ноябрь 1994
Тарасова оправдывала возложенные на неё ожидания. Она выходила на сцену так, словно была рождена на ней, и не колебалась ничуть, когда прожектора главного зала «Софитов» направлялись на неё одну. Анна принимала после очередной премьеры букеты цветов, какие ей в одиночку иногда тяжело было унести в гримёрную, и смеялась в объективы камер, принадлежащим «За кулисами» — частному московскому журналу о жизни столичных театров. Пчёлкина, когда на стол получала от Призовина очередной выпуск газеты, какую сам Михаил Янович называл «продажной желтухой», всё больше и больше убеждалась, что их новое «дарование» кем-то грамотно пиарилось. И не могло не возникнуть подобных мыслей, когда Анна видела на страницах журнала упоминание о Тарасовой. Уж больно часто мелькала курчавая в статьях, и даже не на последних разворотах оказывались очерки об Ане. В августовском номере интервью Тарасовой, которое она невесть когда успела дать, вышло на первой же странице, до того занимаемой афишами выступлений в Большом, МХАТе и других театральных гигантах. Выглядело это… подозрительно. Мягко говоря. И другие актёры, которым должности главного режиссёра и её помощника не заткнули рты, на Тарасову ополчились куда более явно, чем то себе могли позволить Пчёлкина и Призовин. Двенадцатого июля, за полторы недели до премьеры очередной постановки, череда которых для Анны Игоревны стала уже будничной канителью, в раздевалке очень громко ругались, хлопали шкафчиками и верещали до звона в ушах. Несчастная актриса из запаса, та самая Надя Исакова, которую пожирала ни то обида, ни то зависть, по окончании репетиции кинула проходящей мимо Ане, чьё имя не сходило со страниц «За кулис», очень некрасивое, обидное для любой женщины высказывание: — Интересно, какие спектакли она в постели у папиков отыгрывает, раз её так за уши тянут? А Тарасова оказалась не из робкого десятка. Не задумываясь, развернулась к Надежде и отвесила ей такую хлесткую пощечину, что аж сама ахнула, но не пошла от того на попятную, а только схватилась за волосы Исаковой так, словно думала с корнем девушке их вырвать. Кончилась драка тем, что Тарасова сломала два ногтя, Надя в воплях голос сорвала до сипа, а Сеченников на пару с актёром с фамилией, какую Пчёлкина никак не могла запомнить, ещё и по лицу получил от дам, какие разгневанностью своей напоминали фурий. Режиссёр была ничем не хуже, когда Призовин, прибежавший к ней с глазами на выкате, заявил, задыхаясь, о побоище в раздевалке. Обоих девушек Анна Игоревна вызвала к себе «на ковёр», предварительно выкурив в открытую форточку успокоительную сигарету, за ту неделю ставшую третьей «последней». Исакова хрипела, плакала, в знак доказательства расцарапанные руки протягивая к Пчёлкиной, и всё уверяла, что Тарасова на неё первая накинулась, как дикая кошка, а сама Надя её и пальцем трогать не думала. Тёзка, в свою очередь, после «коллеги» в кабинет режиссёра зашедшая, ровным голосом фразу актрисы, что «и трогать не думала», повторила. Но с большей внимательностью Тарасова рассматривала не начальницу, что под столом трясла от напряжения коленом, а на сорванные ногти на указательном и среднем пальцах левой руки. Обе реакции актрис Анне были отвратительны. Надя злила верещащим голосом, режущим уши и отстреливающим нервные клетки то по одной, то разом. Тарасова напускным спокойствием, которое сама Пчёлкина в себе воспитала, раздражала не меньше. Режиссёр Исаковой сказала выбирать слова, чтоб потом не плакаться. Хотя и понимала явно, отчего у Нади накипело, — «звезду» тянули более, чем бессовестно, даже не пытались как-то осторожничать с её раскруткой — только Пчёлкина бы скорее сама щёку под оплеуху подставила, чем одобрила подобные «методы» сбрасывания стресса. Тарасовой бывшая Князева приказала кулаками отныне не махать. Установки свои она сопроводила взглядом, от которого Призовин, у порога двери стоящий и за «воспитательной беседой» надзирающий, поежился, а у окна на миг проявился рисунок изморози. Актрисы лишь кивнули и ушли, единожды столкнувшись в дверном проёме плечами. Иными словами, с Тарасовой, чей контракт она подписала не по своей особой воле, было тяжело. На сцене она блистала, но этим приносила разлад в труппу, которая против «новоявленной надежды театра» — по мнению «Кулис» — ополчилась. А актриса и не смущалась того; напротив, львицей среди гиен вышагивала на репетициях, в раздевалках, понимая, что максимум её коллег — грязные слова, и те, произнесённые про себя. Тарасова была под чьей-то мощной опекой. И это виделось, чувствовалось. За свою тактику, своё решение дать возможность тёзке ситуацией покрутить, Пчёлкина себя крепко бранила. Ведь чувствовала, что сама стала пешкой в её партии, позволяла Тарасовой повышать её и без того завышенное чувство собственного достоинства. Чувствовала, но терпеливо ждала момента, когда потерявшая бдительность актриса обмолвится про своего щедрого «мецената». Чтоб хотя бы понимать, откуда ноги растут… — Заканчивай. Витя свободной рукой забрал у супруги ноябрьский номер журнала, на третьем развороте которой уже привычно сияла неестественно белозубая улыбка Тарасовой. Аня не стала возмущаться, за проплаченным кем-то чтивом тянуться. Только выдохнула, сдаваясь Пчёле, и посмотрела на мужа. Одетый с иголочки, он вёз бывшую Князеву на новую премьеру, которая давно перестала встречаться Анной с мандражом, разбивающим изнутри на куски. Восьмидесятая «Audi», взятая на замену разбитой на злосчастной стрелке «бэхе», спустя полгода все ещё хранила в себе запах нового авто — аромат надушенной кожи салона. Пчёлкин машину любил за быстрый разгон, Анна — за маневренность. Витя коротко оглянулся, кинул журнальчик на задний ряд. Пчёлкина тому только обрадовалась — и без того Тарасову видела слишком часто. Муж её руку обнял, пальчики умудряясь помассировать, а потом хмыкнул, обе ладони — и свою, и женскую — разом укладывая на рычаг перемены передач: — Я такими темпами ревновать тебя к этой звезде начну. — Не говори глупостей. Ты вне конкуренции, — проговорила Анна, а сама в подтверждение своих слов, в развеивание каких-либо — шуточных или не очень — Витиных сомнений потянулась к скуле супруга. На гладком лице Пчёлы чувствовались высохшие брызги горьковатого одеколона. Бывшей Князевой хотелось губами их все собрать, чтоб после мужу, изведённому ласками её, дать оцеловать шею свою. За ними — губы, линию декольте платья. И, наверно, так бы и сделала, мужа проверяя на выносливость, если бы впереди не маякнули подсветки колонн «Софитов». Неспешно отсоединилась. Муж вслед к ней вполоборота повернулся. Посмотрел с секунду. Подмигнул и вырулил машину. У Анны от жеста его, почти мальчишеского, под лёгкими стало тесно. Приятно — от Вити. Неприятно — от мысли, что близилась встреча, которая не должна была ей так резко восприниматься. На эту премьеру Пчёлкина пригласила Сашу. Брата она толком не видела с июня — муж говорил, что у них дел невпроворот, у Белова, за любую их идею отвечающим не столько головой, сколько именем своим, больше, чем дел, было только обязанностей. До того доходило, что Белый стал часто ночевать в новом офисе, пришедшим на смену конторе на Цветном, до девяносто первого года принадлежавшей Лапшину. И Саню за это некому было даже ругать: он ведь Олю с Ваней отправил за океан. Отдохнуть. Переждать. Успокоиться. Белова перед отъездом злилась так, что для Пчёлкиной осталось загадкой, как от её криков из окон в высотке на Котельнической не повылетали стёкла. Аня помнила, как подруга вещи в чемодан почти с яростью швыряла; злоба бывшей Суриковой скорее подходить могла человеку, который не оказался прогнанным, а сам убегал, оскорбленный до ужаса. Ваня за стенкой спал — или делал вид, что спал, за то Пчёлкина уже не отвечала, — а Оля всё шипела, скидывая в багаж лёгкие кофты, брюки и платья, от которых в американской Аризоне больше было толка, чем от тёплых водолазок, жилеток и длинных пальто. Белова боялась мужа надолго оставлять, мол, «чем он тут заниматься будет?!». Тома, у которой, видимо, розовые очки были намертво бетоном приклеены к переносице, пыталась успокоить, говоря, что Оля мир посмотрит, Ване заграницу покажет. В череде бескрайнего лепета Филатовой, заливающейся о том, как Тамара в своё время мечтала увидеть многотысячелетний Рим, Белов вообще был фантастическим мужем, который жене с сыном такой отдых устроил замечательный. — Ведь, — ахала Филатова, аккуратно складывая вещи, какие Ольга в раскрытый чемодан швыряла. — Это сколько всего интересного, красивого можно увидеть на другом континенте! Оленька, ну, представь только, там один Большой Каньон с Колорадо чего только стоит!.. Аня изо всех сил себе язык кусала. В последний раз она видела двоюродного брата четырнадцатого августа, в день, когда Филатовы отмечали сразу два дня рождения, — двадцать пятый для Валеры и первый для Кирилла. И уже тогда под глазами Белова залегли тени, на обычно выбритых щеках была колючая даже на взгляд щетина. Обычно разговорчивый, за посиделками превращающийся в душу компании, Саша бо́льшую часть праздника просидел за столом со взглядом, уткнувшимся в тарелку, и от мыслей своих отрывался только в моменты, когда кто-то с места вставал со вскинутым бокалом. Пятого сентября девяносто четвёртого года Белый сестре позвонил, но вживую не объявился — ограничился двухминутным звонком, полторы минуты из которого пришлось на неловкое молчание. Связывался ли братец с Витей в день его рождения, Анна не узнавала. Момент, когда она решила прекращать эту игру в молчанку, которую Белов начал по неизвестно какой причине, наступил неожиданно. В какой-то момент Аня просто устала чувствовать себя, как в неведении. Она набрала Белому на телефон, но Саша не взял. Тогда Усу сказала до нового офиса, что был совсем близко от центра, на Петровке, её привести. Там Белого поймать и удалось. Братец, хоть и моргал часто-часто, будто не веря, что Пчёлкину встретил в месте, где от всех спрятаться пытался, на её приглашение согласился быстро. И это не могло не радовать Анну, мысленно уже приготовившуюся к долгим уговорам, сопровождающимся неимоверным желанием закурить. Из новоявленной конторы она вышла, не доставая из множества карманов сумки пачку с вишнёвыми сигаретами, что в них поселились, видимо, не на время. И, да, именно вишнёвые сигареты Аня курила — чтоб, в случае чего, списать сомнительный «аромат» на излюбленные духи. — Ну, куда лезешь!.. — шикнул муж негромко и ударил по тормозам. Машина ехала медленно, но инерцией Анну, за дорогой не следящей, мотнуло вперёд так, что ремень напрягся и передавил ей грудь поперёк, возвращая Пчёлкину обратно в салон иномарки. Обратно, в реальность, в ноябрь девяносто четвёртого года. Один из сотни, а, того гляди, даже тысячи гостей сегодняшней премьеры, напугано остановился. В свете фар мужчина напоминал зайца, видящего мчащий на него грузовик, но от страха не способным отпрыгнуть в сторону. Пчёла коротким гудком клаксона незнакомца «разморозил», и тот, проморгавшись, предусмотрительно кинув взгляд на номера, на которых буквы и цифры красиво сочетались, наконец отошёл. Анна подавила усмешку. Муж прицокнул языком, и под его выразительное: — Вот ведь баран, — губы всё-таки дрогнули в подобии улыбки. Давление в груди продолжало оставаться не ясным. Витя поправил отглаженный до хруста воротник рубашки и принялся заворачивать за театр, чтоб снова не поцапаться с Вагнером: у гендиректора чуть ли не пена изо рта шла в дни премьер, когда у «Софитов» выстраивались, как в фигурки тетриса, машины — все чёрные, как с одного конвейера. Аня, руки не отодвигая от ладони супруга, посмотрела за окно, пытаясь в надвигающейся ночи найти силуэт Саши. Пчёлкин фарами освещал задний двор театра, толкался в обилии немецких «бизнесменов», которых в последнее время всё чаще и чаще видел в «Софитах». С чего им вдруг стало здесь мёдом мазано, он не понимал, но откровенно раздражался звукам грубого языка с обилием шипяще-свистящих звуков. Но это, наверно, у него от отца, в сорок пятом году бравшим Берлин. Наследственное, так сказать. Он припарковался. Какая-то гостья в боковом зеркале мелькнула тканью серебряного платья в пол, Витя повернул ключ зажигания. Посмотрел на Аню, что в полумраке салона и вечера седьмого ноября сияла глазками и тугим украшением из обилия драгоценных камней на шее. Пчёла помнил — это колье ей дарил Белый. Вровень в день свадьбы их. Жена улыбнулась уголками губ — одновременно и нежность, и хитрость, и азарт. Витя эту улыбку её обожал, как и саму Аню любил. До чувства герметичного вакуума в лёгких. Анютку даже больше. В разы сильнее. — Красивая, — шепнул ей Пчёлкин, будто кто подслушку мог в салон им закинуть. Девушка в ответ чуть опустила взгляд на губы его, сама едва-едва провела язычком меж слипшихся губ, того не замечая. Потом поцеловала так, что сама первее мужа тихо проскулила. Витя откинулся чуть на спинку кресла, давая Ане места больше, но сам губы её не пускал. Выдохнул через нос, самому себе жарко делая, когда супруга приподнялась чуть на месте, свободную руку на грудь Пчёле укладывая, чуть сжимая рубашку под ладонью. Он хмыкнул мыслями, пока кончики пальцев в эфемерной ласке прошлись по шее бывшей Князевой, едва касаясь, огладили V-образный вырез чёрного платья. «Так и знал, что не хватит тебе утра, ласковая моя…» — Ну-ну, не распаляйся сильно, — шепнул предупреждающе, когда жена, одобрительно в поцелуй ему ахнув, пальцами с обилием тонких колец скользнула в уложенные гелем волосы. Тепло, медленно подтянувшееся к низу живота, дало тяжестью от собственных слов, как в знак явного протеста, но Пчёла и себя, и Анну останавливая, по талии её погладил, усаживая обратно на кресло. — Режиссёру не пристало опаздывать, помнишь? Кто мне так говорил? Глаза, для которых Аня за три года отношений успела подобрать достаточное количество сравнений, сверкнули в явной остроте. Девушка на миг задумалась только, что в ответ мужу сказать, и по итогу снова к лицу его подтянулась и совсем малость прикусила за кончик носа. Ничуть не больно. — Кусака, — хмыкнул он, потёр нос и под смех Анны запахнул накинутое пальто. — Посиди секунду, малыш. Она послушалась, наспех в зеркале поправила макияж самыми кончиками пальцев, а когда повернулась вправо, то дверь перед ней уже раскрылась. Пчёла протягивал ладонь жестом, какой годами не пропадал из арсенала Витиного, вопреки его мыслям, что хватит подобных стараний на полгода-год максимум. Пара закрыла авто; Пчёлкин по сторонам оглядывался, смотря, чтоб никакой Шумахер не проехался по парковке со скоростью, с которой покоряются только гоночные спорткары, пока сама Анна, чьё лицо уже знакомо было не только постоянным «посетителям», пыталась среди обилия чёрных иномарок найти «мерс» брата. Ветер прошёлся сквозь чёрные пряди режиссёра, и девушка почти успела себя обмануть, списать мурашки на ноябрьскую непогоду, а не вполне резонные переживания. Аня из-под коры головного мозга прогоняла мысли, что Белов не приедет. По определенным причинам: не захочет, передумает, снова с головой зароется в работу, о которой девушка знала от мужа, и то, в общих, откровенно размытых чёртах — да, в принципе, мало ли поводов слиться?.. Она отгоняла сомнения, старательно уверяла себя, что двоюродный брат будет, но, видно, старания Пчёлкиной себя не оправдали, раз, стоя на парковке, она по сторонам смотрела — головой не крутила, за что себя уже хвалила, но глазами чуть ли не в каждую тень впивалась. Витя крепче ладонь прижал к изгибу талии, спрятанной за пальто Аниным, и подбородком указал в сторону дальней стены театра. — Вот он. И, будто услышав обращение, Саша от тени отделился, встал у машины своей. Руки засунул в карманы, и только оранжевый огонёк сигареты меж челюстей освещал лицо брата. У Ани отчего-то дёрнулись какие-то особенно чувствительные вены, когда тёплый — как по цвету, так и по температуре — свет подчеркнул снизу мышцы щёк Белова. С того ракурса он казался опухшим, обвисшим. Пчёлкины подошли ближе. Белый смотрел, улыбаясь глазами им, но улыбка его была поверхностна. Ничуть не лучше голоса, каким он паре сказал: — Ну, привет, голубки. Витя протянул руку. Брат её с хлопком, обратившим на себя внимание какого-то незнакомого, но явно не простого мужика, пожал. Белый по плечу потрепал Пчёлу, потом ладони протянул к Анне, сестру приглашая если не обняться, то хоть руки пожать мягким жестом, каким с барышнями по этикету не обращались. — Здравствуй, — поздоровалась она и, чуть подумав, щекой прижалась к щеке Сашиной. Белый успел сигарету подальше от волос, через правое плечо перекинутых, увести и потом ладонь положил меж лопаток ей. Лицо Саши Ане показалось гладким, лишенным какой-либо щетины. Уже, если так подумать, хорошо. Брат воздух поцеловал у щеки Аниной, прокуренными губами случайно коснувшись ушной раковины девушки. Она посмеялась коротко, потом к мужу вернулась, лопаткой прижимаясь к груди Пчёлы. Саша, вопреки своей фамилии одетый во всё чёрное, волосы поправил, докурил. Витя тогда спросил, усмехаясь без злобы: — Ну что, Сань, готов культурно обогащаться? — Да куда мне там… — хмыкнул в ответ Белый, а сам на Пчёлу посмотрел так, что понятно стало, — только им двоим — что никакой отдых Сане бы не позволил из головы выкинуть мысли о давлении со стороны ФСБ. Введенский, ставший частым гостем на Петровке, всё на мозги капал, сетуя, мол: «часики тикают, время на исходе, а вы до сих пор в отказ идёте, непорядок!..». Витя понимал. У него самого башка трещала. Но не от назревающего на Северном Кавказе конфликта, а от вероятности заручиться невъебевшими связями. И если Белый злился, понимая, что смысла не было с Лукой скандалить, раз по итогу всё равно вышестоящие государственные «инстанции» вынуждали ружьё чеченам отпускать, то Пчёла злился, не осознавая, зачем столько времени тратить на сомнения и колебания. Всё равно, против ФСБ они никак не попрут. Не смертники же, в конце концов; решение вопроса Чечни — интерес государства, а они, как бы Кос рожу не корчил, с такими высокими делами тягаться не могли. Потому проще было бы принять всё, как сложилось, нарисовать на себе добренькую улыбочку и пожать руку какому-нибудь Магомеду, передав параллельно горцу новенький АК-47. Как там говорилось: не имей сто рублей, а имей сто друзей? Пчёла был с этой идеей согласен. Особенно ему этот «принцип» нравился, если у «друзей» была возможность дать не по рублю, а по паре лямов — средняя цена за крупную партию огнестрельного. Анна переглядки их заметила, но не поняла. Саша не напрягся даже, когда сестра кинула односложное для себя, но многогранное для них с Пчёлой: — Сегодня ты — гость «Софитов». Постарайся расслабиться. Дела никуда не убегут. Витя мысленно дёрнул щекой. Белов усмехнулся уголками губ, и то, почти отстранённо. Пчёлкина это раздражало, но пока — все ещё поверхностно. Ветер хлестнул по щеке так, что девушка зажмурилась, глаза заслезились, и вздохнуть стало тяжело. Витя на груди Аниной запахнул пальто и, нахмурившись, поторопил: — Пойдёмте. Чего мёрзнуть-то?***
— Я думал, у тебя здесь фонтан шоколадный и бильярдный стол!.. Анна засмеялась, проходя внутрь кабинета своего. За ней потянулись Белов, по сторонам оглядывающийся жадно, и Пчёлкин, расстановку мебели в кабинете знающий более, чем хорошо. Витя сел на диван, самые скрипучие места которого с женой успел изучить. И, может, дальше поцелуев и щекочущих диафрагму ласк за ремнями брюк и юбок у них в кабинете Пчёлкиной не заходило по её же запрету, хороший петтинг всё равно выступал прекрасным аперитивом, поторапливающим домой быстрее добраться и в спальне скрыться, не беспокоясь о зашторенных окнах. Взглянул на жену. Она смотрела в сторону уж слишком внимательно. Витя не удержался от улыбки; ну, сама святыня!.. Белов посмотрел на картину, что режиссёру через Вагнера передала какая-то немецкая художница, и к сестре обернулся с почти удивленной претензией: — Не, Анька, правда. Чего это? Ты у нас главный режиссёр, а сидишь в какой-то коморке, где, вон, — он ботинком пнул несильно шкаф. — Развернуться негде. Тебе немец, что, другого пространства дать не может? — Саша, — девушка на выдохе села в кресло, которого не было у того же Вагнера. — Меня всё устраивает. Кабинет только кажется маленьким. — Ну, не знаю. Будто вообще не развернуться. — Можешь попробовать покружиться, — хмыкнула девушка без обиды, и Белый в ответ ей вернул такую же стандартную усмешку. Она барским жестом указала на стул, предлагая присесть. Предложила бы алкоголя, но Саше с Витей ещё надо было за руль. Пить в одиночестве было, во-первых, по этикету некрасиво, во-вторых, скучно, а в-третьих, для режиссёра, после каждой постановки получающим обилие внимания, просто неразумно. Потому и сидели, молча, и в кабинете материализовалась тишина. Откровенно неуютная; ход стрелки часов отдавал в голову серьёзнее, чем по ушам могла бить военная канонада. Анна чуть в кресле раскачивалась из стороны в сторону, но остановилась быстро, поняв, что тем только себя нервировала. Уткнулась каблуками в ковролин, обрадованная тем, что глухой звук заглушился короткими ворсинками. Саша провёл кончиком языка между сухими от скуренной сигареты губами. Потом на сестру посмотрел, пытаясь понять, как он проморгал момент, в который Анька, девчонка, в девяносто первом верещащая о страхе переговоры с французской делегацией провести, вдруг стала для других — и, наверно, него тоже — Анной Игоревной, режиссёром полулегальных «Софитов». Когда ей стало так комфортно в кресле одной из главных, когда в движениях и взгляде появились повадки, напоминающие ему неспешность какой-нибудь большой дикой кошки типа пантеры. Вроде, сидит, не дёргается. Глазами водит медленно, но будто сканирует и только того и ждёт, когда слишком быстро голову повернешь, чтоб «гуляющий» взгляд на тебе закрепить. Безумие. Мир гниет, маски меняются. Он сам, хотя, не особо лучше. Белый уголками губ улыбнулся, когда сестра встретила без колебаний взор его, и пальцем указал себе на шею. Анна поняла. — Это свадебное? — Да, — она ноготками провела по тугой полосе камней, обнимающих шею. На миг показалось, что зрачки расширились, дёргаясь. Быстрее, сильнее и хлеще, чем у Космоса, который в тот вечер, вероятно, очередную дорожку кокаина снюхивал, болт забив на осуждения, предупреждения, что на него со всех сторон сыпались, как из рога изобилия. Белый мысленно щекой дёрнул, злые думы старательно из черепа выкидывая. Сам сестре кивнул: — Ну, носи-носи… — Анют, я покурю? — спросил Пчёла. У девушки мелко-мелко дрогнули ресницы, и то, единожды. Она вернула мужу спокойный взгляд. Витя уже в карман потянулся за сигаретами. — Кури. Сказала, уже не волнуясь, что гардины пропахнут табаком — ведь сама непозволительно часто для старых своих убеждений, до сих пор вопящих где-то на отшибе разума, пускала под потолок клубы дыма, пусть и не такие горькие на вишнёвый запах, но лёгкие отравляющие так же сильно, как и обычные. Аня с равнодушием мафиози, свою роль скрывающим, посмотрела, как муж из портсигара, какой она ему на двадцать пятое день рождение подарила заново, достал сигарету. Потом перевела взгляд на Сашу, сидящего к ней полубоком и смотрящего в прямоугольник узкого окна. Спросила, не отводя взгляда, не позволяя пальцам захрустеть или смять что-либо под собою. Словно ударяла наотмашь: — Как Оля? Белый вздохнул, приготовившись говорить уже заученную назубок ложь: — Нормально. Говорит, тепло у них там. Ваньке нравится. До сих пор в футболках ходят, прикинь!.. На набережную когда ходят гулять, Олька чуть ли не со скандалами малого уводит — ему всё плавать охота… Говорил ладно, замечая, как у Ани в каком-то неясном ему замедлении поднимались уголки губ, но в голове у Сани — грёбанный ураган «Эндрю». Всё сказанное — фальшь. Ни о набережных Белов не знал, ни о футболках, ни о погоде. Потому, что в последний раз с женой говорил в августе — как оказалось, ровно в тот день, когда они познакомились. Белов даты точной не помнил; двадцать первое, двадцать пятое число?.. Один хрен, нет разницы. Почему не набирал? Сам понять не мог. Каждый день себе напоминал взять телефон, жене позвонить, но как-то звонок на «потом» откладывался делами, документами, горка которых на рабочем столе изо дня в день увеличивалась, грозясь в любой момент рухнуть. А когда Белов только-только брал в руки телефон, так обращался взглядом к циферблату, отнимал мысленно десять часов, отделяющих их с Олькой по поясам, и с громким ругательством откладывал трубку в сторону. И так — с июня, с момента, как смог вырваться на неделю в Финикс. А потом, как вернулся, стало тяжело. Или, наоборот, легко — Саша пока так и не понял. Но голова гудела от мысли набрать, будто главной причиной свести разговоры к минимуму был дорогой трафик — последняя вещь, способная его напугать и остановить. Так и накипело, натекло, накапало. Дошло до того, что Белову стало просто стыдно набрать жену после того продолжительного молчания. И, самое интересное, что, если б и позвонил, не знал бы, что спрашивать. Всё, о чём Аньке только что наврал — про погоду, про сына?.. Херня. Абсолютная херня. Пчёлкина же, сука, будто специально, подлила масла в пламя, что, к удивлению, не грело, не сжигало, а обугливало холодом. Мерзкое чувство, такое же мерзкое, как слова Анины: — У неё день рождения двенадцатого числа, — сказала, выдержала секунду паузы, пытаясь понять, отреагирует ли Белов хоть как-то. И, не заметив на лице двоюродного брата ни движения мускула, спросила голосом ровным, почти утвердительно: — Ты же помнишь? — Ну, что ты, Ань, тоже глупости спрашиваешь? — спросил Саша с раздражением, какое ему, как «любящему мужу», было бы более, чем характерно. Хорош актёр; сеструхе, интересно, на замену в труппе не нужны шуты? Белый бы с ролью справился отлично. — Помню, разумеется. — Не зубоскаль, — с все тем же спокойствием, к лицу бывшей Князевой прибитом, будто гвоздями, кинула Анна. — Я лишь уточняю. Белов стих, но только для того, чтоб стрелки не перевести, а потом — не толкаться с Пчёлой, взгляд которого пластом калёного железа чувствовался на затылке. Так воспринимался удар тупым предметом и последующая за ним пульсация. Аня же продолжала смотреть прямо, строго, холодно. И когда только так научилась? Пчёлкина расхотела спрашивать, что Саша на день рождение супруги планировал делать. Потому, что, как минимум, видела, как брат ощетинивался на упоминание об Ольге. Будь всё так спокойно и хорошо, как он рассказывал, вряд ли бы стал огрызаться на простые вопросы. Значит, врёт? Вероятно. Зачем? Кого обмануть пытается? И для чего? Анна дёрнула щекой. Хватит. Не маленький Белый. Сам разберётся. Для неё табу было пускать в свою личную жизнь. Так почему тогда себе такое позволяет? Девушка ещё чуть посидела, чувствуя, как, вопреки рациональности, кричащей, что это всё — не её дело, что-то скреблось в трахее. На себе она чувствовала Витин взгляд внимательный, почти вопрощающий, всё ли хорошо. Анна, делая вид, что поправляла висящую в ухе серьгу, — серебряную «висюльку», тонкие цепочки которой переливались такими же бриллиантами, что сияли на шее — встала неспешно, словно это не у неё совсем через сорок минут обещала отгреметь очередная премьера, к зеркалу прошлась. Поправила волосы, осторожно оттянула вырез платья и тоном, будто сама на сцене могла появиться, проговорила: — Мне нужно зайти в гримёрку к труппе. Проверить их. — Я пойду уже на балкон, — поняв прозрачный намёк, которого только и ждал, кивнул Белый. Поднялся с места и спросил резко, стремясь уйти побыстрее, если не просто из театра, то хоть от Пчёлкиных, что его аферу явно раскусили: разом и до кости. — Откуда идти? — Тебя проведут, — проговорила Анна, отрываясь от зеркала; серьги, почти достающие до плеч, на повороте задели шею. Пчёлкин затушил сигарету в пепельнице, которую бывшая Князева купила специально для него. Свои окурки она исправно скидывала с окна. Некрасиво. Но всё лучше, чем потом отделять свои бычки от прогоревших фильтров «СаМца». — Пойдёмте. И они всё тем же клином, каким заходили в кабинет меньше трёх минут назад, вышли обратно в коридор. В крыле режиссёра не было толпы. Весь сок собирался или в закрытом коридоре, близком от кабинета герра Вагнера, или в буфете, или в гардеробе. Пчёлкина, привычно взявшись за привычно предложенный супругом локоть, на спуске с пролёта между вторым и третьим этажом посмотрела на амбала, собой полностью закрывающим «потайную» дверцу. Усмехнулась мыслями. Вот, где самый сок. Они спустились вниз. Анна жестом, уже не давившим голову, лёгкие и диафрагму, держала подбородок параллельно полу, не позволяя себе долго на ком задерживать взгляда. А сама выдерживала чужие взоры, почти неприлично долгие, даже излишне громкие шепотки, долетающие до ушей: — Ist sie das? — Да-да, фрау Пчёлкина! Mit ihrer Ankunft sind ausverkaufte Premieren zur Norm geworden!.. — Сухоруковой такое только снилось. — Слышишь? — тихо спросил Витя, и по голосу Аня поняла, что он уголками губ улыбнулся. Без вопросов. Она кивнула мужу аккуратно, чтоб никто не увидел, не догадался, о чем могли говорить, и сама губы напрягла, чтоб не расплыться в выразительном оскале. Впереди маякнуло знакомое лицо, хотя девушка и не спешила утверждать, что точно мужчину знала. Прищурилась, и, заметив вскинутую руку, поняла, что всё-таки не ошиблась. Девушка шаг убавила, постепенно останавливаясь, и повернулась на Сашу, который хмуростью своей напоминал Анне волка из сказок, какие ставились на утренниках в детских садах бывшего Союза. — Михаил Призовин, — представила Пчёлкина человека, к ним только приближающегося. Белый взглядом нашёл бледнокожего блондинчика; осталось загадкой, как бывший актёр не окаменел, подражая жертвам Горгоны. — Моя правая рука и главный помощник. — Ничего себе, Анька, как ты забралась, — хмыкнул Саша. Почти безобидно, но после того вскрывшегося обмана Пчёлкиной вдруг было даже неприятно слышать голос брата. Хотелось, чтоб то было только на время. Она усмехнулась, того плохо замечая, и Белову вернула: — Не у тебя одного есть связи, Саша, — и до того, как бригадир ей в ответ подарил ещё более колко-ядовитый взгляд или фразу, сказала: — Миша проведёт тебя до балкона. Призовин подоспел как раз к тому моменту, когда услышал упавшее на его плечи задание. И глаза — совсем беззлобные, напоминающие своей открытостью и искренностью испуга детские — раскрылись широко-широко. — Здравствуйте, — поздоровался он со всеми разом. Мужу своей начальницы руку пожал, чувствуя, но стараясь не обращать внимания на строгий взгляд Павловича. Анне кивнул, обернулся к новому для него лицу и как-то излишне нервно качнул головой. Пчёлкина на правах человека, уже представившего Саше Призовина, произнесла: — Миша, это Александр Белов. Мой двоюродный брат и наш сегодняшний особый гость, — взгляд скользнул в сторону почти что немигающих глаз Призовина. — Будь добр, проводи его в третью ложу. И Призовин явно тому смутился. Стало ясно, как в самый светлый день, до которого было ещё жить и жить, что так к Анне он торопился не для того, чтобы, рассказывая особому гостю короткую, но такую яркую историю жизни «Софитов», проводить его к лучшим местам. Когда Михаил Янович, снова кивнув, будто судорожно, Белову, перевёл взгляд на Пчёлкину и вопросил: — Анна Игоревна, можно вас?.. То она подобралась в прессе и сама того не заметила. А дыхание, уже привычно не сбивающееся в преддверии премьер широко распиаренных постановок, в предательстве дрогнуло, словно в лёгких вдруг открылись болезные язвы. — Что-то случилось? — и с порога подуло ноябрьским холодом, ни в какое сравнение не шедший с тоном режиссёра. На плечах тогда выросли сугробы. Миша мельком, головой не тряся, взглядом обвёл все пространство вокруг них. Анна вздохнула глубоко, а выдохнула, лишь чуть дыхание задерживая. Прострелило в мозг взрывом нескольких нервных клеток, и те пеплом, точнее, прахом осели на дендритах. Что-то серьёзное, раз Призовин при чужих, какими считал и Пчёлу, и, тем более, Сашу, сказать не мог. Вот же гадство. Ни раньше, ни позже. Пчёлкин неспешно ладонь Анину со своего локтя убрал, будто гладя. Сказал на ухо, но тихо, что девушка за роем мыслей в голове рисковала не услышать: — Иди. Я сам проведу. И палец Вити, огладив кожу, что осенью и зимой в перчатках была, нарисовал на запястье девушки лёгкий круг. Фантастический, просто фантастический… Она в глаза мужу посмотрела; пульс в виски сильно дал, на миг вынуждая голову закружиться — легко, но так, что на каблуках можно и оступиться. — Спасибо, родной, — так же тихо сказала ему и пальчики сжала, заместо публичного объятья или поцелуя себе позволяя только такую ласку подарить. Пчёлкин напоследок ей подмигнул осторожно. Потом Саню по плечам легонько стукнул, уводя. Белову, к счастью, объяснять ничего не надо было. Равно, как и не требовались ему чьи-то извинения. Когда мужчины отошли на три шага, Анна повернулась к Мише, который всё дёргал пуговчики рубашки на рукавах. За год работы Пчёлкина этот жест успела выучить — нервы. Причём конкретные. — В чём дело? — спросила негромко, а у самой сердце в горле прыгало, что скачками своими могло заглушить этот её шёпот. Призовин оглянулся, уже не так осторожно, как до того, по сторонам, и ещё тише бывшей Князевой сказал: — Тарасовой нет. Так сразу — почти выбивая из-под ног землю, почву и красивые плиты холла «Софитов». Анна сразу поняла, что Миша сказал, но не успела удержать саму себя от откровенно глупого вопроса: — Как это — нет? — Не приехала! — громким шепотом возмутился на актрису. — Я не знаю, Анна Игоревна, она на связь не выходит, полчаса назад должна была быть у Светы в гримёрной, но её нет. Аня, одновременно осознавая и не желая принимать суть Мишиных слов, чувствовала что-то, что чувствовала впервые. Что-то, что будто стальными тисками сдавило, обожгло холодом, который сразу на контрасте стал казаться жаром, и продолжило сжимать до тех пор, пока не пришло осознание, чем же было это «что-то». То была фатальная близость к провалу. — Как давно ты ей звонил? — До того, как вас пошел искать. «Сука. Она такими темпами у меня доиграется!..» — Пойдём, — на выдохе тяжелом-тяжелом, как свинец, растекшийся по воздуху молекулами невидимыми, но давящими на лёгкие, сказала, и на шпильках направилась в сторону хорошо изученного коридора.