что её слова будто кнутами стегали по самому живому, израненному месту — вопросу, что для Анны было «силой», что «слабостью», где проходила та тонкая грань между самоунижением и необходимостью помощь попросить хотя бы для того, чтоб выжить.               — Ты считаешь слабостью рассказать о том, что тебя волнует? — спросил Витя всё так же спешно, иногда запинаясь прямо в губы ей. Ответ он, разумеется, знал, Аня сама то много раз ему показывала, и мужчина жаром продолжил:              — Тогда тебе придётся пересмотреть свои позиции. О переживаниях сказать может сильный человек. А ты такая, Ань, сильная, как бы ты на саму себя не ругалась за мелочи по типу слёз и криков, какие зачастую в себе душишь.              — Пчёлкин, перестань…              — Чёрт, Ань, просто приди ко мне! — воскликнул он ей в лицо, желая безудержно до самой сути супруги, невесть когда успевшей покрыться коркой льда, достучаться. — Приди! Поговори со мной. Да, чёрт возьми, говорить не обязательно. Можешь просто рассказать, если тебе то потребуется. Но я с тобой хочу пережить все волнения, понимаешь?              Руки её слабо упёрлись в грудь Вите, а зрение, и без того упавшее с момента последней проверки, пошло в размытость, делая лес за спиной мужа большим расцветающим пятном. А Анна всё задыхалась; слова его одновременно были и сладки, и больны.              Витя замер на миг, чтоб губами, какие, оказывается, безбожно дрожали — а Пчёлкина того и не заметила… — оставить поцелуй на разгоряченном Анином лбу. И снова продолжил, сам не осознавая, откуда находил слова, по красоте скорее характерные бывшей Князевой, чем ему, криминальному авторитету, до должников все свои требования доносящего при помощи матерного:              — Твоя боль — моя боль, Ань. И я не оттолкну тебя, жену свою, если ты захочешь ею со мной поделиться. Никогда, Ань, слышишь? Просто приди, поговори или скажи, если так будет проще, но, Бога ради, Незабудка, не молчи, не прикидывайся, что тебе хорошо, когда это не так… Врать о состоянии своем ты можешь кому угодно, но, милая, мне не ври!..              — Я думала, что ты злишься на меня! — вскриком прервала его праведную речь, все Анины язвы обнажающие, в надежде, что Пчёла прекратит.              И он прекратил, действительно. Девушка о том сразу пожалела; в ушах прострелило высокой нотой, название которой не знала, да так сильно прострелило, что захотелось сразу пальцами ушные раковины заткнуть. У Вити, горящего глазами, лицо окаменело, словно Аня словами плеснула водой на самый эпицентр возгорания.              И, дьявол, взгляд этот вынести оказалось ещё тяжелее.              — За что? — спросил Пчёла поистине охреневшим голосом.              Анна чувствовала себя мелкой девочкой, скандал устроившей из-за пустяка и вынужденной теперь причину истерики объяснять. Хотя, наверно, такой и была.              Она вздохнула носом так, что в лёгких не осталась места свободного, и пояснила, понимая, что щёки скоро станут красными-красными:              — Что я не сказала тебе о пуле, которая могла в грудь попасть. Хотя первой узнала.              — Я злился, — признался Пчёлкин. Хватка его, лицо Анино держащая крепко-крепко, ослабла, но отпускать не планировала явно. Девушка на Витю посмотрела, который и не стушевался ничуть от её объяснения, скорее напоминающего обвинение. Или правильнее было бы сказать наоборот?..              — Вот видишь, — прошипела, не в состоянии близости, в какой её Пчёла зажал, даже слёз с щёк стереть.              А муж добавил быстро, чётко:              — Я злился. Секунд пять. Потом перестал.              — Почему? — спросила сразу же Анна, чувствуя, что первый и последний её аргумент терял вес от слов Вити, что были одновременно и лёд, и пламя, и сталь. Всё в одном, убийственная композиция.              Пчёлкин на лицо её, какое зажимал в руках, посмотрел. Большие пальцы в ласке, какую, балбес, не рисковал к Анне проявлять в ту неделю тишины, погладили по скулам, стирая слёзы заместо самой девушки. И, мать твою, у Вити сердце целое, не тронутое пулей Луки, всё равно будто насквозь выстрелом прошили, когда он понял, как скучал по тому чувству — чувству, что значимая часть жизни его, в руках Пчёлы уместиться могла.              До царапающей чесотки по нёбу. До желания хрустеть пальцами, курить короткими затягами и Анну обнимать крепко.              — Не знаю. Сам, наверно, струхнул, что уж было про тебя говорить… Да и всё равно бы узнал рано или поздно.              — Я должна была сказать сама, — упрямо проговорила Анна довод, каким себя потакала в свободный момент. Витя хмыкнул тихо-тихо, что могло показаться не смешком, а резким выдохом, и сказал:              — Может быть. Но это — не самая страшная вещь, какую ты могла утаить.              И Аня тогда почувствовала себя самым каторжным грешником, какому на исповеди простили все ошибки. С мыслей рухнули тяготами замки, навешанные на цепи, что выковала из собственных сомнений, и захотелось просто на колени упасть. Удержали только руки мужа, который, кажется, во вздохе судорожном прочитав все мысли, думы, переживания Анины, сам перевёл дыхание.              Ведь просто могли поговорить…              Она шепотом, какой сложно было бы услышать даже в полном вакууме, проговорила, как мольбу:              — Прости меня, пожалуйста. Витенька, пожалуйста, я… дура такая.              — Никакая не дура, — воспротивился он словам её и поцеловал в щёку лично их жестом, какой никому больше принадлежать не мог. Анна вздрогнула, задыхаясь; было так плохо, что нытьё, шедшее откуда-то из-под ребёр и в большинстве своём там и остающееся, казалось ей благодатью.              — Ты больше только не решай за меня, когда мне обижаться, когда нет. Хорошо?              Девушка кивнула часто-часто, словно боялась, что за секунду промедления испортит всё в край. А потом Пчёла ей подбородок поймал, останавливая губы жены вровень на уровне своего рта. И у Анны в горле пересохло, как не сохло даже в первые дни их отношений, от осознания, что супруг поцеловать её хотел.              Они подались навстречу друг другу, чуть не сталкиваясь зубами и не замечая того за поцелуем, скорее напоминающим попытку дыхание друг у друга выпить. Не помнилось даже, когда в последний раз так глубоко сразу проникали, когда языками друг друга ласкали, чувствуя на лицах тяжелые выдохи и принимая те за награду.              Пальцы Вити — в волосы Ани, в гладких прядях скользя, сжимаясь, путаясь. Руки Пчёлкиной — на шею супругу в едва сдерживаемом желании ногтями провести по коже, оставить после себя бледные полосы, обещающе через миг покраснеть. И не было необходимости отрываться друг от друга, даже чтоб вздохнуть поглубже.              Анне не хотелось Витю отпускать. А он сам не торопился освобождать пальцы от чёрных прядей, всё надеялся жажду до супруги утолить, но не мог — всё мало ему было поцелуя, царапающих ласк на шее и солёных слёз её, оставшихся на губах. Так и стояли они посреди пустующего в середину буднего дня Петровского парка, вместе с зеленеющими деревьями разделив миг примирения.              Апрель шёл, грозясь в ближайшие дни отмерить одним из своих дней середину весны.