Княжна II

      Ехали медленно и отнюдь не по центральным дорогам. Витя всё срезал дворами и первое время молчал, словно действительно лишь исполнял обязанности Бобра, ограничивающиеся простым «встреть-отвези-забери». Руль держал крепко, глазами редко кося в зеркало заднего вида.       Только б по приезде домой не прикинулась снова спящей, больной, уставшей или пьяной…              А девушка шорох шин по асфальту не только слышала, сколько чувствовала. Будто иномарка каталась по спине ей, сухожилиями и мышцами хрустя, из них всё выжимая. Музыка не играла, и Аня, разглядывая здания Москвы, по которым в Риге не находила времени скучать, не знала, что было лучше — тишина магнитолы или напевание старенького мотива «La Bouche».              Между молотом и наковальней. Выбирай, что нравится больше.              Пчёла чинно переключил скорость и вдруг спросил:              — И давно ты куришь?              Вопрос был снегом на голову и оплеухой сразу. «Увидел» — поняла, когда кончики пальцев потеряли чувствительность, и до того, как совсем разучилась двигаться, чуточку подобралась, удобнее усаживая на заднем сидении. Хотя, то и было сложно — устроиться с удобствами в тишине, прерванной вопросом, который ей, по сути, ещё во время учёбы в школе должна была задать мама. Или отец, если б дожил до момента, когда дочь на выпускном вечере получила золотую медаль.              Девушка поймала взгляд Вити в зеркале заднего вида. Отвернулась, словно боялась окаменеть, но не от Пчёлы, а от отраженного собственного взора. Ведь так Персей победил Медузу Горгону?              Показалось, что сглотнула не слюну, а алюминиевую стружку, когда сказала:              — Около года.              Начало диалога — слово в слово с тем, какой у Пчёлкиной был с Беловой. Аня посмотрела на стены какого-то храма, что для девушки все были одинаковы, и пообещала, что, скорее, язык себе вырвет, чем на Пчёлу оглянётся. И усмехнулась; ну, не будет же Витя, с восемьдесят какого-то года пыхтящий, как паровоз, её сейчас ругать, учить, как это вредно?              Попыталась представить. Уголок губ снова дёрнулся; сюр какой-то.              Витя крепче сжал руль, так, что, сидела бы Анна рядом, то увидела, как выступили бы вены на руке, на безымянном пальце которой сидело обручальное кольцо. Во рту высохло, будто сам только-только несколько сигарет выкурил.              — Это что ж тебя так дёрнуло?              Пчёлкина снова усмехнулась, ещё выше приподнимая уголок губ. Уже нессиметрично. Она качнула ногой, сама не заметила, как от того колено затряслось на нервах. Так и подмывало сказать правду; что впервые закурила от Витиного блока «СаМца», пока сам Пчёла приходил в себя от наркоза после операции.              Но не стала — то прозвучало бы, как упрёк. Ещё одной стычки не хотелось смертельно.              — На работе были проблемы, — воспользовалась аргументом, с Беловой уже прокатившим.       — Проблемы, — повторил, хмыкая, Пчёла. Словно понимал, но на деле напоминал старца, всю жизнь познавшего и знающего, что проблем не существовало априори. Что существовало только повышенное внимание и переживание людей к ним. Губы поджал; шершавая, обкусанная кожа потёрлась друг об друга, как металлический лист об наждачку.              — Что куришь хоть?              Она почти полезла в сумку, чтоб вытащить сигареты, как улику, важную для следствия, но так оторвалась бы от картины за окном, чего себе запретила. Потому, выглядывая ответ, подсказку на голых ветвях деревьев, посаженных у самой обочины, проговорила, будто в пустоту:              — Chapman. С вишней.              Витя не знал, какую дать рецензию на Анины сигареты. Вроде, не дрянь — относительно достойная немецкая марка, которую сам когда-то пробовал. А в то же время дрянь — с запахом вишенки или без неё, но то никотин.              Он сглотнул; кадык по шее заходил вверх-вниз.              — А ты неплохо скрывалась.              Странная, почти что ядовитая похвала. Ане она подорвала душу, словно стройщипцами открыли для неведомых целей грудину и под сердце пропихнули шашечку динамита. И сама добровольно эту шашку пыталась поджечь, когда сказала:              — В чём-то же мы должны быть похожи.              И не ясно, что это скорее напоминало — попытку свести конфликт на «нет», или, напротив, придать ему оборотов, таких, на которых обычно заносит сильно, на которых улетают с разгона в кювет. Пчёлкин ей подарил усмешку через зеркало, но девушка снова не шевельнулась.              Ну, точно, статуя; с Милосской он там её сравнивал, помнится?.. Отличное сравнение. Особенно если учесть, что Анна сидела, не шевелясь, будто рук не имела.              — Ань, надо поговорить.              Пчёлкин сказал, как тесаком рубанул. Она вздохнула глубоко, сильно грудь себе поднимая, и взгляд с пейзажа, мелькающего за окном, перевела на подголовник кресла перед ней. Сложила ладони на коленях, мечтая, только б ей сил хватило не заломить самой себе пальцы до хруста.              — Давай поговорим, — на выдохе произнесла с такой интонацией, что не понять, чувствовался за нею скандал или, напротив, примирение.              Пчёлкин снова перевёл взгляд на супругу. А та не оглянулась, хотя боковое зрение и заработало лучше, старательно кося в сторону Вити, а точнее — его затылка.              Очередная усмешка горло могла разорвать в ошмётки.              «Хочешь, значит, чтоб я говорил?»              — Если хочешь знать моё мнение, то я считаю — мы оба виноваты.              Вероятно, не лучшая фраза, с какой можно было начинать; она была одновременно и покаяние, и нападение. И Пчёла, за трое суток будто забывший, как жена могла на похожие заявления реагировать, чувствовал себя, если не стоящим на только что отколовшейся льдине, то на самом её сколе, какой пытался прощупать.              Анна, новым вздохом себе распрямляя и без того напряженные плечи, неясно качнула головой. А потом — о, благодать — кивнула:              — Согласна.              Вите посигналили, чтоб ехал быстрее, и сразу же обогнали. Аня рефлекторно перевела взгляд на мчащее к горизонту авто — вот ведь люди странные, по-своему сделают, но всё равно перед этим взорвутся. Всё, только б недовольство своё выставить напоказ…              Пчёлкин думал, настырно вглядываясь в зеркало заднего вида — будто, бляха-муха, забыл её лицо. Пока, вроде, всё нормально.              — Для меня твоя ошибка заключалась в том, что ты всё приняла в штыки, — сказал, и не потребовалось даже поднимать глаза к зеркалу. Анна вздохнула глубоко, словно ей под рёбра вогнали железный шпиль, а выдохнула с явной тряской лёгких. Не признавая, но и не отрицая лежащих на поверхности вещей; сама к такой позиции пришла в размышлениях, разделённых тишиной, сигаретами и таблетками от боли в горле.              — Мне же не стоило на тебя орать и уезжать.              — И всё?              Хотела спросить ровно, но на последней гласной букве тон прямо-таки вспыхнул возмущением. Сразу потух Аниными стараниями за поджатыми с силой челюстями, переведя недовольство девушки из голоса в глаза. Что, правда думает, будто бы обиделась — мамочки, слово-то какое детское!.. — на его крик и отъезд?              Пчёлкин понял, что сглазил, раньше времени сочтя разговор удачным, и на тихом выдохе спросил:              — А что ещё? Разве нет?              — Нет, — отсекла с таким тоном, какой Витя помнил лишь по девяносто первому году, по первым дням строптивого общения с будущей супругой.              — Ну-ка?              Пчёлкина снова вздохнула так глубоко, как, думала, ни один пловец, ни один аквалангист, которым муж так и не стал, не мог дышать. Хотелось подавить недовольство, какое напоминало угольки от старого костра — почти затухшие, но заново разворошенные и оттого поднявшие свой жар. И от кислорода, спустившегося в лёгкие, то возмущение лишь сильнее загорелось.              — Твой отъезд среди ночи — это ещё верхушка айсберга. Ты мне скажи, почему я о сделке узнала именно от Космоса, а не от тебя?              — Ань, в Чечне всё…              — Нет уж, послушай, — прервала его, догадываясь, что маска непоколебимости, которую старательно себе к лицу приделала строительным клеем, от давления рушилась, крошилась, текла, как от высокой температуры плавился пластик, но остановить этот процесс уже не могла.              — Мне, знаешь, уже плевать, что случилось в Чечне; ты, всё-таки, прав, это дело твоё, и явно уж ты не нуждаешься в советчике, который бы тебе говорил, куда лезть, а куда, напротив, лучше не соваться. Ты у меня, Вить, тоже не маленький уже давно. Но ты поверхностно смотришь, думаешь, что для меня самое жуткое — это оружие, — она ненадолго замолчала. — Да, не скрываю, не самая… безобидная вещь. Только вот хуже оказалось то, что я про эту сделку ничего не знала.              Витя сам не заметил, как чуть прибавил газу. Крепче сжались пальцы на руле:              — Так и, всё-таки. Тебя сама сделка волновала? Или то, что ты не в курсе была?              — Что не в курсе, — почти выплюнула Анна и, нарушая собственный запрет, обернулась на Пчёлу. И вдруг прорвало. — С какого момента у вас пошла вся эта заваруха? Сколько ты отмазывался стандартными фразами про «завал на работе»? Почему меня во всём просветил Кос? Почему ты не говорил, что он торчать стал? Он же ни мне, ни тебе не чужой.              Вопросы сыпались, как из рога изобилия. И, может, это не особо Вите нравилось, — объясняться сейчас, когда за спиной остались трое суток тишины — но всё, вероятно, было лучше, чем прийти домой в ещё один день и застать супругу, спящей на диване в знаке некоего протеста.              Чувствуя себя школяром, вырвавшим из дневника лист с неудовлетворительной оценкой и теперь бате отчитывающимся, за что «Марь Иванна» влепила двойку, Пчёлкин начал. Медленно, фразы собирая по кускам:              — Отвечать буду в обратном порядке. Про Коса не говорил, потому что мы с пацанами, с Филом, Саней пытались его вытащить с этой дороги. Но без результатов. Человек бросает, только если хочет, и то, этого не всегда достаточно. А если учесть, что Холмогоров и не планирует завязывать, то… мы только времени зря потеряли. Он на своих «приходах» такие вещи затирал, словно, Ань, у него одного нимб над башкой, а все остальные — черти. Бесил откровенно… И до сих пор бесит.              — Но всё-таки молчал.              — Молчал, — признал, мысленно поднимая один из белых флагов, которых припас достаточно. Мог бы и с Аней поделиться, но супруга пока подбородок держала ровно, статно, — ну, натуральная Княжна!.. — и лишь губа нижняя чуть-чуть дёргалась, как от холода, которого не было.              — Молчал… Да не знал, как это сказать, — снова откровение и, ругаясь тихо под нос себе, левой рукой скользнул в волосы, растрёпывая, словно в них копошились гадкие личинки. — С порога зайти в один день и заявить: «Привет, родная, Космос теперь один кокс жрёт, а нас с Чечней прессуют»? Так?              Анне показалось, что они с Пчёлой наехали на кочку — ту самую, на которую нарвались с Бобровицким по пути к Котельнической высотке. Тряхнуло, будто сидела на электрическом стуле, и крепче впилась взглядом в Витю, а точнее, в малую часть его лица, что виделась в отражении.              Муж провёл языком по десне, будто та сильно сохла.              — Прессуют? — ухватилась за одно слово, и до того, как Витя ей что-то объяснил, поняла. Пчёлкин жестом какого-то кудесника вытащил припрятанный кусочек паззла — тот самый, недостающий, не позволяющий картинке собраться воедино.              «Разумеется, прессинг!..»              Ведь, может, Белый, вся его бригада своим влиянием и стали равными во многом майорам, капитанам и иным высоким ментовским постам, но история не раз показывала — на каждую рыбу найдётся рыба покрупнее. И, видимо, теперь они оказались в сетях, испещренной мелкой-мелкой сеточкой, через которую не проплывут даже мальки и головастики.              Что уж было говорить про людей Белова.              Спина одновременно расслабилась и напряглась, когда сама Анна прижалась к сидению. Кожа скрипнула о твид чёрного пальто.              — Кто?              — Тебе по фамилиям назвать? — смешком отговорился Витя, словно почву прощупывал; мол, если жена огрызнётся — то плохо дело. Но Анна в ответ только посмотрела до ужаса внимательно, так, что подумать мог, будто от ответа его зависела жизнь девушки, а вместе с ней — и ещё чья-нибудь.              Пчёлкин чуть на газ надавил; скорость со смешных двадцати километров в час подскочила до ещё более потешных тридцати.              — Федералы давят, Ань.              Она ослышалась, не иначе. Потому, что вариант, при котором она Витю правильно поняла, казался безумным, точно полученным путем игры в «глухой телефон».              Ну, как могли службы государства давить на группировку криминальных элементов, чтоб толкать оружие на Кавказ? Это ведь то же самое, что, чёрт возьми, делать себе харакири!..              — ФСБ? — решила, всё-таки, уточнить Анна, и голос уже ничуть не звучал ровным. Полное отличие от того тона, которым с ним разговаривала у подъезда Котельнической высотки. И, вероятно, казалась ужасно глупой старухой, глухой на оба уха, когда спросила, всё ли правильно поняла…              Пчёлкин челюсти поджал:              — Именно они.              Она помолчала, пытаясь картину воедино сложить, но она никак не собиралась вместе. Словно Витя, дав ей недостающий кусочек мозаики, забрал у неё другой элемент, все ещё не позволяя правде полностью открыться. То бесило откровенно.              Пчёлка на груди недовольно зажжужала, когда девушка свела брови на переносице, проговаривая:              — Объясни.              И взгляды в жесте, что минуты две назад казался самым лютым кошмаром, пересеклись в зеркале заднего вида. У Вити глаза выглядели простыми, такими, что мысли, кружащие где-то на окраине Аниного сознания, о возможном вранье Пчёлы — а оно после слов, что служба государства спонсировала чеченскую оппозицию тоже было вполне вероятно — пропали. Словно рассуждений подобных и не было.              Насколько это было наивно? Пчёлкиной отвечать не хотелось.              — Что именно?              — Почему федеральная служба безопасности давит на криминальную структуру с требованием налаживать связи с Чечней?              — Это их дела, Ань. Я в политику не лезу, — покачал головой Витя и до того, как Пчёлкина поняла, что ей волей-неволей соврал, поправился. — То есть, не я решаю, что, кому, куда отправить. Это, Ань, не моя стезя… Но, милая, не думаешь же ты, что в верхушках нашей власти нет разногласий? Что, все хотят одного и того же?              Вопрос был явно риторическим. Молчание девушки бригадиру дало утвердительный ответ — такой же громкий, каким можно было счесть силу майской грозы, когда молния небо рассекла, а вот гром ещё не нагнал. Пчёлкин взглянул перед собой, прижимаясь к обочине, всех, кому необходимо быстро проехать, пропуская.              — Единые интересы партии, Незабудка, остались в прошлом, — всё-таки ответил Пчёла. Ане лекцией этих не надо было, потому что и без того перед глазами, как картинками слайд-шоу, складывались по частям осознания. — Теперь у всех свои цели, интересы и желания. И значок ФСБ — отнюдь не показатель, что желаешь только мира, порядка и единства, полностью презирая возможность поживиться.              Анне показалось, что с рук её сняли кандалы. Но в то же время на лоб наклеили клеймо полной идиотки, какое не ототрётся ни водой, ни маслом, ни, чёрт возьми, «Уайт-спиритом».              «Что, в святость чинуш вдруг уверила? Пчёлкина, ну, ты, интересная какая!..»              — Значит, вы были в плюсе…              Витя взглянул на жену в зеркало и до того, как ответить, успел подумать, как же сильно её любил. Любил… За всё любил, за каждый, ёлки-палки, недостаток, что иногда раскрывался, как самое сильное Анино достоинство. Но этот подведённый ею итог, лишенный какой-либо спеси, напускной сердобольности будто рёбра ему в удовольствии сломать мог.              Анютка, может, и злилась шестого числа, но кто, если б подумать, не злился на её месте? Злилась, но старательно шла до правды, а, когда добралась, всё взвесила, как на самый точный весах, известных человечеству, и задала самый, вероятно, правильный вопрос.              Вот, чёрт возьми, рассуждал бы похожим образом Кос!..              — Выходит, Ань, так… Сама посмотри — связи налажены, установлены, деньги в валюте уже в кармане, да ещё и государство прикроет. Три из трёх.              Девушка язык прикусила, чтоб не сказать: «Три из четырёх», и припомнить мужу факт, что куча русских ребят, только вставших из-за школьных парт, под обстрелами ружей, посланных бригадирами, умирала. А потом припомнила себе, что то не муж сам решал; если и должна была винить кого, то только тех, кто интересы своей войны прикрывал делами государственной важности.              В них Пчёлкина не лезла никогда, в политике заинтересованная поверхностно. Но в одном была уверена точно — не думала никак допускать, чтоб игры оппозиции и действующей власти как-то на её жизнь, на жизнь Вити, их жизнь влияли…              Под рёбрами стало тесно. Очень тесно, очень больно, но оттого и хорошо — в какой-то мазохистском смысле этого выражения. Сердце бурно праздновало победу над разумом. Девушка воздух ртом схватила тихо в попытке в пересохшее горло толкнуть глоточек воздуха, а на выдохе, заглянув в окно, сказала:              — Останови машину.              Пчёла взглянул на неё через зеркало заднего вида, всячески игнорируя сердце, от требования супруги совершившего кульбит. Но Анна только усмехнулась левым уголком губ бледноватых и поспешила его в небрежной манере успокоить:              — Не переживай, не убегу. Просто… останови.              Отчего-то в её слова Витя поверил. Как верил в большинство уже сказанных фраз и ещё не произнесённых реплик. Затормозил, выжимая сцепление, и, щёлкнув кнопкой «аварийки», на какие-то секунды забыл, как до того дышал.              А девушка только оставила на заднем сидении сумку. Вышла, дала себе воздуха глубже вздохнуть, и села на пассажирское место справа от Пчёлы, где сидела в любой другой день. Потом правой рукой его взяла за запястье, положила ладонь на рычаг передач и сверху опустила Витину руку.              Так же, как и всегда.              Обручальное кольцо Пчёлкина коснулось Аниного пальца, голой кожи, и платина будто раскалена была, вынуждая спрятавшиеся за тканями одежд мурашки бежать, устраивая марафоны, по коже. Туда-сюда, туда-сюда.              «Аварийка» размеренно щёлкала в салоне глухим тактом, когда девушка, смотря прямо перед собой, остальными четырьмя чувствами ощущала взгляд Вити на своём лице. И, вроде, не целовала его, пальцами губ не касалась, но кисть готова была отдать на отсечение, уверенная, что муж улыбался. Сдержанно, зубов не показывал, но так, что становилось понятно.              Вопрос разрешён.              Движение крови по венам сменило направление. Шло теперь не от сердца, а к нему, вынуждая дышать, жить те секунды в опасной близости до взрыва внутренних органов, как фейерверком. Девушка только подбородком дёрнула вперёд:              — Поехали.              Пчёлкин в ответ на миг задумался. А потом, сжав под своей ладонью Анину руку на рычаге передач, снова на газ надавил. Поехал в тот раз быстрее. А девушка только глянула на мужа из-под опущенных ресниц.       Видимо, хоть в чём-то, но мать была права — не страшно поссориться. Страшно не помириться. Аня в тот момент на руку мужа смотрела, а мысленно только маме кивала.              Начался первый в девяносто пятом году дождь.              

***

             Маргарита Арсеньевна, главный сценарист во всём писательском штате «Софитов», ничуть не изменилась с декабря девяносто второго года — момента, когда Анну заприметила Сухорукова и позвала к себе помощницей. Корсакова, хоть и долго расстраивалась потере толкового переводчика, а по совместительству — сценариста, формирующего красивый текст для русских актёров, — но тогдашнюю Князеву отпустила. Но с одним условием: помощница Виктории Дмитриевны должна была не забывать заходить к старой своей начальнице на чай — главная сценаристка обожала «Эрл-Грей».              Жаль, что Маргарита Арсеньевна так и не уяснила — Анна пила лишь зелёный, с липой и мёдом. Но это припоминать было лишним, чуждым, ни к чему: Сухорукова больно не баловала обилием свободного времени, чтоб гонять чаи по подсобках «писательского цеха».              В первые дни марта Корсакова разменяла седьмой десяток и на репетицию, назначенную на девятое число, пришла шестидесятилетней дамой. Но отчего-то двигалась, думала и говорила шустрее, чем половина актёров, которым не было и тридцати лет. Анна списала это на имя — отчего-то никак не виделась ей женщина с именем «Маргарита» старухой, теряющей сознание и крепость костей не по дням, а по часам.                    — Анечка, ну, ты прям похорошела! — негромко, говоря с одной Пчёлкиной, поздоровалась Маргарита Арсеньевна. Она подошла ближе, стуча яркими серёжками-перьями, и обняла режиссёра за спину — таким жестом обладать могли бабушки, до Аниного рождения не дожившие. — Прямо цветёшь, милая!              — Беру пример с вас, Маргарита Арсеньевна, — ответила она ей, вкладывая больше искренности и в слова, и в ответное объятье. Цветочные духи Анна на себе разлюбила, но Корсаковой они подходили безумно.              — Спасибо, что пришли.              — Перестань, это моя работа, — махнула рукой женщина. На сцене актёры шуршали листами, — Пчёлкина, пока сценаристку ждала, слышала обсуждения Сеченникова с Никитиным о моментах пьесы, что не могло не радовать — а сама Корсакова воспользовалась секундами до прихода Призовина, уже торопящегося из раздевалок, и протянула так тепло, будто голос её был жидкой карамелью: — Ну, красавица!              А потом взгляд, усиленный диоптриями очков, скосила на правую Анину руку. Безобидным жестом, от какого бы Пчёлкина закатила привычно глаза, Маргарита Арсеньевна ткнула девушку в плечо:              — Муж, видать, балует?              Прежде, чем она успела услышать в словах Маргариты Арсеньевны смысл, что ей бы не пришелся по духу, улыбнулась. Поправила обручальное кольцо, — Корсакову блеск трёх бриллиантов почти ослепил — и проговорила в кокетстве, каким привычно тему личной жизни скидывала на тормоза:              — Знать бы, задают такие же вопросы мужу?              — Не сомневаюсь, что задают. А отвечает положительно, — уверила её главная сценаристка и обернулась к Мише, подоспевшему к Анне Игоревне и самой Корсаковой. — О, Михаил Яныч! Возмужал! Как со сцены ушёл — я тебя и не видела толком, сидите с… — она хитро подмигнула ни то нему, ни то режиссёру, — фрау Пчёлкиной в своих каморках целыми сутками!..              Анна, хоть и без очков была, но прямо-таки увидела, как у Призовина зрачок дёрнулся, уменьшаясь. Но, к счастью, Миша сдержал совсем ненужный всплеск недовольства и улыбнулся Корсаковой.              Чем-то помощник её напоминал подростка, встретившегося с родственником, чьего имени-лица не помнил.              Чувствуя, что ещё пару секунд этого немого диалога взглядов — и эмпатичная Маргарита Арсеньевна поймёт, что Миша подобным фразам и обращениям не особо рад, режиссёр взяла всё в свои руки. Коснулась женского локтя, спрятанного за блузой с крупным красным горохом, и проговорила, поглядывая больше на сцену, чем на Призовина:              — Можем начинать, Маргарита Арсеньевна.              — И то правда, — кивнула сценаристка и с резвостью молодой горной козочки поднялась по ступенькам на сцену, где некоторые из актёров под выразительным покашливанием Сеченникова прекратили шептаться. — Ну, что, звёздочки мои, рассказывайте, что надумали!..              

***

             Обсуждения шли так активно, что актёры чуть ли не наперебой предлагали свои правки. Сценарии пьесы шли из одних рук в другие, страницы шуршали, загибаясь в уголках, пока Макарова пыталась во всех красках Маргарите Арсеньевне объяснить, что бы хотела поменять в начале второго акта. Сеченников, которого не только режиссёр, но и сама Корсакова, посмеиваясь, прозвала «старостой», пытался предложения труппы собрать воедино, но вышло у него не очень хорошо.              Анна слушала, вместе с Призовиным едва успевала перелистывать страницы. Пчёлкина пыталась уследить за идеями актёров, на ходу выстаивающих на «развалинах» старой пьесы новый сюжет, и в немногочисленные моменты тишины, длившиеся какие-то секунды, кидала взгляд в сторону сценаристки. Маргарита Арсеньевна в разгаре работы, казалось, будто лицом молодела; в глазах, прищуренных, кажется, от рождения, вспыхивала искорка, от которой на лице её и улыбка загоралась.       — …и хочется, вообще, сделать персонажа более… живым! — закончила свою мысль Гаврилова, чуть ли не хлопнув в ладоши от представления, какую игру мог выдать Вася, поменяй Корсакова его характер. — А-то знаете, он вообще никакой! Сидит, ничего не делает, ничего не знает, ждёт только, чтоб вокруг него с бубном прыгали!..              Маргарита Арсеньевна хлопнула так, что хлопок эхом раздался по залу и стих только в VIP-ложе, расположенной над хорошими пятью-семью метрами над партером:              — Смотрите, рыбки мои, что я заметила: все вы хотите, чтоб главный наш герой, староста, — она добро подмигнула Сеченникову, который почти что натурально залился румянцем под не столько смехом, сколько под откровенным ржанием Закирова: — Генрих наш стал более активным. Правильно?              Ответом ей была тишина, но такая, которая одним существованием своим давала согласие. Корсакова тогда покачала головой:              — Но, зайчики, знаете, у меня какое для вас есть предложение? — и снова тишина, но уже не согласие. А риторический вопрос, который Маргарита Арсеньевна тоже поняла. — Пойти от обратного. Чтоб, знаете, герой наш был ну, совсем пассивный. Чтоб ничего не делал, чтоб ничего у него не вызывало интерес! И исправить можно не те моменты, где Генрих не проявляет инициативы, а те, где он, напротив, ещё что-то пытается сделать. Понимаете, товарищи? На контрасте сыграть!..              Труппа, видимо, такой вариант не рассматривала. Оттого и, сделав глаза почти синхронно круглыми, актёры с актрисами переглядываться стали, как дети, которых сюрпризом привели к аниматору.              — У меня та же самая мысль была, — поддержал Миша. Почесал в задумчивости подбородок, добавил, ловя взгляд Макаровой, на прошлой репетиции его взбесившей чуть ли не до пены у рта. — Знаете, чтоб зритель прям засыпа-ал во время пьесы, и герой раздражал своей нерасторопностью. А в конце оглушить новостью, что Генрих по своей же вине всё потерял.              — Да-да!.. — поддержала, чуть ли не слепя искрами в глазах, Маргарита Арсеньевна. Пальцем с крупным перстнем закачала, что осталось загадкой, как яркий, но в то же время прозрачный, как слеза, камень, не сломал ей хрупкий сустав. А потом к труппе обернулась с вдохновением, с которым каждый творец должен подходить к своим работам.              — Что скажете, красавцы?              Анна между пальцами перекатывала пчёлку, грея её металлические крылышки, сама смотрела за труппой. Хотелось прочитать на лицах у актёров единое мнение, общее «да» или «нет», какое не могли почему-то сказать сразу и вслух. Боялись быть загрызенными? Разочаровались, что все их идеи напрочь отмели? Пчёлкина не знала.              У самой неё в голове, побаливающей от недавней болезни, — или что это было пару дней назад?.. — крутился один и тот же вопрос:              А, может, вообще не стоило этой «демократии» устраивать? Не стоило менять сценарий за три с половиной недели до премьеры? Какой от того мог быть прок? Только работать придётся ещё больше, а труппа и без того устала до невозможности…              — А чё, тема!.. — раздался голос среди актёров массовки.              — А… мы не рискуем упустить зрителя? — предположила робко Поля Ибрагимова, дёргая себя за кончики волос, тем самым голову наклоняя то влево, то вправо. Она будто была куколкой в собственных руках. — То есть… не все, далеко не все досидят нудную пьесу…              И скосила взгляд в сторону режиссёра. Вероятно, искала поддержки от Анны Игоревны, для которой количество проданных на постановку билетов и громкость оваций была таким же важным критерием «идеальности», как и игра актёров. Но девушка в ответ ей вернула внимательный взгляд, от которого Ибрагимова моментально стушевалась; общая тишина тому способствовала, как нельзя лучше.              Маргарита Арсеньевна не обиделась, а, напротив, загорелась до невозможности замаячившим на горизонте рассуждением:              — Да и плюньте на дураков, которые до конца не досидят! Сами себя лишат удовольствия вашей игрой насладиться, то и лучше! Зато представьте, как накроет тех, кто досмотрит пьесу!.. Там без глубокого самокопания не обойдётся у внимательного зрителя.              Пчёлкина просмотрела ещё раз сценарий, думая, как сложится картина, если Корсакову послушать. Какой-то тонкий голосок, едкий, как капля ртути, ей шептал, что половине гостей, как в широких, так и в узких кругам прослывших криминальными авторитетами, дела не будет до происходящего на сцене, — головы к моменту премьеры забьются деталями нелегальных сделок — но Анна пыталась этот шепот не слушать. А всё думала, на что делать ставку — намеренно скучная пьеса с серьёзным финалом, или постановка, в которой герой, пытаясь стать более социальным, по итогу всё равно остался один?              Первый вариант был рискован, и риски озвучила Ибрагимова. Второй же казался Пчёлкиной каким-то не складным; мол, в чём тогда мораль? Если Генрих пытался свою лень перебороть, но по итогу ни невесты не удержал, ни друзей, никого?              Получается, что герой делался не глупцом, а… попросту неудачником?..              Анне казалось, что над ней покачивался молот, а ноги намертво приросли к наковальне.              Гадство.              Сеченников, откашлявшись, обернулся на Полину, шепотом принявшуюся пропагандировать свои идеи среди других актёров. А потом под смешком Призовина — ни то по-настоящему злым, ни то лишенным всякого недовольства — обратился к режиссёру:              — Анна Игоревна, вы сами что думаете?              Пчёлкина язык себе пообещала отрезать, собственноручно оторвать, если б призналась, что не знала. Потому, в последний раз взвесив всё и поняв, что весы пришли в относительное равновесие, проговорила:              — Меня больше интересует ваше мнение.              Вася, кажется, такого ответа и ждал — отчего иначе и мускулом не дёрнул? Хотя, с его умением играть… Это и не удивительно. Но остальная труппа на заявление режиссёра встрепенулась, словно на репетицию к ним присоединился герр Вагнер, не меньше, и только сильнее закачала между собой головами.              — Вы говорили, что пьеса вас не цепляет, — напомнила девушка, руки на груди скрещивая, но плечи старательно отводя назад, словно кто-то сторонней силой ей лопатки воедино сводил. — И, думаю, сейчас именно вы решать должны, как сценарий править. А какой, иначе, толк во всем этом мероприятии? Чтоб мы выслушали вас, но по итогу сделали по-своему?              Маргарита Арсеньевна посмотрела так, что, кажется, для себя открыла новую заповедь из Библии. У Анны же будто рёбра чуть затрещали, точно сужаясь под действием невидимого корсета, какой должен был осанку исправить, но тем самым кости сместил. По лицу Призовина прошлась рябь.              Было тихо, и только негромкий шум аппаратуры подсказывал, что Анна Игоревна вопрос задала риторический. Но, увы, для каждого актёра ответ на него был разным. Поля принялась пальцы перебирать жестом, Пчёлкиной знакомым не понаслышке, ногти потирать, оставаясь однозначно при мнении, что необходима в игре динамика. Закиров же взглядом агитировал остальных пойти на риск, убрать какое-либо подобие резвости сюжета.              И кто знал, чья правда, затея была правильной?.. Наверно, только сама труппа.              Голову Пчёлкиной тогда, как крепеньким ударом тока, посетила одна интересная идея. И спустя секунды от её осознания она Ане показалась такой… непростительно простой!.. Словно лежащей на поверхности.              — Давайте сделаем так, — начала на вздохе девушка, обращая к себе внимание. — Сыграйте сейчас оба варианта. Посмотрите, какой вам будет ближе. Какой дастся проще. Какой зацепит.              Кажется, кто-то усмехнулся. Прошла секунда, прежде чем Анна осознала, что это сделала сама. Не смутилась взглядов — ни смущенных взоров труппы, ни хвалящих глаз Маргариты Арсеньевны. Корсакова только задумчиво похлопала глазами, слабыми от возраста, когда Пчёлкина посмотрела в глаза труппе, ожидая реакции.              — А текст?.. — начал Закиров, этим предложением заведённый сильно, и поднялся со сцены, на которой сидел по-турецки.              — Импровизируйте! — махнул Призовин и, в трубу сворачивая свой сценарий, засовывая его в задний карман американских джинс, полученных по блату, каким Миша отныне тоже обладал, направился к первому ряду.              Маргарита Арсеньевна оглянулась ровно в тот момент, когда Маркова выразительно на финт помощника режиссёра закатила глаза.              Анна, чувствуя, что ей с Михаилом Яновичем предстоит ещё одна воспитательная беседа, проговорила:              — Выберите определенный момент, который сегодня предложили на правку. Например… третье действие первого акта. Там, где Генрих думает, сопровождать ли Берту, свою возлюбленную, на праздник. Пробуйте два варианта — где он идёт, потому что хочет сам, и где идёт, потому что его заставляют.              — А мы посмотрим, — подмигнула им Корсакова так тепло, как, наверно, только мать Тереза умела. — И скажем со стороны, что лучше. Договорились?              Труппа снова сыграла раунд в гляделки, но, на этот раз, видимо, не бесполезный. Что-то явно решили; Анна это поняла по кивкам и взглядам — загоревшимся не сильно, не пламенем лесного пожара, а светом карманных фонариков.              Но и то было удивительно ярко после космического равнодушия в глазах актёров и актрис, не двигающихся с мёртвой точки.              Закиров, играющий роль брата Берты, закинул на плечи Гавриловой руку жестом, способным растопить если не любую, то каждую вторую актрису «Софитов». И Леся, кажется, попала в ту злополучную половину, теряющую от близости Стёпы голову, но почти что полностью собралась, когда Сеченнников, закрыв сценарий, режиссёру сказал:              — Договорились, — и сразу же к труппе развернулся, хлопая в ладони жестом, какой принадлежать должен был Анне. Или, по крайней мере, Призовину:              — Народ, айда, шевелимся!..              Пчёлкина улыбнулась ему в спину, но быстро уголки губ напрягла, чтоб излишне не расплыться в физиономии довольного кота. Взяла Маргариту Арсеньевну за плечо, уточнила:              — У вас точно время есть? Прогон затянуться может…              — Милая, мне понять надо, что они по итогу с текстом хотят сделать, — вернула ей ласково Корсакова, погладив по длинным пальцам, украшенным серебряными кольцами. — Так что, Анечка, не переживай. Хоть взгляну на наших звёздочек!..              Анна ей вернула улыбку, какой славиться пару столетий назад могла сдержанная дама из древнего знатного рода. Сама пропустила Маргариту Арсеньевну вперёд, по ступенькам, у которых уже стоял опомнившийся Призовин, Корсаковой протягивающий руку, и заглянула на циферблат часиков.              Стрелки собрались в почти идеальный развёрнутый угол, равнодушно показывая половину двенадцатого. С момента начала второй части сделки, отправляющей оружие в Чечню, прошло больше пяти часов. Телефон, поставленный на максимально громкий звук, молчал.               Пчёлкин так и не позвонил. Хотя обещал…              

***

             …Дождь, заставший их на повороте к Москвоцерцкой набережной, превратился в практически ливень, которого город не ждал. И, может, машину Витя припарковал чуть ли не перед подъездом, идти злополучные пять метров до парадной Пчёлкины не спешили. Так и сидели на передних сидениях, открыв окна машины, не боясь намокнуть — ветра не было, отчего струи с неба шли ровно-ровно, как по линейке.              Если б Аня сравнить с чем-нибудь могла их автомобиль, укрывший голову от дождя, то в голову бы пришли ассоциации с огромным железным зонтом.              Витя курил. Она тоже — «Chapman» зажгла от сигареты мужа, уже вспыхнувшей табаком и дымящей никотиновыми клубами. Пчёла замялся, но протянул жене огонёк — ведь на поверхности лежало, что Аня, если б не от него, то от своей зажигалки прикурила бы.              Потому и пускали вместе клубы дыма. Пчёлкин себя чувствовал как-то неправильно.              Аня это замечала. Чуть ли не кожей, по которой прошлые сутки бежал озноб, мелкими капельками покрываясь. Потому, прикуривая, старалась клубы дыма в сторону от Пчёлы пускать — как он то делал в девяносто первом, когда запах табака у тогдашней Князевой вызывал нервный тик — и говорила о разных вещах, старательно тему меняя.              — …Ты когда, по итогу, приезжал?              — Когда я приезжал?              — Цветы. Я не ставила их в воду… — напомнила она, стряхивая пепел с раскрытого окна, думая, только б капля не попала по горящему кончику, не потушила вишнево-никотиновую отраву. — Те розы, которые дарил.              — А, — протянул Витя. Локоть он положил на подлокотник, который с Аней делил. Взял её руку в свою, пальцы мягенько смял. — Пока ты в театре была, заезжал. Не спрашивай, зачем.              Пчёлкина в ответ пальцы расслабила. С губ сочился сизый дым, пахнущий вкусно, когда девушка спросила так тихо, что дождю позволила себя перебить:              — Ты же понимаешь, что захотелось сильнее спросить?              Витя ей улыбку вернул — причём такую, какую Анна мысленно среди остальных выделяла. Пчёлкин улыбнулся губами, щёки напрягая, чтоб зубы в смехе не оголить, но больше тепла, чем от губ его, шло от глаз. А те — будто самый чистый в мире водоём, ловящий, отражающий от себя солнечные лучи.              Пчёлкина плавать не любила, но, каждый раз, такую улыбку видя, думала с головой нырнуть. И не пугало, что рисковала не всплыть.              Они откинулись на спинки сидений. Курили. Дождь каплями стучал по крыше иномарки, так не вовремя побывавшей на мойке, стекал по стеклу, которое не протирали выключенные дворники, собою размывал лежащие по обочинам сугробы, и из лёгких клубами пара вырывался дым. И тихо было… Так, что стало страшно эту тишину нарушать.       Но Пчёла иначе не мог; слишком уж неприятно скребло странное чувство недосказанности. И, догадываясь, что от следующих его слов жена могла на дыбы подняться в возмущении, всё-таки проговорил, в глаза ей заглядывая с простотой ребёнка:              — Анют.              — Что?              Пальцы погладили друг друга, погладили ноготки. Пчёлкин затянулся сильно, выдохнул и, прощая себе две-три крепкие тяжки из сигареты, выкинул недогоревшего «СаМца» из окна. Снова в лицо, будто точённое инструментами скульптора, жене посмотрел:               — Анют, не кури больше, а.              Ни то дело в табаке, ни то в чём-то другом, но горечь на кончике языка стала ощущаться особенно. Словно Пчёлкина пыталась разжевать соцветие полыни; ухмылка, отскочившая от поверхностей автомобиля, по итогу скрылась в дожде, но саму Анну так и подмывало кинуть колкую фразу из банального разряда: «Кто бы говорил!».              На деле же бывшая Князева стряхнула пепел в тающий сугроб. Посмотрела на Витю. Он в тот миг казался ей более откровенным, чем в моменты полной обнаженности — как телесной, так и духовной. Откровенный, но в то же время спокойный — точно, чёрт возьми, как море. Океан. Точка Немо, с которой до ближайших берегов плыть две с половиной тысячи километров.       — С чего запрещаешь?              Пчёла вопроса не смутился. Только взгляд, всё такой же откровенно ровный, спокойный, сместил с лица её на пальцы, какие в волосах, на коже своей любил чувствовать. Притянул ближе руку.              — Потому, что вредно, — и коротко дёрнул уголком губ. — Мало ли, как на тебе скажется. Вдруг потом тяжело будет…              — Да с чем?              — Прикидываешься? — усмехнулся он, а сам пальцы снова огладил. Аня вздохнула глубже табаку и чуть не поперхнулась горьким, как самый плохой алкоголь, дымом, когда Витя взгляд на профиль её взглянул со словами:              — Ты же девушка.              — Пол в этом вопросе ничего не решает, — вернула так хлёстко, что, если б слова хотела заменить жестом, то оставила бы на Витиной щеке пощечину. Только вот Витя снова остался спокоен, как удав; он горячо мотнул головой:              — Согласен, — а потом добавил: — Но, Ань, рожают только девушки. И тут уж пол нехило так решает.              И снова поперёк горла встал кашель, который Пчёлкина успела сдержать и подавить. Но от услышанного, кажется, голова кругом пошла. Намёк был таким же прозрачным, каким были стёкла автомобиля Пчёлы.              Аня успела подумать, что, если б стояла, была вынуждена за края столов и стульев хвататься. А потом повернулась на Витю.              Он продолжал гладить пальцы, руки ей, но так, что и не было никаких мыслей, будто Пчёла её пытался уломать. Так ощущалась любая его ласка — приятная повседневность. Ане, кажется, прогоревший фильтр ладонь обжёг, когда Витя на подголовник откинулся и проговорил, прочтя в лице супруги немой вопрос:              — Ань, ну, что ты так… Я же тебя хочу видеть матерью своих детей.              Пчёлкина тогда, вероятно, чуть ли не впервые ощутила себя действительно растерянной. Не загнанной в угол, не застанной врасплох, а именно растерянной. Не знающей, что сказать, едва шевелящей губами в попытке хоть слово, хоть звук произнести, но затихающей сразу, как грамм воздуха вперемешку с табачным дымом попадал в лёгкие.              Она… не ждала. Ни темы такой, ни разговора, ни Витиной откровенности, бросающей в жар на контрасте прошлых суток, на протяжении которых играли в молчанку. И только, наверно, рука, ей гладящая руку в ответ, укротила желание хрустеть пальцами-спичками. Не думала о беременности последние полгода так точно, и, вероятно, не рассчитывала увидеть две полоски… в ближайшие годы как минимум.              В горле стало сухо. Списывать всё на красный «Chapman» сочла наглейшим враньём, каким было не обмануть ни саму себя, ни Витю, о её рассуждениях только способным догадываться.              Дождь отбил ритм, близкий к мелодичному, сам Пчёла, скользнув языком меж слипшихся губ, проговорил негромко:              — Я не говорю, чтоб прямо сейчас… Но через годик. Два… — и наклонил голову чуть вбок, растирая кожу у второй фаланги указательного пальца. — Вполне возможно…              — А что ты же не учитываешь, что не только образ жизни женщины на здоровье ребёнка влияет? — спросила Анна. Выкурила из сигареты последнюю тяжку. И выбросила остаток фильтра в раскрытое окно.              Пчёлкин улыбнулся. Той улыбкой, которой одновременно и поражение своё признавал, и саму Аню вынуждал капитулировать. Она снова за собой не заметила, но улыбка дрогнула в искренности, какую сыграть не смогла бы ни Ларина, ни Тарасова, ни любой другой актёр «Софитов».              А Витя только ближе голову к краю своего кресла пододвинул. Расстояние сократилось. Пчёлкина в ответном жесте прижалась к нему лбом, вчерашним днём горевшим от мерзкой температуры чуть выше тридцати семи градусов.              Дождь стих на фоне шёпота его:              — Анют, бросай… Это та ещё дрянь. Пожалуйста…              — Вить, позвони мне завтра, — попросила она в ответ. И прежде, чем дождалась резонного вопроса, кончиком носа потёрлась о щёку его скуластую с короткой щетиной. Напоминал ежа. — Когда сделка кончится… Набери мне.              Тишина, образовавшаяся в машине, могла дать фору космическому вакууму, в котором звуков не было вообще. Аня в молчании этом могла слышать только шум крови в ушах и на миг напугалась, какого же было глухим, как с ума они не сходили в полной звуковой изоляции, но мысли эти отогнала вместе с очередным ударом дождевой капли по стеклу.              Пчёла выдохнул коротко, будто жена просьбой своей ему кинжал вогнала между рёбрами. И Аня, взглянув на него близко-близко, подумала, что поняла, как выглядела со стороны, когда Витя ей прямым текстом сказал, что был бы не против ребёнка завести.              «Это ведь огромнейшая ответственность. И… он готов её взять? Вместе со мной?..»              — Тебя же сделка не интересует.              — Не интересует, — не видела смысла отрицать Пчёлкина. И, чуть взгляд потупив на уровень его плеча, поправила ворот чёрной рубашки.              Жест для них — более, чем привычный. Но Вите душу перевернуло с ног на голову ни то касание жены, ни то слова последующие:              — В отличии от тебя. Ты интересуешь. Интересовал и будешь интересовать. Потому, набери мне, Витенька…              — Я так люблю тебя, Незабудка, — покачал головой и до того, как Аня его вверх вознесла очередной фразой, в сравнение с которой не шли прошлые её откровения и все будущие клятвы, поймал её губы. Горько-вишнёвые.              Поцелуй, может, и был глубоким, с языком, но нежностью такой обладал, что для Анны загадкой осталось, как в руках мужа не растеклась. От такого обычно лёгкие схлопываются, и пальцы выкручивает хлеще, чем в ломке; и случай тот не стал исключением.              Обняла за шею, а сама веки сжала плотно-плотно, чтоб не заплакать от чувства, какому не смогла дать названия. «Любовь» была единственным синонимом, но таким слабым, собой не способным и близко описать то желание расцеловать Вите всё лицо, в перерывах заглядывая в глаза, что и небо, и океан одновременно, и говоря много-много слов сладких, приходящих только в больную от нежности голову.              Как же не хватало его… Дьявол, как не хватало…              — Ты наберёшь? — спросила, отрываясь только для того, чтоб задать вопрос, волнующий так же сильно, как всё волновало тогда — от запаха весны до самого Вити, сидящего рядом. — Витенька, набери мне, пожалуйста, набери…              — Позвоню, — уверил её. Рукой взял за лицо, но, коснувшись подушечками пальцев волос, не удержал себя от соблазна и скользнул ладонями в пряди. Чёрные. Прямые. Мягкие… — Ань, я позвоню…              Она уверила, надеясь искренне, что не зря, потом позволила себе голову чуть запрокинуть, скатиться по креслу, чтоб глубже дать себя поцеловать.              Дождь медленней стал бить. В машине Пчёлкины сидели ещё с десяток минут.              

***

             …Анна Игоревна лицом не изменилась. Разве что краска чуть выступила на щеках, что и без того были вполне румяны — не то, что седьмого числа. И, вроде, никто, даже Маргарита Арсеньевна её внимательным взглядом не наградила — значит, не дала повода в себе сомневаться.              Пчёлкина села в кресло. Пока актёры на сцене принимали свои места, готовые удивлять режиссёра, сценариста и самих себя, быстро проверила телефон.              Мутное окошко не горело. Пропущенных звонков не было.              Неприятно заскреблось изнутри по рёбрам то, чему Аня не смогла дать названия. Она ладонью, непослушностью своей напоминающую или каменную, или песочную, убрала трубу размером с кирпич с сумку. Взглянула на сцену, запрокинув сильно голову.              Всё — после репетиции.