Княжна II

      Ваню, вероятно, в будущем ждала «Формула-1» — иных причин, по которой у маленького Белова в комнате было столько машинок, Анна не знала. Папа постарался, или, может, ребёнок с такой ангельской внешностью в магазинах, куда заходил вместе с мамой, устраивал истерики возле стендов с модельками автомобилей и не успокаивался, пока кассовый аппарат не пробивал очередную игрушку?              Пчёлкина того утверждать не бралась. Только смотрела за играющим племянником, который по хорошему ковру возил подаренный ею «кабриолет», сопровождая гонки примитивными гудениями, и слушала внимательно Ольгу.              Рассказы Беловой об Америке, ещё десять-пятнадцать лет назад казавшейся жителям Советского Союза выдуманной, затягивали так же сильно, как, наверно, в последнее время увлекали лишь попытки вдохнуть в артистов потерянный огонь. По словам подруги, на другом материке Майкла Джексона было слышно из каждого утюга, существующего в Феликсе, а Олины знакомые, с которыми она ходила на занятия йогой, с жаром сплетничали о возможном возобновлении романа Тайсона и Кэмпбелл, но с бо́льшим интересом обсуждали «Дикого ангела» и красавицу Орейро.              Ближе к половине второго Белова, перейдя с Аней и Ваней на кухню, где усадила сына на стульчик для кормления, смеялась и говорила, что теперь, как и Пчёлкина, близка к получению звания полиглота — что-то, да за год выучила на английском. Девушка в ответ только одобрительно выпячивала заднюю губу и, беря на «понт», спрашивала у Беловой о будничных вещах по типу настроения, погоды и праздника сегодняшнего дня. Оля ответила, лишь однажды спутав времена и выдавая себя акцентом, который был одновременно не русский, ни американским — родное и приобретённое произношение столкнулись в какой-то микс. В остальном Белова была безукоризненна в своих знаниях, полученных от носителей языка, в основном числе которых были домохозяйки с соседних кварталов, с какими Ольгу судьба сталкивала в парке при прогулке с сыном.               Когда Оля стихла, Аня была готова поклясться, что под горлом водолазки у неё проступил красный, как от только снятой удавки, след. По неписанным, вполне ясным законам беседы настала очередь Пчёлкиной рассказывать что-то интересное, произошедшее за время отсутствии Беловой.              Но интересного в голову не шло. Только что-то, что Ольге бы не понравилось — политические вести она, как и в девяносто третьем году, пропускала мимо ушей, успешно перещёлкивала каналы и меняла радиоволны, на которых вопрос Чечни обсасывали чуть ли не сутками.              Рассказывать что-то про Пчёлу, их личные дела Аня тоже не собиралась — по двум причинам. Личные установки, какие не нарушала с самого, наверно, студенчества — да что там, с самой школы — были весомым поводом разговоры о муже отложить.              Но, кроме того, Анна не могла не заметить, что сама Оля, обычно про Белова заливающаяся соловьём, в тот раз не то, что про Сашу не говорила. Она поджимала губы и уводила глаза в сторону в таком ясном намёке, что становилось загадкой, как воздух не стал камнем — плотным, тяжелым.       И делалось тогда ясным, как в день летнего солнцестояния, что о делах семейных подруга ни говорить не хотела, ни слушать.              Ваня, на обед съевший овощное пюре, большую часть которого размазал по лицу, после игр и еды откровенно клевал носом. Заметившая это Оля подхватила сына на руки и, прижав палец к своим губам, жестом Ане показала, что пойдёт, уложит ребёнка на дневной сон. Пчёлкина не смела задерживать.              Когда Белова скрылась в детской, то решила прибрать со стола — ведь, вероятно, Оля и без того времени свободного не особо имела…              Стараясь не слишком сильно шуметь вымытой посудой, Анна раскладывала тарелки, стаканчики, ложечки и вилочки по отсекам гарнитура. А сама никак не могла избавиться от мелкого мандража, дёргающего нижнее веко: общие вопросы о жизни Оли на другом континенте заданы, а общие ответы — получены.       Теперь ждали темы куда более… узкие. Такие, при обсуждении которых нет «общих» ответов.              Это напрягало до такой степени, что в горле становился ком размером с брекчию. Пчёлкина протирала стол, стряхивая крошки в раковину, пока мысли уносили куда-то далеко от кухни на Котельнической набережной. Размышления уводили в другой пространственно-временной континуум, куда-то в ноябрь девяносто четвёртого года…              — Ну, и зачем? — прервала её «полёт» Белова, появившаяся на пороге.       Ольга взмахнула руками, говоря негромко, но возмущаясь так, что на какую-то толику секунды Анна действительно подумала, что сделала что-то не так — что, например, Ванины столовые приборы надо было не просто помыть, а прокипятить, и своей «помощью» Пчёлкина Оле подкинула только бо́льшую работу.              Но Сашина супруга пробубнила, брови сводя к переносице:              — Кто у кого в гостях, скажи мне, пожалуйста?              — Оль, перестань!.. — негромко, чтоб не разбудить задремавшего племянника, отзеркалила Аня. — Мелочи.              Белова явно была смущена, а оттого и недовольна, но прибранный стол и вымытая посуда не так сильно её волновали, как что-то другое — что-то, что на её лицо накинуло явную тень. Женщина поправила домашнюю футболку с нехарактерным для неё, как минимум, по возрасту, котёнком и, кивнув, всё-таки под нос себе кинула:              — Спасибо, — а потом поманила за собой в коридор, где накинула на себя тёплое пальто с отворотом. Похожее Анна видела мимолётом на обложке журнала, принадлежавшего одной из актрис её труппы.              — Пойдём на балкон. Душно здесь.              Пчёлкина мысленно усмехнулась; душно, как же. Можно подумать, на балконы только подышать ходят!.. Но усмешку она задушила и послушно вслед за Беловой накинула на плечи верхнюю одежду, которая вкупе с домашними тапочками смотрелась как-то несуразно.              Предчувствие ничуть не обмануло; стоило Оле закрыть за Аней дверь на балкон, так меж тонких пальцев, которые уже как полтора, а то и два года не держали ни скрипки, ни смычка, блеснула дешевенькая пластиковая зажигалка. И не успела Пчёлкина задать себе вопрос, в какой момент «баловство» Беловой переросло в зависимость, как напомнила себе о недавно початом блоке в кармане.              Осуждение Ольги в планы Анны точно не входило.              Подруга зажгла кончик сигареты. По виду — самая обычная, без аромата. Примерно такая же, как и те, что курили подавляющее большинство в Анином окружении: Пчёлкин, герр Вагнер, Саша…              Вместе с облачком горького дыма с губ Оли слетело почти что сокрушительное признание:              — Ань, я без понятия, что делать.              Произнесённое было равносильно толчку куда-то в район диафрагмы. Анна облокотилась рядом с Ольгой на перила балкона, с которых виднелся внутренний двор сталинской высотки, а сама мысленно подметила, что не была готова к такой прямой откровенности от Беловой. Скорее, напротив, «ждала» молчания, напоминающего пластилин.              И не ясно, что Пчёлкина перенесла бы лучше — такую резкую исповедь или кроткое молчание.              — Ты про Белова, да?              Оля кивнула так резко, что для Ани осталось загадкой, как она не заплакала. Как минимум, по инерции.              — Не было бы ни дня, Ань, чтоб я не думала о разводе. Ни дня, понимаешь? — спросила, дрожа связками, как листьями на ветру, Ольга. — Я с этой мыслью встаю, с ней и засыпаю… Сына с ней кормлю, ты просто не представляешь, как я устала думать об этом. И ещё перенаправить себя не могу никуда; как взаперти здесь!..              Пара фраз — а Пчёлкина уже чувствовала, как слова Беловой ей жгли диафрагму. Такое чувствовалось, только когда кто-то выжигал на груди постыдное клеймо. Язык прилип к нёбу, словно заместо слюны у Анны был суперклей, горчащий горло каждым глотком. И не знала, виной всему болезнь или слова Олины…              Девушка вздохнула через нос, почти что шмыгая, и в капитулирующем жесте вытащила из кармана пачку вишневых сигарет.              — Угостишь огоньком, Оль?              — Не поняла, — в строгости, не идущей ни в какое сравнение с тоской в прошлых словах Беловой, повернулась подруга. Медленно, так обычно оборачивались герои фильмов ужасов на тень, отброшенную кем-то за их спиной. Но взгляд у Оли был такой, каким, наверняка, будет через пятнадцать лет, когда Ваню застукает с сигаретой:              — Ты-то с каких пор?              Анна улыбнулась так криво, будто глядела в битое зеркало, и вытащила из блока сигарету:              — Почти как год.              — И зачем? — ахнула Оля, словно целостность и здоровье Аниных лёгких ей было важнее любой другой вещи в мире. Надо же, какое забавное неравнодушие…              Пчёлкина снова сложила губы в неровной улыбке, в какую бы не поверила сама никогда. Отказала самой себе в идее Ольгу просветить в Витино ранение и переживания, что прошлой весной серьёзно помотали:              — На работе были проблемы. Вот и затянуло… — и старательно надеясь увести Белову подальше от себя, своей боли, страхов и волнений, к девяносто пятому покрывшимся слоем пыли, качнула сигареткой.       — Так что?              Белова стряхнула пепел в железную баночку из-под советских леденцов, которая мужем её использовалась в качестве «хранилища» окурков, и протянула к кончику Аниной сигареты свою.              — Только если в честь праздника.              Пчёлкина ответно усмехнулась уже третий раз к ряду и, когда, наконец, с коротким дымом вспыхнул кончик, затянулась. Оля смотрела внимательно, словно не верила — хотя, так, наверно и было. Потом пододвинула пепельницу, поставила её на широкие перила балкона ровно между собой и подругой, одновременно с благодарственным кивком девушки продолжила свою правду рассказывать:              — …я ещё тогда, после того покушения, думала — всё, надо подавать заявление. Но меня Катя отговорила, — Анна снова кивнула, тот разговор помня прекрасно. Почти дословно. — Сказала, что я на эмоциях, всё такое, что у Саши момент тяжелый, только свекровь похоронили… И я сжалилась, — она выдохнула клуб дыма и усмехнулась так, как, наверно, над самой собой последние сутки усмехалась Пчёлкина: — Громкое слово, да?              — Немножко, — кивнула, соглашаясь, но махнула рукой с сигаретой, заменяя движением этим слова, мол, сейчас не страшно, можешь хоть как говорить.              Горечь слюны-суперклея, табака и лекарств так сильно горло сушила, словно думала сделать его непригодным.              — Ань, я, правда, старалась всё сделать, чтоб мысли эти откинуть. Чтоб вернуть то, что я в Саше видела раньше, снова его сделать в глазах своих тем мужчиной… — и палец вскинула, словно нынешнего Белова сравнивала с какой-то отныне непостижимой его версией года эдак девяностого, девяносто первого. — Но всё насмарку.              Пчёлкина затянулась, секундами затяга себе даря попытку понять, стоило с Беловой разговаривать или нужно было её просто слушать? Дать высказать всё, что накопилось, что осело на сердце у неё, точно жёсткой накипью…              Ответа не нашлось в голове, в которой мысли собственные и так шумели в надежде кому-то поведаться.              Аня себя жёстко осекла, выписывая себе пощёчину — мысленную, но такую натуральную, что захотелось даже схватиться за левую половину лица. Напомнила, что нельзя так резко стрелки на себя несчастную переводить, да и не нужно этого всего, сама разберётся!..              Пчёлкина попытала удачу:              — А Белов что?              — А что он?! — воскликнула Оля так, что загадкой осталось, как Саша, в день женского праздника невесть где пропадающий, её оклика не услышал. — Всё изгадил только! Молчал сутками, с Ваней только играл, а меня будто не существовало, будто я не жена, а так, гувернантка для его сына! Смотрел, как Ленин на буржуазию, клянусь тебе! А потом ещё отъезд этот… Я не знаю, как не убила его тогда.              Анна помнила. До сих пор, наверно, от стен спальни Беловых отскакивали крики Ольги годичной давности, пока сама женщина металась по комнате, чуть ли не битком запихивая одежды свои в чемодан. Тому свидетелями были сама Пчёлкина и Тамара, которая, вероятно, искренне тогда перепугалась, как бы подруга на комоде не оставила Сашке обручального кольца. Оля вопила даже спустя трое суток. Представить, какой крик она подняла в момент, когда муж ей билеты в Америку протянул, Аня не смогла даже со своим богатым воображением.              Оля выдохнула клуб дыма; обилие выкуриваемых за неделю сигарет оставляло на её лице тени, но не те, какие сильно красили. Пчёлкина задумалась на миг, сильно ли было по ней заметно, что сама никотином травилась — с каждым разом все куда более жадно — и до того, как нашла ответа, некогда подающая величайшие надежды скрипачка продолжила:              — Он всё говорил, что мне отдохнуть надо, что в себя следует прийти. Я думала тогда, что ж у него так внезапно забота обо мне включилась… Потом пыталась плюсы найти, что, приеду, а Саша так соскучится, даже не отпустит больше никуда, что это — эдакая проверка, знаешь?..              Анна кивнула, хотя и не особо понимала. Зачем, мол, что-то кому-то проверять? Если уверен в любви своей, то и нет смысла самих себя брать на «слабо» расстоянием. А если не уверен… то и смысл пытаться спасти уже тонущий корабль?              — Но что по итогу? — Оля то спросила, скорее, у себя, чем у Пчёлкиной. Развела руками, и ветер мартовский, удивительно тёплый для недавних холодов, стряхнул с кончика её сигареты прогоревший пепел.              — Он мне за это время звонил, дай Бог, раз двадцать. А на деле — и то меньше. Он Ваню с днём рождения не поздравил, про мои двадцать два года забыл, Ань! Вот чем он так занят был, что набрать не смог? Баб трахал?!              Вопрос в таком запале прозвучал почти риторически. У Пчёлкиной что-то внутри могло бы оборваться, и, кажется, оборвалось, когда Оля в сокрушении собственных слов повесила нос, разглядывая что-то под окнами. А у Анны, кажется, голова от дыма, что уже давно не вызывал укуренного чувства, пошла кругом; отчего, иначе, перед глазами мелькнули картины, как Саша, её двоюродный брат, живший по понятиям с того самого момента, как у тогда ещё Князевой начала развиваться память, тащил в койку одну московскую красавицу за другой?              Но быстро эти картины рассыпались, как билось стекло, поймавшее в себя пулю. И осколки, казалось, застряли в нёбе, когда Пчёлкина покачала головой:              — Оль, нет.              И на этом — всё. Непривычно, непозволительно для самой себя она ограничилась двумя словами, забыв о своей любви к логическим объяснениям. Потому, что чуть ли не впервые за долгое время без каких-либо доказательств вступала в спор.              Да, чёрт возьми, нужны ли были доказательства?! В голове не укладывалось даже, не складывалось, чтоб Белов жену с ребёнком на другой континент сплавил, чтоб обручальное кольцо дома оставлял, дабы никакая из склееных им дамочек не перепугалась прослыть любовницей Саши Белого.              За эту слепую уверенность Аня в тот же миг себя возненавидела.              — Что «нет», Ань? — спросила Оля так разбито, словно душа её с балкона прыгнула, а тело целым осталось. — Всё сходится. Что звонил раз в квартал, что вообще, идею всю эту с отъездом затеял… Да, Господи, Ань, если нет, то где он может быть сейчас?              — Работает, — уверила девушка ответом, который её саму бы даже не утешил, не успокоил, если б Аня была в состоянии Беловой.              Ольга воскликнула, оборачиваясь:              — По ночам тоже работает?!              И тогда уверенность Ани пошла трещиной. Единой, но такой глубокой, что хватило бы, вероятно, дуновения ветерка, чтоб многочисленные доводы Пчёлкиной в поддержку двоюродного брата с грохотом рухнули, под собой хороня всё, на чем раньше держались.              Оля выдохнула, силясь не заплакать, но всё-таки добавила:              — Третьи сутки уже дома не ночует. Днём только заезжает, и то, на час-другой…              Пчёлкина могла поклясться, что что-то всё-таки вдали рухнуло, да с таким грохотом, который мог бы на ноги поднять всю Москву. На душе стало так погано, так неприятно, словно о нутро Ани кошки, а точнее, их саблезубые предки, пытались когти наточить, но тем только разрывали нутро.              Когда Белова резко перевела стрелки:              — Пчёлкин, скажи, у тебя тоже, что ли, не дома спит? — то захотелось ступить на перила балкона и на выдохе сделать шаг.              Всё складывалось очень гадко. Так, словно Ане внутренности измазали вонючей речной тиной. Девушка прикурила, снова давая себе отсрочку на миг-другой, но взгляд Оли что-то в груди выжигал. Мысли предательски бежали из головы, напоминая крыс на палубе «Титаника», и, кажется, мозг с сердцем поменялись местами — отчего, иначе, в черепную коробку каждое сокращение пульса отдавало с особой силой?              Пчёлкина выдохнула, по привычке стряхнула пепел с балкона. Ветер мог голову, непокрытую платком, надуть, но девушка на то тогда внимания не обратила.              Примерив на себя роль адвоката дьявола, она «призналась»:              — Бывает. Возвращается к тому моменту, когда я уже на работу ухожу, и, знаешь, Оль, на него бывает посмотреть страшно. Будто ночью вагоны с углём разгружает, правда…              Белова смотрела так, что Аня, встреть от неё такой взгляд чуть раньше, буквально год назад, обязательно бы раскололась. Но выработанная привычка держать лицо, которая за год у Пчёлкиной достигла чуть ли не небесного уровня, не позволила даже ухом повести; что уж было говорить про отведённый взгляд или дёрганье щеки?              Потому Анна встретила ровно, спокойно взгляд Оли. Без лишних вздрагиваний; они сейчас были не то, что на вес золота, они были просто непростительны — ведь, сыграй Пчёлкина плохо, дай хоть намёк на враньё, что, на деле Витя всегда, даже в моменты ссоры, домой приходил, лишая супругу возможности и права волноваться лишний раз, Белова бы всё поняла.              И окончательно бы, вероятно, решила со всеми своими сомнениями кончать способом, что для любой семьи был фатальным — разводом.              Оля затянулась, а когда выдохнула, вдруг поинтересовалась вещью, которая ещё неделю назад Аней бы встретилась сдержанной радостью:              — Вы, Ань, скажи, как это с Витей делаете? Как не ссоритесь, а? Вот ни разу же не поцапались за это время, что женаты! Да и до того… не больно скандалили.              Но в тот раз вопрос был ударом под дых.              Пчёлкина на миг задумалась, не написано ли было у неё на лбу броскими красными буквами, что она с мужем третьи сутки в контрах, — отчего, иначе, Оля чуть ли не каждой второй репликой бьёт удивительно точно, по больному, в цель? — но на деле только стряхнула пепел в коробку из-под конфет. Чувствуя, что своим враньём её скоро может в дебри занести, она старательно удержала лицо.       С самой собой играя в игры с неясными правилами и целями, Аня протянула:              — Ну, Оль, знаешь, мы с ним тоже далеко не эталон…              Белова насела:              — Нет, ну, ты объясни, как так? Почему у вас бытовуха не пожрала всех этих прелестей, романтики, а? Или это просто ты смирилась и виду не показываешь?              Второе предположение Ольги было так ужасно близко к истине их ссоры, что Анна чуть было не онемела, как от страха словить пулю головой. Не показывать настоящих чувств, проблем, не надо… Если не тому расскажет, — да что там расскажет, намекнёт — то самолично даст в руки кинжал.              Всё, что волновало, касалось лишь её. Её и Вити. Остальным туда было нельзя: этакая зона отчуждения.              — Знаешь, Оль…              Пчёлкина задумалась. Постаралась не брать в расчёт последних событий, от которых будничность покачнулась, и просто представила, что было бы в голове, мыслях её, если бы Ольга спросила такое раньше, в любой другой день до шестого марта.              — Я ведь не знаю, что тебе сказать, — она пожала плечами, выкуривая последний затяг из своей сигареты. Потушила и до того, как спросила, можно ли оставить окурок в пепельнице, бросила с балкона. — Как-то само получается…              — Никогда о разводе не думала? — спросила вдруг Оля.              — Ни за что.              Аня сказала это так, что бывшая Сурикова сдержалась, чтоб не коснуться щеки и проверить, не осталось ли на пальцах крови или ошмётков кожи, снятой точно скальпелем. И сомневаться в словах подруги сейчас было бы страшно оскорбительно; вот как прямо и строго, напоминая познавшего жизнь мудреца, смотрела Пчёлкина.              А у Ани в горле клокотало, как после ночного кошмара, разбудившего среди ночи собственным криком. И как, подумала, Оле только такое могло прийти в голову?!.. Понятно, что в состоянии, близкому к решению брак, в зале Грибоедовского заключенный, разлучить, она на всё будет смотреть, как через чёрные очки, в поисках подвоха, недомолвок и причин разойтись и другим.              Но Пчёлкина просто представила…              Не смогла.              Попыталась собрать картинку воедино, но на мыслях о снятом с безымянного пальца кольце уже поднялись волосы на затылке в откровенном ужасе. Нет, никакого развода в мыслях, даже в самых жутких снах и самых эмоциональных порывах, какие в себе старательно топила и глушила, у Анны не было и в помине.              Слишком много прошли. И, если сделка с чеченами стала камнем преткновения, от которого их с Витей дороги расходились бы по разные стороны, то… Анна была бы готова плюнуть. Пойти на попятную, закрыть глаза на дело Пчёлы, которое и до того не было для неё великой тайной.              Она бы попросила прощения, если б в следующий миг перед ней встал выбор — сохранение гордости или превращение затянувшегося молчания в финал. И, может, почувствовала себя бы слабой, постыдно прогнувшейся под чужое мнение…              Но взялась бы за локоть мужчины, для неё сделавшим многое, готовым на ещё ровно столько же, и прошлась бы с Пчёлой под пулями.              Потому, что не хотела начинать ценить, когда бы потеряла.              Белова почти проговорила извинение, — в тот миг не самое искренне — хмыкнула; точного ответа от Ани, для которой спокойная вера в Пчёлу была чем-то самим собой разумеющимся и оттого неподвластной объяснениям, ждать было бесполезно. И бывшая Князева то только подтвердила, когда выдохнула куда-то в себя:              — Просто, Оль, любовь… это чувство, а не договор. Она, как любая эмоция, возникает в моменте, но оттого и может потухнуть. И только в силах людей это пламя взять под контроль — не дать ни разрастись до такой степени, что недалеко до пожара, ни затухнуть. И это не мне тебе объяснять.              Бывшая Сурикова тоже докурила, но свой окурок оставила в пепельнице. Убрала на место, на какую-то из многочисленных полок, на которых супруг складывал свои штучки — патроны, удочки, шурупы…              Аня, чувствуя себя праведником, в слова которых сама бы поверила лишь под дулом пистолета, и то, не искренне, перетопталась с ноги на ногу. Ветер на уровне десятого этажа шумел почти злобно, словно думал сорвать кожу, за ними — мышцы, когда Оля принялась, как ребёнок, играть с зажигалкой.              — Красиво сказала.              — Как-то само, — пожала плечами Пчёлкина и только через миг поняла, что на рану Оли посыпала соли. Причём немало, с полпуда точно.              Белова закусила щеку так, словно думала изнутри ротовой полости оставить шрам, что по очертаниям вровень бы совпадал с её прикусом, когда сама повернулась на Аню, в такой же задумчивости кусающую губу. Раздался шум мотора под окнами; Оля взглянула, прося продолжать, ещё что-то сказать. А вместо красивых полных фраз на языке у Пчёлкиной крутились лишь их обрывки, между собой плохо связываемые.              Думала, что следующие её слова ничуть бы не поддержали Олю, а только сильнее ядом отравили бывшую Сурикову, а вместе с ней — и саму Пчёлкину:              — И, Оль, штамп в паспорте — не гарант любви до гроба и смерти в один день. Чувства поддерживать надо… Даже мелочь сойдёт: объятье внезапное, чашка кофе, случайный звонок среди дня. Но, разумеется, тут оба должны постараться, а не один. Оба… Иначе — бесполезно.              — И что мне сделать? В нижнем белье его встретить?              — Не путай секс с чувствами, Оль. Это дохлый номер, на похоти далеко не уедешь.              — Так что тогда?              — Не знаю, Оль, — осекла снова Пчёлкина. Ветер прополз за воротник пальто, за водолазку, словно хотел только отпустившее горло новой болью сразить, когда девушка проговорила: — Здесь я тебе не советчик. Потому, что это уже ваше с Сашей дело, и только тебе решать, как пытаться всё спасти. И стоит ли оно того…              Девушки переглянулись. Каждая — со своей болью, которой одинаково сложно смириться и поделиться. И дрогнули почти синхронно прокуренные пальцы, когда сжались в искренней, немой поддержке, их руки.              Часы на Спасской башне отметили ровно два часа дня.              

***

             Долго задерживаться после разговора, которым Оля душу открыла себе и Анне, вопреки воле самой Пчёлкиной, не вышло.              Молчание должно было сказать всё за них, но в тишине девушка, сидя и выпивая привезённый с другого континента чай, чувствовала себя не в своей тарелке, как минимум. А как максимум — не в своей вселенной. Казалось, что их разговор, оставшийся на балконе, фразами и уже давно улетучившимся дымом проникал на кухню через не самые крепкие оконные рамы; со времен Сталина они пошли серьёзными трещинами.              И потому Анна за чашкой чёрного чая съела единственное печенье в тишине, какую сама Белова не замечала за размышлениями, которыми заполнила голову. Пчёлкина отвлекать подругу не хотела от мыслей, обещавших привести Олю к её собственному решению, на какое никто влиять не должен был, но, только поставила опустевшую чашку на блюдце, так Белова спросила:              — Уходишь? — явно поняв Анино желание оставить её в одиночестве.              Девушка в ответ приподнялась со стула, сгрузила свою посуду в раковину, думая помыть за собой чашку, но Оля лишь махнула рукой. И Анна, чувствуя себя танцовщицей кабаре, рискнувшей на минном поле исполнить канкан, кивнула. Удалилась в прихожую, где под взглядом Беловой, напоминающей призрак той Ольги, какую она помнила до отъезда в США, надела на себя пальто, полусапожки, и вышла с квартиры с неясной постыдностью.              Так же, наверно, уходила какая-нибудь из проституток Саши Белого, в существовании которых его жена ничуть не сомневалась.              Было гадко, воздух лестничной клетки не сбросил морока. Анна только ехала в лифте, в гладких поверхностях кабины выглядывая отражение своё, а сама думала, почему всё навалилось так сразу — и не только на неё, и на других людей тоже.              Трос, по которому спускалась кабина, шумел, как шумела пластинка в патефоне.              Когда двери на первом этаже открылись, Пчёлкина вздохнула глубоко, словно думала с головой нырнуть на глубину или, наоборот, совершить последний шаг перед восхождением на Эверест. Радость от встречи с Олей, чуть ли не душившая пару часов назад, теперь осталась лишь воспоминанием.       Мелькнула фантомная мысль, что было бы лучше Тамаре, а не ей приехать — хотя, где вероятность, что Филатова бы ценный совет дала?              «А где вероятность, что я смогла этот ценный совет дать?..»       Анна толкнула створки входных дверей, а когда взглянула на площадку перед массивным подъездом, то подумала, что ослепла.              И проще было бы сказать, что Солнце, пусть и спрятанное за облаками, но всё-таки лишило на миг зрения. Но Пчёлкина моргнула раз, и морок не исчез никуда — под подъездом на Котельнической стояла чёрная Витина «ауди» вместе со своим водителем, стоящим у самого капота.              Аня вздохнула, а воздух показался каким-то другим. Будто более свежим, отчего сердце, ноющее прошлые сутки, сильнее стало по рёбрам давать. Как тараном. Как напролом.              Картина приехавшего к высотке Вити казалась нереалистичной — как и всё происходящее. А когда взгляды их — небо и зелень — пересеклись, то стала походить на сон, и Анна понятия даже не имела, хорошим он был или плохим. Пальцы закрутило, заломало, как при лихорадке, когда Пчёлкин руки на груди скрестил — можно подумать, она провинилась в чём…              А может, в самом деле виновата?              Девушка сделала шаг на ступени, но показалось, что расстояние между подъездом и машиной Пчёлы только увеличилось. Словно асфальт на деле был жвачкой, которую тянуть можно было до бесконечности. Сама оглянулась и не увидела поблизости других автомобилей; ни чужих, ни знакомых.              Иными словами, Бобровицкий куда-то пропал.              И Анна, ступая ещё раз, ощущая взрыв нервных окончаний где-то в районе спинного мозга, поняла. Как в горячке, какая должна была тормозить, но вместо того, наоборот, только ускорила, точно диффузией, движение мыслей в черепной коробке.              Отправил, значит, Даню «погулять», сам приехал…              Её так и подмывало улыбнуться, но вместо Пчёлкина того поджала губы.              Когда между ними остался только автомобиль, что Анна принялась с дальнего от Вити бока обходить, бросила, пуская стрелу, кончик который смочила в мышьяке:              — Какая встреча, Виктор Павлович.              — Удивлена? — спросил так, что Пчёлкина почувствовала себя в загнанном положении. Скажи «нет» — так станет ясно, что нагло врёт, только притворяется спокойно злой, скажи «да» — и этим белый флаг поднимает в фатальной для себя откровенности.              Анна мотнула головой куда-то вбок и, старательно выбираясь из просака, в который сама и угодила, вернула:              — Мне казалось, что у тебя не было повода приезжать.              — Был, — сказал уверенно Пчёла. Девушка сдержалась, чтоб не отвести взгляд от активно тающего сугроба, оборачивающегося в лужу, что в свою очередь обещала к ночи стать коркой льда.              А у самой горло вчерашней болью прошило, как иголкой, раскалённой до такого состояния, что даже кажется холодной.              — Да ну?              — Да, — уверил мужчина, стаптывая с ботинок снег. Ветер, не такой зимний, как пару дней назад, залез под рубашку через раскрытые лацканы его пальто, какое в любой другой день Аня бы сама поправила, застёгивая.              Пчёла не сказал, он в голову ей выстрелил:              — Хотел тебя встретить. Вот и приехал.              Бывшая Князева откровенно удивилась, как дрогнувшие пальцы удержали ремень сумки. Будто что-то внутри болгаркой обточили, пуская в стороны искры, пеплом оседающие на корне языка. И тогда всё-таки перевела взгляд на Витю; смотреть мечтала строго, чтоб взор почудился супругу теми самыми «лазерами», но догадывалась, что зрачки заблестели, как у ребёнка, увидевшего конфету.              И не ясно, как реагировать. А что тут ему — смотрящему в ответ так же серьёзно, что не возникало даже мысли о вранье — скажешь? Раз хотел, то как она могла помешать?..              Анна чувствуя, как маска, креплённая на клей, стала отпадать от лица, мысленно ругнулась сотней самых крепких французско-немецких ругательств и выпалила:              — Где Данила? — хотя и знала прекрасно, где он. Точнее, знала, почему не под окнами Котельнической высотки.              Пчёлкин оглянулся. Встал у водительского кресла, а сам на жену смотрел, словно до того год не видел. И нутро сжалось, словно в кулаке у бывшей Князевой была его собственная кукла Вуду с парой воткнутых в конечности иголок.              Витя в ответ только вскинул плечи; липкий жар прошелся по телу, чем-то напоминающий тот пот, который появлялся на спине в растопленной до девяносто градусов парилке.              — Отпустил.              — С чего бы такой жест доброй воли?              — В честь праздника, — снова пожал плечами Пчёлкин; от взгляда Ани, что непривычно свинцом налился за сутки, ему на спину будто особо протяжённую горную цепь пытались возложить.              Девушка поджала челюсти так, что на щеках даже выступили желваки, и руки скрестила на груди. Следующей колкой фразой, напоминающей тычок трезубца куда-то под рёбра и себе, и Вите сразу, она ткнула пальцем в небо:              — Я уж подумала, что ты и второго моего водителя решил уволить.              Притянуто за уши, но Анна подняла ставки, приближая их к ва-банку. Хотя и чувствовала, что рано так блефовать. По лицу прошла рябь, от которой одновременно дёрнулись уголки губ. У самой в голове сконтачились мысли, как голыми проводами.              Пчёла усмехнулся, будто его снова, как прошлом году, по касательной пулей задело, кожу срывая, и головой чуть качнул:              — Не поверю, что Бобр проболтался. Как узнала?              — Ты не отличился особой конспирацией, — вернула ему девушка. Воздух между ними от зрительного контакта тяжелел, рискуя сделаться каменным и хорошенькую Витину иномарку придавить неподъемной глыбой. Пчёла снова хмыкнул, когда Анна опять пустила яду:              — В отличии от всей аферы с Чечней.              И сразу же напугалась сказанного. Не от того, что Витя на него мог за секунды обозлиться, нет. От того, что вопреки собственным мыслям, готовности пойти на попятную, подлила масла в огонь — точнее, на почти потухшие огоньки.              Что-что, а фразы такие явно не способствуют мирному разговору.              Пчёлкин же снова подставился под её колкость. Уже почти спокойно, и лишь одно — уголок рта дёрнулся в третьей к ряду усмешке, какие сдержать не мог, и стало казаться, что это было попросту защитной реакцией.              Он взглянул на супругу, на губы её. А те, наверняка, были от табака горькими.       Витя их с Беловой на балконе увидел ровно в тот момент, когда Анна стряхивала пепел. Бобровицкий уехал, когда жена выкинула окурок в небрежности, какой самому Пчёле стоило поучиться.              Пчёла на Остоженку вернулся с одной целью: положить конец молчанию, что руинило какое-либо их понимание. Надоело возвращаться в квартиру, где тишина напоминала вакуум, собой проглатывающий каждый звук — случайный и не очень. Надоело встречаться не с женой, а с собственными мыслями.              И, готовый её позицию признать, принять, как одиннадцатую заповедь Библии, встретился с пустотой коридоров.              Найти Анну было делом одного звонка на телефон Бобровицкого; водила честно сказал, что Пчёлкину повёз к Беловой, но сначала прокатил супругу по магазинам и цветочным бутикам. И до того, как сбросил, заново обулся, про себя едва хмыкая что-то из разряда:              «Может быть, Незабудка, специально затеяла? Хочешь, чтоб я за тобой побегал, как раньше, а?»              А когда по лестницам вниз бежал, с каждым пройденным пролётом пульс себе ускоряя, сказал, что, хорошо. Побегает. Если ей того очень надо.              Закурил, пока смотрел на супругу, что на пару с Олей себя травила никотином. И стало как-то грустно; так ощущалась тоска, какую в себе прячешь, но которая вырывается наружу после пары стаканов крепенького алкоголя. Пчёла не пил, но чувствовал, что недомолвки дошли до крайней своей стадии — как гнойник, обещающий взорваться, если не сейчас, так через миг.              Надо поговорить. Она сама это понимает, Витя был уверен.              Он открыл дверь авто со своей стороны.              — Поехали?              — Куда? — спросила Анна, ощетиниваясь голосом, но лицом оставаясь такой же статуей. Грёбанная Венера Милосская.              — Домой.              Девушка сглотнула, за намотанным вокруг шеи шарфом пряча колыхание венки. Домой… А куда, если так подумать, ещё было идти, ехать? Никуда. Да и не хотелось где-то бегать. Пчёла лицом оставался спокойным, — гладь озера в глуби леса, о котором не известно ни одному егерю — но в глазах мелькали молнии. И не от злобы. Если б сравнила, то назвала бы вспышками мыслей, что на оба уха сразу оглушали.              А потом, понимая, что проходит точку невозврата, прошлась пальцами по крыше автомобиля — чистого, видимо, только вчера завезённого на мойку — и сделала шаг назад.              Раньше, чем Пчёлкин решился бы за ней бежать, жена открыла заднюю дверцу немецкой иномарки и юркнула на пассажирские сидения. На диагональ от мужа. Заняла самое дальнее место, как подчёркнутый красной пастой намёк — все ещё в контрах, все ещё на взводе.              Зубоскалила. Редко, но метко. Пчёла, поступи с ним так другая девица, о существовании которых после встречи с Анькой будто забыл, вероятно бы из машины высадил хабалку и уехал в одиночестве.              Но Ане можно. Почти всё можно, то — исключительно княжеская прерогатива. И она, по всей видимости, сама это понимала. Несмотря на то, что Витя такого жене и не говорил никогда.              Он только вздохнул мартовского воздуха, а на выдохе коротко рассмеялся; ну, характер!..              Пчёла сел за руль. Анна упрямо смотрела в окно, демонстрирующие ей роскошные ступени не менее роскошного подъезда сталинской высотки. Витя в ответ усмехнулся так тихо, словно от излишне громкого смешка иномарка бы взорвалась, вместе с тем обрывая жизнь водителя и его пассажирки.              Он повернул ключ зажигания и, дождавшись, когда руль снова станет подвижным, вырулил из двора.              С высоты десятого этажа за чёрным «немцем» наблюдала, раскуривая ещё одну сигарету, Ольга.