***
Настроение у Пчёлкина было отменное, несмотря на то, что погрузка оружия затянулась до самого вечера. Он в середине десятого часа покидал контору, со всеми горцами предварительно попрощавшись рукопожатием и не смутившись взгляда Белова, который едва ли можно было понять. Тьма за окном ничуть не напрягала и не отягощала — примерно так же спокойно принималась темень тридцать первого декабря. Когда знаешь, что после — только лучше. Витя сел в непрогретое авто, и сразу от спины по телу пробежались мурашки. Вровень вдогонку тем мурашкам, которые атаковали руки, ноги, затылок и щёки, когда Саня, долгие часы сидевший у телефона под бдительным взглядом Исмаила, наконец, снял трубку и услышал от гада Каверина, что первая партия оружия прошла успешно. Половина от общего банка сделки была теперь гарантирована. Добрые две трети чеченской армии теперь были вооружены до зубов. С таким набором… только Берлин брать!.. Пчёлкин завёл свою «Audi», обернулся. Пропустил выруливавшего задом Насиба, за благодарность принял щелчок аварийки внедорожника и после сам вырулил к выезду из внутреннего двора. Помимо пары миллионов, составлявших его долю от сделки, и удачной отгрузке ружья Витю в почти уснувшей Москве радовали освободившиеся дороги. Час-пик они переждали в конторе, попав лишь в утренние пробки, но поздним вечером все — и центральные, и дворовые — улицы были свободны. Гоняй, не хочу!.. В принципе, так Пчёлкин и сделал — выжал сильно педаль газа в пол. На перекрёстке Тверской и Моховой улиц Пчёлкин проехался на скорости, близкой к девяноста километрам в час. Какая-то веселая песенка на английском, рвущая музыкальные чарты не первую неделю, заполняла тишину, но и та Витю не сильно напрягла. Оттого и ехал, хотя, даже не ехал, летел по улицам, максимум выжимая из немецкой иномарочки. Душа была готова петь. И, знай Пчёла слова, наверняка бы подпел незаурядному мотивчику. За окном мелькнула вывеска цветочного, дорабатывающего последний десяток минут на день шестого марта. Раньше, чем Витя успел осознать своё спонтанное желание Аню порадовать букетом, принялся осторожно выжимать тормоз, перестраиваясь из одного ряда в другой, всё ближе к обочине. Снег лип к шинам, резина скрипела на скользкой дороге. Пчёлкин на опыте не отпустил руля — ловко припарковался чуть дальше от входа. В авто он вернулся через минут семь, когда диктор по радио объявил ровно десять часов. Витя сел на водительское кресло, чуть поправил букет и увидел, как на витрине магазина потухли лампы. Довольно скоро изнутри вышла продавщица, которая не сразу захотела Пчёлу обслужить, оправдываясь тем, что уже пересчитала кассу. Витя оказался настойчивее и теперь держал в руках букет белых роз с подстриженными шипами — держать их было сплошным удовольствием. Пахли лепестки… цветами, что не удивительно. А ещё пахли снегом — ароматом зимней улицы. Хотелось верить, что Аня сюрпризу обрадуется. — Белые розы, белые розы… — сам не заметил, как напел куда более привлекательный мотив Шатунова, и положил букет на соседнее сидение. Пощёлкал кнопочками на магнитоле, бестолковое радио сменилось на кассету «Ласкового мая». — Беззащитны шипы… Пчёлкин от обочины отъехал ещё ловчее, чем смог припарковаться у бордюра, и направил свой «катафалк» — как мать говорила, перекрещиваясь — в сторону Остоженки. Жена, в конце концов, уже заждалась!..***
Выходя из лифта, Пчёла снова поправил белые бутоны левой рукой, в которой уже зажал ключи от квартиры. В подъезде было тихо; он даже внимания не обращал на шум цокольной лампочки, работающей ровно, без перебоев и миганий, и шорох троса, по которой спускалась-поднималась между этажами кабина. Витя дёрнул щекой. Так тихо, что неволей думаешь, будто счёт времени потерял, где-то упустил ещё пару часов, сменивших шестое число на седьмое, и домой явился только во втором часу ночи. Хотелось, чтоб Аня не спала. Хотя и понимал, что жена ещё точно ко сну не готовится — время-то для неё, не способной спать больше семи часов, ещё детское!.. Витя принялся поворачивать ключ в замочной скважине, свободную руку увёл за спину — раз решил сюрприз делать, то сохранять интригу надо до конца! Замок щёлкнул звучно, в тишине лестничной клетки, — даже очень — и Пчёла, скалясь, зашёл в прихожую. Первые секунды-две, что он дверь за собой захлопывал, никто встречать его не вышел. Свет в гостиной и столовой горел. Потом, стоило Вите сбросить с ног ботинки, по стене метнулась женская тень, что от косого освещения казалась выше и длиннее самой Ани. Супруга, вопреки ожиданиям, уже была в халатике, под который надевала пижаму из шортиков и майки. Подвесочка серебряной пчёлки лежала во впадинке между ключицами. Лицо у девушки было умытым и уставшим, что Витю в каком-то неправильном смысле обрадовало — порадует Аню букетом, и та ляжет спать в хорошем настроении. — Привет, малыш. — Привет, — кивнула девушка, от одного косяка прижавшись к другому. Витя подошёл к ней ровно в тот момент, когда она подумала, как лучше поступить: в лоб ему задать все назревшие за время одиночества вопросы или дать Пчёлкину возможность самому сказать о его делах? Выбрала второй вариант в надежде, в голове пробегающей мыслями, близкой к мольбам, чтоб Пчёла не облажался. Сказал честно, чтоб хоть намекнул… Она посмотрела прямо, когда супруг облокотился о стену так, что полубоком к лицу Ани повернулся. Чуть виновато поджал губы, мол, прости, что так поздно. Бывшая Князева к возвращениям таким уже привыкла. Без напускной капризности приоткрыла губы, когда супруг левой рукой приподнял ей подбородок. Поцелуй был по счёту, наверно, стотысячным, не меньше, но своим характером напоминал, хорошо, не первый, но, вероятно, десятый. Витя губами прижался мягко, но, только убрав миллиметры между лицами, скользнул языком к Ане в рот. У неё, как в девяносто первом, как и в девяносто пятом исправно ноги подгибались от такого, и девушка мысленно обрадовалась, что под пальцами сжимала дверной косяк. Хотелось раствориться. Но только вот Анна старательно держалась — так, как до того ни за что не держалась, как утопающий не умел хвататься за соломинку. Уж сердце точно билось, как у умирающей… Пчёлкин прервал поцелуй, казалось, спустя долгие три минуты. Напоследок оставил ещё один, короткий, наспех в губы, и тогда точно отсоединился. Приложил голову к стене, на Аню взглянул. Жена обычно после такого обнимала. Или вела в столовую, где накладывала в только-только вымытые тарелки порцию ужина. Но в тот день стояла статуей. — Ты сегодня поздно, — подметила Пчёлкина, отчаянно намекая на вещь, которую хотела услышать. Хотя, и не в её правилах было ходить околичными путями. Рукой стряхнула мелкие снежинки с чёрного пальто, старательно пряча тремор пальцев за всякой ерундой. Но если дрожь ладоней ещё можно было спрятать, то пульс, дёргающий связки, как нитки, какими управляли марионетками, игнорировать не могла. Витя коротко дёрнул бровями; что, обиделась, раз поздно приехал? На Незабудку не похоже. Да и, вроде как, не совсем ночь… — Извини, Анют. Работы уйма, — он пальцами свободной руки над головой у себя провёл, мол, по уши в делах и заботах. Анна вся подобралась нутром, в ожидании дальнейших слов, которых одновременно ждала и опасалась. Но вместо малейшего упоминания сути его «работы» Пчёлкин только улыбнулся с поджатыми губами — он всегда так будто более озорным становился — и протянул: — Не дуйся, родная. Это тебе. И из-за спины достал букет белых роз, за лепестками которых Аня успела спрятать подобравшийся в разочаровании подбородок. Цветы пахли морозным мартом, который рано или поздно отступит, передаст бразды правления цветущему апрелю, но пока и не планирует баловать теплом. Бывшая Князева приняла букет, а сама подметила, сглатывая горькую слюну, что Пчёлкин давал заднюю, когда речь заходила о работе. Ограничивался короткими фразами, которые до сегодняшнего дня не поджимали нервы, словно раскалёнными добела щипцами. Что, значит, Космос был прав?.. — Ты где их взял-то? Время уже пол-одиннадцатого. — Успел заехать до закрытия. — Красивые, — подметила Аня с улыбкой грустной. Как-то раз похожую улыбку, что в тот миг ей губы разрисовала, девушка видела у тёти Тани — давно, ещё в середине семидесятых годов. Тогдашняя Князева как-то раз с двоюродным братом и его матерью поехала в деревню, что находилась за добрые двадцать километров от недавно построенного МКАДа. Саша, на тот момент мальчишка, ещё в школу не ходивший, маме решил приятно сделать и нарвал цветов… с участка самой Татьяны Андреевны. Аня, собиравшая в ведёрко на шее ягоды смородины, увидела боковым зрением, как тётушка осела на складной стульчик с округлившимися глазами. Осела, но всё-таки улыбалась, благодарила «Санечку» своего, гордому от радости сыну расцеловывая щёки и вспоминая горько, сколько сил потратила прошлым летом, чтоб прижились рядом с яблоней те многолетники… — Спасибо, — поблагодарила Пчёлкина, а потом, заглянув в глаза, лицо Вити, что вдруг показалось ей совершенно бесстыжим, разозлилась. Что-то взорвалось в голове так, что какой-то неясный пепел осел на лице Анином, это даже Пчёла заметил, совсем переставший что-то там понимать. Девушка выдохнула и, запретив себе кричать, бить мужа этим самым букетом по щекам, сказала: — Вить, я хочу с тобой поговорить. Он ожидаемо подобрался. Аня себе судорожно в голову пыталась вбить, что это — реакция вполне нормальная. А потом едкий голос, шипящий змеей, кинул Пчёлкиной, что Витя напрягся не от неожиданности её слов, а от того, что его было, на чём ловить, за что отчитывать. И бывшей Князевой было нечем возразить, какой-то контраргумент придумать. Глазные яблоки будто нагрелись, как то было от непривычки в первые дни ношения очков. Пчёлкин распрямился, дёрнул плечами и в откровенно пацифистской манере проговорил: — Давай. В чём дело? Аня взяла букет и двинулась в сторону столовой. Босые ноги, что и десять минут назад не казались такими холодными, будто льдом шпарились, когда она шаги делала — бесшумные, лёгкие по шагу, но тяжёлые по характеру, который Витя тогда ещё не понимал. — Есть будешь? Кухня-столовая встретила привычным интерьером: стол на троих, четверых — край, стоял у стены, оставляя место между собой и подоконником. Тёплые сковородки и кастрюли на плите остывали. Аня, зайдя раньше Пчёлы, что за ней шёл, почти каждый шаг повторяя, хлопнула по выключателю, повернула вентили на плите, подогревая картофельное пюре с жареной курочкой. Оглянулась по сторонам, ища вазу, но, не найдя ни одной подходящей ёмкости, убрала розы на стол. Потянулась за тарелками. Услышала, как за спиной Пчёлкин отодвинул стул, и пара-тройка дендритов схлопнулась с электрическими искрами. Злилась, что тянула, что не сказала всё в лоб ещё на пороге — видимо, давать Вите возможность что-то самому сказать было ошибкой. Ведь промолчал… Сейчас ещё и придумает какое-нибудь враньё, к которому ему, видимо, уже давно, не один месяц так точно, не привыкать. — Позже поем, — Витя не дёрнул щекой, не махнул рукой. Анна же, догадываясь, что через десяток минут ей будет не до ужина, продолжила готовить столовые приборы. Пчёле это не нравилось. Воздух на его глазах становился вязким, по носоглотке спускался слизью, забивающей органы дыхания. Он на спину супруги смотрел так, словно взглядом её хотел расколоть — хотя, почему «словно»?.. Но Анна держалась особняком, будто вовсе не она с порога встретила странным предложением «поговорить». Витя посмотрел на цветы. Поправил его лепестки, что шёлком гладили пальцы. — Ты хоть букет поставь в воду. — Позже, — вернула ему Пчёлкина с зеркальной интонацией. Муж в ответ хмыкнул и по сторонам посмотрел так, словно до того не видел ни гарнитура из тёмного дерева, ни стола, на котором всегда было место графину с водой и подставке с салфетками, ни самой жены. Аня рисковала взорваться какой-нибудь стеклянной тарой, помешенной под многотонный пресс. Молчание давило, Пчёлкин прерывать его не спешил, и тогда она обозлилась на супруга так, словно он мысли мог читать и намеренно избегал темы своей последней работы. А сказать что-то сама не могла, будто в языке выросли кости, не позволяющие много и, что самое главное, правильно говорить. Пчёлкина, топя в волнениях своих желание кинуть на пол тарелку, сказала тогда прямо: — Я сегодня была у тебя в конторе. «Ух ты, бля!..» — про себя подумал Пчёла и подобрался на стуле, на спинку которого кинул локоть. Интересно девки пляшут. Витя взгляд отвел лишь на миг от спины Ани, а когда снова посмотрел на супругу, она будто распрямилась сильнее, чем мог то сделать человек, и позвоночник выгнула себе в обратную сторону. Нехорошо высохло горло. — Нормально, — признал Пчёлкин, дёрнув единожды щекой. Бывшая Князева к нему развернулась с тарелкой горячего ужина, о котором он с тихим урчанием живота пару раз думал на затянувшихся переговорах. Витя, вопреки голоду, к пюре не притронулся. — Чего поздороваться не зашла? — О, я хотела, — уверила его Анна с интонацией, ему уже становившейся понятной. Пчёлкин посмотрел прямо, будто прошить насквозь хотел, когда девушка, скрещивая руки на груди в самом командирском жесте, отточенным в «Софитах» до идеала, кинула: — Да только вот решила тебя не отвлекать от «переговоров». «Блять» Всё разом встало на свои места. И Анина хмурость, и напускная её сдержанность, от которой отвык ещё задолго до свадьбы, и желание поговорить. Она в курсе. Попала на чеченов, сидящих в приёмной. Насколько много знает? Вопрос второй. Пчёла провёл языком по десне, что высохла, как от трёх выкуренных сигарет разом. Признал, говоря фразу вполне сокрушенную, но тон не дрогнул — хрен знает, чья на то заслуга: — Значит, видела. — Лучше б меня глаза обманули, — уверила супруга и, спохватившись, достала из хлебницы ему кусок батона. Положила на край тарелки, а Пчёлкин, к еде не притронувшийся даже, вдруг почувствовал себя сытым по горло. Подобных разглагольствований в конторе хватало и от Космоса, который тихим был только в моменты, когда очередную дорогу занюхивал. Под конец обычного дня у Вити от проповедей, ссор и постоянных Сашиных метаний башка трещала, словно ему утром на черепушку надевали железное ведро и долго-долго, до самого вечера, кочергой по нему били. И таким стал почти каждый его понедельник, вторник и так далее… — Вить. Аня с места не дёрнулась. Так и стояла, поясницей опираясь о гарнитур, руки на груди сводя ни то в защите, ни то в желании укусить, напасть, ударить побольнее. Лицо — скульптура, не дрогнул ни мускул, в отличии от голоса; связки будто струнами стали, когда она спросила: — Вы посылаете оружие в Чечню? — Понять не могу, это допрос? — Вить, я спросила нормально, — последнее слово выделила тоном, который все сильнее походил на плеск волн, предвещающих цунами. У Ани вдруг нога задёргалась, и пятка стала бить по шкафчику напольного гарнитура. Для неё, насколько им обоим то известно — непозволительная роскошь. — Будь добр, стрелки не переводи. — Ты с чего вообще это всё взяла? — спросил Витя, выбрав, возможно, самую гадкую стратегию из всех ему доступных. Прикидывался. Не дураком, а… так. По мелочи. Чуть отодвинул тарелку, а сам снова в жену вперил взгляд. По лицу её прошлась рябь. Губы поджались. Она их укусила. — Ань, откуда вообще такие обвинения? — Ну, скажи ещё, что я придумала себе всё, — она рукой махнула жестом, каким ни то пыталась заткнуть, ни то муху назойливую отогнать. Ни то, ни другое, Вите не нравилось совсем. Под рёбрами разгорался огонь, который Аня пыталась потушить капельками бензина, что возгорались до того, как попадали в пламя. — Нафантазировала, преувеличила… — Звучит, как провокация, — подметил Пчёлкин. Взора от жены не отрывал и в какой-то совсем сторонней, лишней в тот моменты мысли подумал, что она пяткой стучала ровно в такт его сердцу. А оно, сердце, пульс, постепенно становились тяжелее. Словно по воздуху растекался молекулами свинец, хлор и прочая химическая херь, человека способная свести в могилу. — А твой вопрос — чистая манипуляция. Он вскинул брови. Тогда и бывшей Князевой в тугую диафрагму затолкали тряпку, насквозь смоченную в керосине. Где-то щёлкнула спичка, когда Аня, ожидавшая хоть каких-то объяснений, откровенно захотела мужа матом покрыть. И чего он молчит?! Неужели думает, что сможет как-то ситуацию вырулить?! Да в угол же его загнали!.. — Ань, я повторю свой вопрос, — проговорил почти что по слогам. Намеренные паузы были дольше всей его фразы. Витя локти положил на колени, взглядом, что по секундам становился всё более и более колючим, напоминая ещё не сбритую двухдневную щетину, почти пригвоздил жену к гарнитуру: — Откуда вывод про чеченское оружие? — Всё лежит на поверхности, — проскрежетала она в правде, которая на той же самой поверхности и барахталась. Сердце мёрзло, а кровь, напротив, ускоряя циркуляцию, нагревалась, близилась к температуре, при которой белок сворачивается. Гремучая смесь. — Для чего, по-твоему, толпа кавказцев, на родине у которых головы направо-налево летят, могла приехать в офис? Не языками уж потрепать!.. — Скажи ещё, что они тебя в планы свои посвятили, — хмыкнул Витя и остроту свою осознал только через секунду. Он ничуть бы не удивился, если б Аня, близкая к тому, чтоб психануть внезапно, сильно, прямо как за все года их жизни совместной, ему пощечину залепила. Но жена вдруг усмехнулась, хамя, сжимая пальцы на рукавах халата: — Нет, меня Бричкина просветила. — Ой, не ври, малыш, — качнул головой Пчёлкин с мягкой интонацией, от которой Ане захотелось мужа покусать. Причём, отнюдь не ласково. — Людка их боится. Трясётся, как цуцик, когда на горизонте видит. — И правильно делает. Она оттолкнулась от гарнитура, но сразу же, будто привязана бёдрами была к поверхности тумбы, дёрнулась назад. Произнесла так, словно плюнуть в лицо Вите планировала: — Они на всю голову больные. И попала. Пчёлкин вздохнул воздух-слизь, и в лёгких стало мокро, что захотелось откашлять гадкое чувство, которому не знал названия, но которое жена удивительно быстро и ловко взращивала в нём и, вероятно, самой себе. — Ань, что за стереотипы? Они — нормальные мужики. — Поверю. У тебя, вероятно, было куда больше возможностей с ними пообщаться. Витя обернулся на неё так резко, что удивился, как ничего не хрустнуло в шее. И до того, как в гудящей голове он перебрал варианты фраз, какими Аню мог утихомирить, девушка подлила в масла в огонь: — Были бы они нормальными, не устроили бы резню, которую уже давно зовут «войной». — Я понять не могу. Ты чего так трясёшься? Тебя на фронт что ли посылают? Или моральный компас сменил направление? — Да при чём здесь это?!.. — А я не знаю иначе, отчего ты так бесишься! Тогда Анна, видимо, дошла до точки кипения. Она снова толкнулась бёдрами, но на тот раз уже смогла оторваться от гарнитура, ей выступающим опорой, и к столу подошла. Хотя, скорее, метнулась. Руки опустила на стол с хлопком глухим, от которого сердце падало чисто рефлекторно. — «Чего я бешусь»?! — повторила, словно ослышалась. Хотя, подумала, лучше б так и было, лучше б уши обманули. На пару с глазами и всеми остальным органами чувств. — Витя, ты спонсируешь войну. Ты хоть понимаешь, что это значит?! У него в голове щёлкнуло что-то. Как будто рычажок повернули, кнопочку нажали, и Пчёла тогда сам, вслед за Аней, закипел. Он приподнялся на ноги, ростом становясь выше. Жена не смутилась, задрала подбородок, продолжая сыпать репликами, ему смутно знакомыми: — Вы куда полезли, скажи мне? Как вас туда затянуло, как вы так прогнулись?! — А ты? — спросил он, не понимая, чувствуя, что ходил близко, почти вокруг главной мысли своей, которая, казалось, у самого лица крутилась, но ускользала ужом сразу же, как Пчёла пытался до неё дотянуться. — А что я?! — Ты-то куда суешься, скажи мне? — спросил, сам не заметив, как голос задребезжал на пол-октавы выше. Аня не дёрнулась. Только ещё злее взглянула, не держась нисколько в тот миг за свою пресловутую холодность и сдержанность, какую в себе взращивали разве что самураи. — Ты, милая моя, забыла, что мне раньше говорила, а? «Витя, я в дела твои бандитские не полезу ни за что и никогда»… А теперь-то что? А, Ань? Куда суешься?! И, самое главное, я слово держу, тебя на расстоянии от «дел бандитских» стараюсь держать, и при этом становлюсь крайним! Как так, скажи мне? — У тебя, интересно, крылья лопатки не чешут? — спросила она, едва ли не змеей шипя, такой, какой её сегодня увидел Космос. А теперь гадюкой прослыла и перед Пчёлкиным, которого так и защищала старательно перед ужратым в сопли Холмогоровым. — Вить, что ты святого из себя пытаешься строить? Открой глаза, мы вместе по грани ходим: ты — потому что работаешь в этой среде, а я — потому что с тобой обручена. Да и до того, как замуж вышла, тоже огребала, одни разборки с Беком чего стоили… И не говори потому, что я «лезу, куда не надо». Меня в любом случае, но темы эти касаются — хоть косвенно, хоть прямо. — Ты меня сейчас виноватым пытаешься выставить? — Не я же чеченцам оружие посылаю вагонами за космические суммы! И тогда в голове у Пчёлы был второй щелчок, словно кто-то с предохранителя дёрнул пистолет, один из множества стволов, которых он за долгие месяцы отгрузки ружья протестировал. На Аню посмотрел и увидел в её глазах осознание. Она сама, вероятно, прямо-таки чувствовала, как с кончика разгоряченного языка соскочила оговорка, раскрывшая если не все, то половину от скрытых в рукаве Аниного халата карт. И, блять, вещи, и без того ясные, показались Вите ещё проще. Если до того они лежали деревяшками, плавающими на поверхности воды, то теперь… чёрт возьми, в воздухе балансировали — вот как всё стало очевидно. — Так тебе Космос мозги запудрил. — Не поверишь, он мне то же самое на твой счёт говорил, — отравой плеснула Пчёлкина. Витя дёрнул щекой; подумать только, сколько пороха в пороховнице у женушки его. Сказал бы ему кто, как супруга кусаться умеет, не поверил бы, а так… Прямо-таки стерва, оказывается, Анна Игоревна!.. — Наоборот, верю, — хмыкнул Пчёла. — Он эту херь про войну и без того в лица нам вечно говорит. И ты, что, поверила в его фантазии? Спросил так, словно девушка только что ему пыталась доказать плоскость Земли. Анна такой тон терпеть не могла. Пчёлка между ключиц стала нагреваться, и не исключено, что от её же кожи. А Витя, наклоняясь к голове жены, намеренно стихнувшим голосом уточнил: — Ты видела, в каком он состоянии? Ответом ему стал прямой взгляд, который девушка не отводила, наверно, только потому, что разгоряченной головой признала бы это за поражение, поднятие белого флага. — Знаешь, сколько Кос торчит и сколько делов наворотил за это время? — Не знаю, — признала Анна и сразу же сделала новый выпад: — Но по итогу наркоша, «наворотивший дел», оказался честнее Белова, Филатова и тебя, на всю голову трезвого и адекватного! — Чем же? — Хотя бы сразу всё рассказал. А ты? Сколько за нос меня водил? — Ань. Он обернулся, на миг подумав, что стоило её поцеловать. Грубо, даже больно, чтоб возмущения женушки заглушить. Руку сжать в волосах, прижать её к стене, думая сделать Аню единым целым или с межкомнатной перегородкой, или с самим собой. Но понимал, что, нет, не выйдет. Ни он, ни она не переключатся так быстро, злость сменив на страсть, один огонь чередуя другим. Бесполезно. Витя только заглянул в глаза Ане. Их зелень горела. — Не говори так, а, — сам не понимал, насколько он ей это приказывал или, напротив, насколько умолял. Только в груди что-то тарахтело, вынуждая не менее ясно тарахтеть на выдохах. — Потому что, блять, я много кого способен вокруг пальца обвести, но тебя… И в мыслях не было. — В мыслях не было, а на деле — получилось. Пчёле показалось, что он подставился под оплеуху — вот как зашумела кровь в ушах. И не слышалась половина собственных мыслей, когда Аня пустила очередную отравленную стрелу: — Ты, скажи, хоть понимаешь, куда ты влез? Вить, война — это не шутки. Это, чёрт возьми, не идет в сравнение ни с одной вашей старой игрой, какую вы вели до этого. Потому что, Вить, здесь не вы рулите. А вами просто играет кто-то. Вы до уровня торгашей опустились, пушечки свои толкая!.. — А ты, смотрю, военным экспертом заделалась? Она в ответ вдруг распахнула глаза, буквой «О» сложила ротик. — Вить, я тебя умоляю, подумай, куда ты лезешь. Аня выдохнула, но не сдаваясь, не отступая, а только сменяя кнут на пряник. Руку вскинула, словно по груди думала погладить, но только преподнесла ладонь, и пальцы её выгнулись в обратную сторону, как от столкновения с невидимым барьером, бьющим мелким, «предупреждающим» зарядом тока. Жена тогда кулак сжала, остатки сил и доводов своих, Пчёлой разбитых в пух и прах, поджала губы: — Вить, правда… Остановитесь, пока не поздно. Будь это другой день, обстановка, ситуация — и он, не задумываясь, взял бы Аню за руку, целуя и объясняя, что не может. Но терпение кончилось, а если и осталось, то в количестве каких-то капель — мелких-мелких, напоминающих росу. Витя чуть наклонился. Отсёк почти с наслаждением: — Уже поздно. — Вить, вы в этой партии — пешки. Шестёрки, как хочешь думай. Но сразу, как свою часть выполните, то станете ненужными и, вот увидишь, без поддержки останетесь, — не бросила попыток донести свою, а вместе с тем и Холмогоровскую позицию, которую им с Белым и Филом Кос и без того прожевал. — Вас же раздавят, как жуков, когда всё уляжется! Пчёлу бесила эта точка зрения. Сильно. До тряски зубов, до слишком сильного пульса, до асфиксии, блять. Они, сука, и без того тьму времени потеряли, по желанию колеблющегося Белова то идя на контакт, то морозясь откровенно по-свински. Ещё, чёрт возьми, и дома ему проповеди авторства Космоса Юрьевича Холмогорова будут читать о том, что хорошо, что плохо? Ну, нет уж, увольте!.. А Анна продолжала. Всё говорила и говорила, словно у неё тормоза отказали: — …ты просто представь, что будет в конце, Вить. Ни в одной войне нет полностью победивших, все всегда хоть чем-то, но проигрывают. Но ты, скажи мне, уверен, на что играешь? — На миллионы долларов! — восклицанием ответил ей Пчёлкин. — Не хочешь? И тогда, вероятно, наступило начало конца. По лицу Ани, сошедшемся во всё том же выражении удивления, какое для неё показать — самое страшное преступление, прошлась рябь. И глаза — зелёные-зелёные, лазеры, дорогие камни, стодолларовые купюры, всё сразу — блеснули странно, будто яростно и разочарованно одновременно. Пчёлкина выдохнула и проговорила так, что подумать можно, словно у неё внутри все двести шесть костей разом сломались: — Ты во всё это влез из-за денег?.. — и вздохнула с ещё большей тяжестью. Разбитые в крошку кости срастались неправильно, когда Анна, заглянув в лицо мужу, ни то простонала, ни то плюнула: — Вот ведь позорище. Витя взорвался. Всё мог стерпеть, любую её предъяву — от упрека в обмане, которого не совершал, до укора в глупости, которую замечал в других, но не в себе. И, как думал, явно не в Анне, цену деньгам знающим. Это было удар в спину — грёбанное туше, шпагой прошедшее ровно между ребёр и позвонков. И Пчёла гаркнул тогда: — Прости меня! Аня обомлела, впервые, наверно, в жизни почувствовав, как герметично запаялись её лёгкие, а вместе с ними и рот — открытый, но не способный произнести ни звука. Она только стояла, словно говорить не умела; каждый удар пульса давал по крупным артериям, а кровь, казалось, была готова просочиться через трещинки на нёбе. А Витя, смотря в глаза её и видя всё, что хотел увидеть ещё до того, как супруга грань перешла, продолжил: — Прости меня, милая, что мы с тобой в достатке! Прости, что живём нормально, пока больше половины страны отбросы жрут, в отрепьях ходят и денег в глаза уже лет восемь не видели! Прости, Ань, что на любой каприз — и твой, и мой — деньги всегда найдутся! Прости, я слишком плохой у тебя, раз нет вещи, в которой мы позарез нуждаемся! И Анна, мать твою, наверно, могла бы в самом деле простить, как бы оскорбительно, провокационно не звучали все Витины слова, если бы он не добавил: — Но одно ты точно знала, милая. Знала, кто я и чем занимаюсь; я никогда от тебя этого не скрывал. Потому и не пытайся меня сейчас из сделки выдернуть, когда поздно метаться, как конкретно в этой ситуации, так и во всем моем «деле» целом, ладно?! Бывшая Князева, вероятно, впервые за долгое время ощутила страх. Натуральный, такой, какой помнила, наверно, лишь по нравоучениям матери. У неё от крика — равно как на чужих людей, так и на саму себя — желудок сбивался в ком, прилипающий к спине. Она была готова возненавидеть себя в тот миг. Потому, что её слабость застелила белым глаза. Аня поняла быстро — слёзы — и сдержала прикосновение рук к щекам до того, как вытерла сыреющие века. Так падать она не собиралась. Но Пчёла следующими словами подсечку ей сделал, опрокидывая, вынуждая упасть, не иначе: — Я сам решу, каким мне быть — святым или грешным. Позволишь мне такую роскошь? И тогда небеса, видимо, столкнулись с землей — иначе Анна объяснить не смогла, почему её тряхнуло. Словно соседняя высотка по Остоженке рухнула от разъехавшегося цемента, и заместо себя оставила груды каменно-бетонных плит, под собой похоронивших людей, чужие жизни. А вместе с ними и саму Пчёлкину. Витя смотрел прямо, и вдруг она поняла, что на лице у него не было и толики сомнения. И не ясно — говорил муж на эмоциях, преувеличивая всё в десятки раз, или злость, ею же и разворошенная, дала ему лишь смелости всё, о чём он в самом деле думал, высказать наконец? В горле будто образовался гнойник, когда Аня попыталась сглотнуть, и сухостью порезало нёбо. Словно голос сорвала. А, может, беседы с Холмогоровым на морозной улице без платка, в развязанном наполовину пальто аукались… Она не знала. Ничего не знала!.. И тогда поступила так, как, надеялась, не поступит никогда. Поднимая не один, не два, и даже не десять белых флагов разом, Анна продемонстрировала верх своей слабости. Она развернулась и унеслась в спальню. Пчёла остался на кухне один, но надолго там не задержался. Он только вздохнул, чувствуя, как сердце, исправно бьющееся о ребра в попытке или самому разбиться, или грудину пробить тараном, устало. Просто устало. Белые розы так и лежали на столе, через пару часов рискуя засохнуть без воды, а ужин, хоть и остался горячим, стал Вите казаться таким же гадким, какими были упомянутые им отбросы. Блядство. Всё сказанное им, Аней, как ором в рупор, отдавало в уши. Её колкости, его крик — все изнутри черепной коробки отскакивало, как прыгали по теннисному корту мячики. Больно. Могло оставить синяки. И, наверняка, оставит — даже не синяки, а крепкие гематомы. Блядство… Витя поступил так же, как поступила Аня. Не пытаясь жене пожелать «спокойной ночи» через закрытую дверь, он метнулся с кухни стрелой в коридор. Там, чуть ли не на стены заваливаясь, надел недавно снятые ботинки. Что он там думал? Дороги свободны, да?.. Ну, прекрасно! Самое то, чтоб проехаться по столице, риском схлопотать пару-тройку штрафов, ему погоды не сделавших, отвлечься! Проверил портсигар, зажигалку, ключи от квартиры, машины и вышел на лестничную клетку, уже не боясь кого-то там разбудить грохотом закрывшейся за ним входной двери. По всем стенам квартиры прошлась дрожь, и Аня могла бы подумать, что грозится рухнуть не соседняя многоэтажка, а её, одиннадцатый дом по Остоженке. Тихо-тихо послышался шелест стального троса, лифт поднимающего к десятому этажу, но Пчёлкина услышала — слишком чётко, вопреки шуму пульса, перекрывающим половину мыслей — как матом Витя гаркнул и поспешил вниз по лестнице. Она присела на кровать, стараясь не сползти с неё на пол. Зажала рот двумя руками сразу, чтоб точно ни звука ни проронить, словно боялась, что кто-то из её соседей обладал очень тонким и хорошим слухом, каким ни то, чтоб слёзы Анины, мысли Пчёлкиной можно было услышать. Сердце больно дало по груди при ударе. Ночной ветер взвыл на улице, ударил по окну и подоконной металлической раме, и Анна в этом грохоте спрятала свой всхлип. Самый жалкий, какой могла себе только позволить.