февраль 1996
Пчёлкин согласился. И началась пора разлук — как её за глаза, в канители одиноких вечеров, перетекающих в недели, назвала Анна. Витя в тот же вечер позвонил Исмаилу, который, если верить тону, действительно сомневался, что Пчёла согласится с идеей войти в долю немецких сделок. Через пять дней и пятнадцать часов от звонка бригадира последние дела горцев в столице были решены, и Витя собрал чемодан «по минимуму» и улетел с новыми деловыми партнёрами в Ставрополь, а оттуда — на машине до пригорода Пятигорска, прямо к границе с Кабардино-Балкарией…***
…Аэропорт запомнил их, стоящих близко друг к другу, в комнате для курящих. Аня дымила, мимо себя пропустив недовольный Витин взгляд, и увернулась, когда муж попытался сигарету у неё вытащить и тлеющим кончиком ткнуть в дно пепельницы. Пчёлкин пальцы пропустил через руку жены, обещая, что будет приезжать — раз в неделю, две, но будет, обязательно, навеки не уедет от неё, ни за что. С собой звал. Пчёлкину удержали только «Софиты», после ухода Тарасовой пережившие упадок, но уверенно вылезающие из кочки, в которую угодили. — Звони мне, — указ с неё взял Пчёла, когда Анна всё-таки потушила окурок. За щёки взял, чтоб взгляд не отвела, даже не смела смущаться сырого блеска в глазах, за который себя ругать стала уже в тот же момент. — Когда захочешь. Поняла? — Поняла, — проговорила, но так гнусаво, словно нос был зажат прищепкой. Мамочки, думала, какой позор… — Я буду возвращаться. Туда-сюда, из города в город. — Я постараюсь прилетать, — уверила его Аня, а вместе с тем — и себя. Надо, должна прилететь; её и без того убивала непогода марта с его заморозками, вернувшимися в столицу после десятых чисел. Без Пчёлы будет совсем тоскливо. Да и, всё-таки, он тоже не железный, не камень бесчувственный… Сам сказал как-то раз, когда пьян был — какой-то праздник отмечали, ещё до того, как вскрылась афера с Чечнёй; он супругу остановил, за руку взяв, на колени себе усадил и целовал в ключицы, пуская под кожей всполохи пламени. А потом, когда Анна сама была готова опьянеть и в руках Вити растечься масляными красками, он ей среди потока слов ласковых сказал вещь, на которую супруга не обиделась: — Я, может, без тебя и смогу. Проживу как-нибудь. Смогу… но не хочу без тебя… В момент, когда за толстыми стенами аэропорта разворачивались самолёты, гудя страшно, Витина пьяная исповедь вспомнилась и в каждую клеточку мозга отдала. И, как тогда, прошило иглой, которой на востоке лечили все болезни. Пчёла взглянул на супругу с улыбкой, способной растопить Арктику. Взором повторил: сможет, но нахрен не нужен город, в котором от жены у Вити есть только воспоминания, обручальное кольцо из платины и фотографии в портмоне. Витя поцеловал так крепко, как, наверно, целовал только под алтарём ЗАГСа у Выставки Достижений Народного Хозяйства. И Анне, вопреки здравому смыслу, кричащему, что взрослые люди, что дела не ждут, захотелось его тогда удержать. В миг, когда пальцы в воротник рубашки цеплялись, а дыханья на двоих разделились, ни просьбы не показались низкими, ни падения в колени, ни манипуляции на пару со слезами. Но девушка сдержалась. И за то себя потом хвалила. И ругала — что вообще подобные мысли и ухищрения допускала в голову свою. Внуково, с которого улетали самолёты на юг новорожденной России, помнил Анины стенания так хорошо, что домой она ехала на такси отрезвленная своим стыдом и позорной слабостью…***
…Но время шло. Первые дни, недели, а скорее, даже, первый месяц хотелось лезть на стены в попытке забраться на потолок. Вещь, кажется, любая, только присутствующая в квартире на Остоженке, напоминала о Вите; подушка хранила запах шампуня, пустые вешалки гремели, когда их случайно касались, и, кажется, даже на комоде от извечной пачки сигарет остался след, как от трупа, обведённый мелком криминалиста. И Анна не знала, было бы лучше всё попрятать, поныкать по далёким углам, или, напротив, на видных местах оставить, чтоб каждой минутой нахождения в квартире напоминать себе о муже. Не знала и пряталась в театре. В месте, какое и держало в Москве корабельным тросом. На апрельскую премьеру, ставшей невероятно тяжёлой для всей труппы, она пригласила Тому Филатову, давно желавшую узнать и узреть, что из себя представляла Анина работа. Подруга оказалась в восторге, и эмоции её были такой силы, что Аня неволей вспомнила радостные визги фрау Карлы фон Кох, от которых закладывало уши. Во время антракта, проведённого в кабинете режиссёра, Тома поведала Анне о событиях в кругах бригадиров — общение с Валерой, Косом и Сашей после Витиного отъезда почти полностью прекратилось. По большей части Филатова, озирающаяся по сторонам с восхищением и удивлением сразу, говорила про мужа. Пчёлкина ремнями к лицу своему крепила маску «покер-фейса», чтоб не показать тоски в глазах, возникающей от любви Томы, которой пропитано было каждое слово по отношению к Валере. И слушала, слушала… Дела у бригадиров шли на убыль после того, как Пчёла ушёл, но дверью не хлопая, а оставляя её открытой — как знак, что в любой момент может вернуться с новыми идеями, схемами и предложениями и снова завести ребят на самые разные авантюры. Фил, забросивший свою работу каскадёром на время активного подъёма структуры Белова среди братвы, вернулся в киноцех и теперь исправно выполнял трюки заместо главных актёров. Аня мысленно смеялась; и сказал бы ей кто год назад, что с Валерой будет работать в примерно одной среде, то говорящего похвалила бы за отменную шутку. А теперь и не смешно вовсе… Про Космоса Тома мало что знала, и Пчёлкина быстро смекнула, что не только один Витя утаивал правду об «увлечениях» Холмогорова. И подумала, смотря на подругу, плохо ли было Тамаре оттого, чего она не знала?.. Не сказала бы — наоборот, Филатова блестела изнутри, глазами всех слепила рассказами о муже, сыне и явно не горела желанием узнать, что один из бригадиров себя толкал в гроб. Но Тома, опять-таки, не была вкурсе. А потому перешла к Беловым. Родственная связь с Сашей не стала гарантом поддержки общения. Насколько это было «к сожалению» или «счастью», Аня утверждать не бралась. Потому, что, стоило ей вспомнить о двоюродном брате, так сразу в голове говорили два голоса — по всей видимости, от лица правого и левого полушария соответственно. И если одна часть Пчёлкиной вспоминала лучшие моменты с Беловым, — от первой встречи по возвращении с Риги до тёплых слов, сказанных от его лица молодым на пороге ЗАГСа, — то вторая параллельно с тем припоминала Сашины проколы, как в попытке напомнить, что скучать особо не по чему… По словам Тамары, за каменно-ледяной маской Анны не увидевшей боя мыслей, Белый занимался каким-то фондом… Большего Филатова, преимущественно равнодушная к тёмным делишкам бригадиров, не знала, но Пчёлкина догадалась, какими бумагами был завален двоюродный брат. Теми самыми, ради которых и водил вокруг депутата из Госдумы хороводы, устраивая пляски с бубном. Вместе с реставрационным фондом архитектуры Белому перепала ещё часть импортных льгот на табак и алкоголь… Саша, видимо, по «брату» не тосковал особо, раз так крутился-вертелся в относительно легальных — хотя, вероятно, после чеченских разборок любая афера покажется незначительным балавством — схемах. И снова — часть Ани двоюродного брата осуждала, мысленно за мужа оскорбляясь. Вторая половина же пожимала плечами и уверяла, что, поменяйся бы Витя с Беловым местами, и она бы не посчитала продолжение работы супруга без Сани чем-то вопиющим и некрасивым. Все они взрослые люди. Способны отделять чувства от дела. Или, по крайней мере, некоторые… Анна до сих пор помнила, как Тамара дёрнулась ни то от первого звонка, зовущим обратно в зрительский зал на второй акт, ни то от каких-то своих мыслей. И особенно в памяти отпечаталось, как Филатова, не столько дыша, сколько ахая, повернулась к подруге и проговорила: — Ой, Анечка, я же забыла совсем!.. — до того, как у Пчёлкиной сердце, пусть и не дёрнулось никуда вон из груди, ни в пятки, ни к горлу, но ударилось с особым напряжением, Тома от себя подальше убрала чашечку. — Ты знаешь, что они скоро переедут? — Беловы? — уточнила и, дождавшись кивка Филатовой, чуть вскинула брови. — С чего бы вдруг? — Тесно стало, — пожала плечами жена Фила и продолжила, очень «кстати» останавливая Аню прежде, чем она задала Томе с десяток вопросов, показывающих настоящий уровень её интереса: — На Котельнической, конечно, положение очень выгодное, самый центр, но, сама понимаешь, Ваня растёт мальчиком достаточно… активным. Все углы в доме собирает, Оля только один синяк ему перевяжет, так он другой поставит!.. Пчёлкина смотрела на Тамару так, словно пыталась понять, насколько она была честна, но сомневаться в правдивости слов Филатовой, чуть ли не захлебывающейся в рассказах о грядущем переезде Беловых, было бы глупым. Потому только на ус мотала, слушала, запоминала, планируя позже, в компании пустой квартиры, в которой ей уж точно не было тесно, — скорее, наоборот, слишком просторно — и одной-единственной сигаретки все заново обдумать. — Ни за что не догадаешься, куда переедут!.. Аня улыбнулась искренней, но все ещё сдержанной улыбкой, какую переняла от мужа: — Ну, раз уж ты так утверждаешь, то есть ли мне смысл что-то предполагать? Филатова рассмеялась звонко и на ноги поднялась. Подошла к зеркалу, в котором Пчёлкина обычно поправляла украшения перед самым выходом на «свой» балкон, каждое появление на котором было одновременно и походкой по подиуму, и выходом на гладиаторскую арену. — Близ Рублёвки! Аня подумала, что ослышалась. Рублёвское шоссе? То самое, прилежащие территории которого в стоимости растут мало того, что по часам, так ещё и в геометрической прогрессии? Район Барвихи, куда перебираются важные государственные, военные, церковные чины, а вместе с ними, по всей видимости, и представители криминалитета? «Интересно», — думала тогда Пчёлкина, артистично приподнимая брови в ответ на взгляд Филатовой, пойманный ею в зеркальной глади. «Что же это за сигареты и алкоголь, если Белов решил перебраться в «феноменальный» район?». — А что, там была стройка? — прикинулась Анна, наклоняя голову чуть вбок. В тот миг она напоминала умную сову из детских книжек; для полноты картины не хватало только очков, но и те у Пчёлкиной лежали в сумке. — Не слышала, чтоб шли разговоры о появлении новых многоквартирников… Тома как-то неясно фыркнула, а потом Ане показалось, что она снова ослышалась: — У них теперь свой дом будет. Частный! — Теперь до работы Саше будет долго добираться, — покачала Пчёлкина головой, которая стала казаться оглушенной. Хотя, от услышанных новостей другие реакции казались бы, как минимум, странными. Свой дом на Рублёвке — это, что бы Анна не думала, показатель. Несмотря на воспоминания разговора крайнего с Олей Беловой, рассуждающей над разводом, — что, по всей видимости, пока отошло на второй план — один вопрос остался в голове Пчёлкиной: Откуда такие деньги? Отстроить дом — а зная Белова, лишившегося умения довольствоваться малым, он возведёт на Барвихе настоящий дворец — в районе олигархов удовольствие более, чем недешевое. Аня не побоялась бы даже сказать громогласное слово «дорогое». И, что, все ещё Сашу «кормят» импортные льготы?.. — Ой, Анечка!.. Сашу ли пугать расстояниями? У него машина такая быстрая, да ещё с недавних пор и водитель частный, настоящий кортеж, — махнула рукой Филатова. — А там хоть воздух чистый! Не то, что на Котельнической; каменные джунгли! Пчёлкина встала, поправила пиджак Томы со спины. Потом, удостоив себя коротким взглядом в зеркало и оставшись довольной увиденным, она потрепала Тамару по плечу. Улыбнулась с таким же старанием, с которым Лера Абрамова, пришедшая на замену Тарасовой, отыгрывала роль Беатрис — невесты главного героя: — Нужно возвращаться на балкон. И девушки ушли из кабинета Анны Игоревны. Тома шепотом, не ясным немецким гостям, до самого второго акта что-то рассказывала про количество этажей, спален и санузлов в строящемся особняке, но Пчёлкина слушала вполуха. Мысли в голове шумели о том, что что-то не сходилось, и стихли только к следующему утру, когда Аня выкатила из шкафа свой чемодан и принялась паковать вещи на трехдневную поездку в Ставрополь. К супругу. Наконец-то. Когда летела в первый раз к Вите, то не понимала откровенно — потряхивало так сильно её или самолёт, вошедший в зону турбулентности? Голову даже посетили мысли, что дело в близости Грозного, в котором до сих пор гремело сильно, громко и часто. И, если виной дрожи был не самый лёгкий полёт, то продолжило бить в ознобе, даже когда в зоне ожидания увидела горца с табличкой на своё имя. За ней в аэропорт имени Лермонтова отправили водителя. Мужчина с табличкой, представившийся ей армянским именем «Миансар», лихачил, но скорость Анну, едва ли нашедшей смелости сесть в чужую машину, не пугала. Пугало само присутствие, существование человека, который её вез незнакомыми дорогами в пригород Пятигорска. В апреле девяносто пятого года Анна могла кисть на отсечение отдать, что ни одного лишнего движения не сделала. Даже ни на одной кочке не подскочила за все тридцать восемь километров пути. Напряжение выжигало кровь в вязкую лимфу и по линии роста волос пускало редкие капельки пота. Но всё менялось. Менялось окружение, взгляды, мнения. Менялся мир, вместе с ним и люди. Анна это чувствовала. И сама замечала — как минимум, за собой. В феврале девяносто шестого Пчёлкина уже знала название шоссе, по которому её везли к частной охраняемой территории. В трёх крупных домах, стоящих почти у берега озера Тамбукан, жили основные идейные вдохновители кавказко-немецкой кампании, в которой Витя выступал одним из главных лиц — дипломатом, доносящим до Гансов, Фрицов и других германцев идеи Исмаила. Аня смотрела в окно, тихо про себя радуясь, что Константин без особых скандалов — вполне обоснованных после трёх отгулов к ряду — отпустил её на четыре дня, и не боялась случайно хрустнуть пальцем, привлечь взгляд Миансара, из-под густых бровей кажущийся особо тяжелым. Впереди показались крыши дома, почти ставшего для Пчёлы новым.***
— Здравствуй, родная. На территории перед домом, выложенной тротуарной плиткой, её встречал Пчёлкин. Анна вышла из высокого внедорожника со ступенькой, и, огибая тающие остатки снега и льда, подошла к мужу. Его рука сразу упала на талию, ближе к пояснице, словно была магнитом, тянущимся к металлической детали, и губы друг друга коснулись. Без огня, без страсти — ведь как-то раз Пчёла, с ней в спальне ночью смеясь, поведал, что, когда Витя супругу при горцах обнял, целуя в волосы, все сразу застеснялись и засмущались той открытой любви, которой в их культуре так явно демонстрировать было не то, что неправильно… Скорее, непривычно. Анна фыркнула, но запомнила. Ограничиваться с тех пор старалась лишь сдержанным объятьем. В тот раз что-то пошло не по плану. — Привет, — поздоровалась негромко и жестом привычным поправила ему и без того ровный воротник. Миансар за их спинами кряхтел, выгружая из багажника Анин чемодан, а сама девушка, на себе чувствуя проявление самой клишированной, оттого и нелюбимой ею фразы про бабочек в животе, взглянула на супруга. Километры городов, разделившие год назад и сжалившиеся лишь на три встречи в два месяца, сделали так, что Пчёлкина какие-то черты мужа начинала забывать. Но сразу, как видела снова, волной цунами захлёстывало дежавю, отчего воскрешалось желание погладить Витю по волосам, жёстким от капли геля, кончиком пальца провести дорожку между родинкой на лице и шее… Одно Аня могла сказать точно: синяки под глазами Вити с прошлой их встречи стали заметнее. Словно синева из радужек мужа перекочевала чуть вниз по лицу его, подчёркивая усталость Пчёлы, как красным фломастером. Точнее, синим, или, если говорить совсем правильно, фиолетовым. Раньше бы, наверно, в году девяносто третьем или, может, край, девяносто четвёртом, она бы решила, что это странно, что не сходится. Ведь на юге такая погода прекрасная, свежий воздух, в начале февраля уже и снега нет, лишь в тени остались мелкие сугробы. Допусти Анна такие размышления сейчас — и плюнула бы в зеркало в надежде, что сама испытает такое же унижение, как и девица с обратной стороны глади. Всё куда тяжелее. И если не ладится работа, то не спасёт ни хорошая погода, ни свежий воздух, ни рано зацветшие растения. — Ты как? — Истосковался, — качнул головой Пчёла, намеренно чуть оттопыривая губу. Девушка в ответ прыснула, но так тихо, что смешок скорее напоминал громкий выдох. Какой-то безобидный подкол вертелся на языке, когда Витя носом провёл по её щеке, вынуждая забыть, как она там хотела пошутить. — У тебя как дела, работа, а, малыш? Нормально долетела? — Всё идёт своим чередом, — кивнула она в спокойствии и только, кажется, раскрыла рот, чтоб на пол-октавы тише спросить, как успехи в Витиных делах, так колесики её чемодана гулко стукнули по дорожке, выложенной плиткой. Обернулись. Миансар вернулся к рулю и, заметив на себе взгляд семейной пары, воскликнул: — Пчёла, подтягивайся через минут десять. Поговорить надо. Анна прямо-таки почувствовала, как уши вытянулись, становясь острее, а вместе с тем и рука, обратная её сторона стала влажной, как обычно бывало от волнения. Звучала фраза, особенно, вторая её половина, достаточно… многообещающе. И девушка взглянула на Пчёлкина. Синева под глазами супруга стала казаться глубже, темнее из-под бровей, пусть и светлых, но сведённых так густо, что волей-неволей начинаешь под взглядом таким тушеваться. Переубеждать себя, что показалось, Аня сочла глупым. Витя кивнул, и Миансар посчитал свой долг выполненным. Не смущая больше ни себя, ни Пчёлкиных, он сел за руль чёрного — что не удивительно — джипа и выехал с территории домика, в котором один только Витя жил; этакий жест щедрой воли Исмаила Хидиева, которого сам Пчёла за щедрость, временами излишнюю, елейно прозвал «барином». Аня взглядом проводила внедорожник с поддельными номерами. Тогда будто щёлкнули, с запястий снимаясь, кандалы. Девушка заглянула в лицо мужу, уже никого не стесняя взглядами, касаниями и близкими расположениями тел. Чуть тронула за скуластую, сегодняшним утром выбритую щёку. — Проблемы? — спросила понимающе, а сама надеялась услышать ответ отрицательный. Хотя и понимала: услышать мало. Надо в него поверить. Витя качнул головой, лицом притираясь к Аниной ладони. Жест, за трёхнедельную разлуку, проведённую в разных городах, стал непривычным, хотя и до того был в порядке вещей добрые четыре с половиной года. Страшно громкая цифра, на деле кажущаяся куда меньше. — Разберёмся, Незабудка, — уверил ни то её, ни то себя Пчёлкин на резком выдохе. И до того, как Анна успела к ощущениям прислушаться, муж подошёл к чемодану, который поднял без труда, и свободную руку закинул на плечи девушке, какую на некоторое время был вынужден оставить. Солнце тускло грело из-за облаков.***
Не было причин переживать за Пчёлу. Он находился в соседнем доме, да и несколько часов не были веским поводом волноваться, ходить взад-вперёд по светлой гостиной, в которой, казалось, даже стены дышали позолотом. И Анна почти не беспокоилась. Разве что к десятому часу, когда за окном окончательно сгустилась тёплая — для Москвы, заметаемой колкими метелями, даже жаркая — февральская тьма, стала чаще оборачиваться к окнам, напоминающим чёрные зеркала. Силуэт соседнего дома, что по размеру был, наверно, раза в три больше Витиного коттеджа, скрылся в наступившей ночи. Даже окошки его не горели, блёкли на фоне света, горящего в гостиной у Анны. И, волей-неволей, но сердце, которое уже должно было привыкнуть к необходимости терпеть и ждать, подвывало от волнения. Пчёлкина спросила, какой на то был повод. Ответа эмоции ей не дали. И девушка, этим одновременно обрадованная, и разочарованная, себе приказала перестать высматривать мужа в полумраке. Даже была бы готова сказать, что боялась, как ребёнок, темноты, — точнее, того, кто оттуда мог посмотреть в ответ — если б этим успокоила желание ждать силуэт с покатыми плечами. И Пчёлкин вернулся — в чём Анна, в принципе, и не особо сомневалась. Дверь хорошая, металлическая, вроде как, со швейцарским замком, пусть и запиралась без проблем, но открывалась с мелким скрипом петель. А в тишине те прозвучали так громко, что сердце чуть не рухнуло, как падало при шаге мимо случайно упущенной ступеньки — один в один со звуком из фильма ужасов. Девушка, уже лежавшая в кровати и размазывающая по рукам крем, из-под одеяла выскользнула, накинула на плечи атласный халат. На ходу подвязывала пояса, запахивая грудь, и по лестнице поторопилась к гостиной. Витя пытался идти тихо, но, когда в пустом доме услышал шлепанье босых ног, наверняка замерзших от прохлады паркета, понял: скрываться бесполезно. Своё позднее появление сдал с потрохами, — точнее, со скрипом двери, какую всё потом себе обещал смазать. Анна остановилась только на миг, чтоб убедиться, что Пчёла пришёл не в окружении новоявленных партнёров по бизнесу, отпускающих бороды до самого пола. И только этот миг иссяк, отмерла, на выдохе негромко позвала: — Витенька. Пчёлкин обернулся. Взгляд Ане, наверно, мог показаться «наклюканным», и, если б спросила, пьян ли он, то Витя сказал бы обязательно, что да. Пьян. Присутствие жены, шепот, который на протяжение полутора месяцев только в телефонной трубке слышал да во снах по ночам, дали в голову сильнее самого крепкого коньяка из коллекции Вахи. Супруга, такое услышав бы, фыркнула. Но зарделась бы, Пчёла мог дать руку на отсечение, что так бы и было. Но Анна перетасовала все его карты жестом старого афериста, сколотившим на играх в покер целое состояние. Подошла, не переживая плохо запахнутую грудь себе застудить его мёрзлой одеждой, и обняла Пчёле щёки. От пальцев-спичек донёсся аромат каких-то ягод. Ему ужасно захотелось жену расцеловать. Только вот задачи, возложенные Исмаилом на Пчёлу, на желание это клали всё, что только можно было класть. Работа не ждала промедления даже ночью, что по каким-то естественным причинам должна была принадлежать или снам, или любимым людям. — Солнышко, — проговорил Витя так, что подумал: если б с ним так Аня разговаривала, то он бы, как минимум, глаза прикрыл, супруге со стороны напоминая кота. Девушка, жена же в ответ на тон такой сделала ровно то же самое. Веки расслабила, но ресницы предательски выдали своей тряской. Поцеловал в лоб всё-таки вопреки своей занятости. Да так неспешно, словно не у него во внутреннем кармане пиджака лежало небрежно смятое письме какого-то герра с фамилией, от длины которой ломался не столько язык, сколько глаза. — Ты чего не спишь, малыш? — спросил, едва шевеля губами по лбу её. И удивился, как Аня ему не дала по грудкам кулаками. Ведь, если подумать, спрашивал полную глупость, ответ на которую знал. Пчёлкина задумалась ненадолго, и по итогам трёхсекундных размышлений желание мужа обнять перевесило решение устроить в первый день прилёта скандал. Да и, в конце концов, о чём скандалить? Можно подумать, в первый раз… И Анна приподняла голову, подставляя лицо, протёртое тоником, под поцелуи Пчёлы. Руки же обняли за талию; девушка ни то своими движениями Витю к себе притянула, ни то сама к нему подтянулась. — Вить, — позвала по имени, и дальнейший вопрос застрял в горле не комом, не костью… Прошли какие-то секунды, прежде чем Аня поняла, что слова просто исчезли. Дымом растворились, словно и не было их никогда ни на языке девушки, ни в голове её. Да и он сам, вероятно, понял, что хотела спросить: Всё хорошо? Или, если переводить на более откровенный — есть веская причина за тебя беспокоиться? Витя снова губами, что малость царапали, оставил поцелуй. Лёгкий, каким, наверно, Аню в восемьдесят втором году не осмелился наградить даже мальчик из пионерского лагеря, в голове бывшей Князевой прослывший первой любовью, тогда совершенно чуждой. Девушка прижалась теснее; если спросили б Пчёлкину, отчего мурашки побежали, от мужа, по которому в Москве тоска и скука душила, или от прохлады его рубашек, пальто и пиджака, то Аня, скорее всего, промолчала. — Анют, иди спать, — попросил тихо, словно договаривался с кем-то очень темпераментным. И так, наверно, в какой-то степени и было. Супруга вздохнула так, что тела, и без того скучавшие по близости — любой, так и самой невинной, душу щемящей в невинности, так и в той, что эту невинность в пепел оборачивала — соприкоснулись теснее. Пчёла по голове её погладил, по малость сырым от вечернего душа прядям и сказал шепотом, каким обычно в чём-то клялись: — Я скоро буду, хорошо? — догадываясь, что на деле задержится в кабинете на полчаса, а то и больше. И удачей будет, если Анна поверит, уйдёт, укрывшись одеялом, и уснёт к моменту, когда Пчёлкин действительно решит все вопросы, которые ему так не вовремя Хидиев подкинул. «Господи, пожалуйста, не упрямься, Незабудка, иди, скоро, скоро буду…» Девушка не верила. Отпускать не хотела, но что-то вынудило всё-таки руки, обнявшие кольцом Пчёлу за пояс, расслабить. А когда сделала шаг назад, показалось, что наступила на иголку, а та, повинуясь законам детских баек, проникла в многочисленные переплетения вен, артерий и сосудов, по мышцам кровью поднялась и застряла в сердце самым своим острием. Вот как кольнуло. Словно заточкой. Взглянула на Пчёлу, на неё в ответ смотрящим чуть исподлобья, но оттого ничуть не осуждающе. Наоборот, тепло, так, что хочется поверить. И, дьявол, одновременно понимала брешь его, но вместе с тем… принимала. За чистую монету. — Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — в откровенности, сорвавшейся с языка так внезапно, что Аня сама на миг испугалась, сказала она. И взгляд метнула от глаз Вити куда-то за спину, оттуда — обратно. Как указ самой себе глаза не отводить. Пчёлкин ей кивнул, напоследок поймав руку и огладив ту так ласково, словно в ладони Вити очутилось самое тонкое стекло, которое треснуть могло от неправильного взгляда. Искренней, чем в моменты немногочисленных его молитв, какие Витя при ней редко допускал, уверил: — Знаю. Всё нормально, Ань. Тогда она смирилась. Вскинула руки, а вместе с тем и мыслями подняла белый флаг. Пусть… Холод, которым не должно было тянуть по ногам, всё-таки коснулся стоп, и те плохо стали гнуться в районе пальцев, когда Анна развернулась со спиной, идеальной для расположения мишени, и направилась обратно в спальню. Уже не так быстро, как с лестницы спускалась, и явно не в той компании, на какую рассчитывала. От Ани отскочил рикошетом Витин вздох, а от стен, увешанных картинами с обилиями пейзажей, вслед отразился шум его шагов. К шее подтянулась колючая лоза, — пока что не душащая, а так, малость гладящая — когда девушка вернулась в спальню. Левая половина кровати была ею измята, правая — ровна и нетронута. Девушка мысленно оплеуху себе дала, чтоб драмы, ставшей привычной от работы в «Софитах», на ровном месте не разводить. Но когда укладывалась в одиночестве под одеяло, глянула на будильник, поставленный близко-близко к её тумбочке — специально, чтоб первый делом утром посмотреть на время. Часы образовали почти что нулевой угол, показывая без десяти полночь. Анна положила голову на подушку. Прикрыла глаза…***
…Она проснулась от того, что во сне перевернулась, но ничьего тела не коснулась. Руки, движения которых в полудрёме не контролировала, ударили не по груди мужа, а только хлопнули по чужой подушке. Всё ещё не тронутой Витиной головой, все ещё холодной. Анне хотелось поверить, что она ото сна тёплая, и оттого температура за границами одеяла кажется равносильной полюсу холода в Оймяконе. Но раскрыла слипшиеся глаза; спальня, для неё в последние полгода ставшая почти что такой же родной, какой была спальня в квартире на Остоженке, была такой же, какой Пчёлкина помнила её до погружения в сон. Прикроватные светильники горели, на стуле, на который Витя исправно убирал одежду свою, пренебрегая существованием вешалок, не появилось рубашки, пиджака… Догадываясь, что в следующие секунды непривычно вспыхнет, девушка взяла будильник и поднесла его поближе к лицу. Два сорок с копейками. Сон как рукой сняло. Аня выдохнула рвано, в какой-то степени чувствуя себя надзирателем. Но, самое печальное, что, как бы не понимала, — дела, работа, сделки, деньги… — как бы часто себя саму загоняла в состояние, в котором сутки без сна проводила над сценариями, документами и отчётностями, Вите такой роскоши не хотела позволять. Что, можно подумать, он этим лучше сделает? Кому? Явно не себе!.. Пчёлкина откинула подальше одеяло. Сразу же на плечах выступили гусиной кожей мурашки, и Анна, дрожа ни то от мёрзлой спальни, ни то от недовольства, что, мол, Пчёла своим упорством, а скорее, упрямством, до добра не доведёт, накинула на себя халат. Атлас не особо согрел, но с той задачей хорошо справилась тихая Анина злоба, больше напоминающая старческий бубнёж. «Если он откажется спать, то… силой утащу. Вот, правда!» — загорелась девушка и, почти не путаясь в пустых комнатах, направилась в кабинет. Коридор из спальни к лестнице, ведущей на первый этаж, огромная, поистине барская гостиная, в которой можно отмечать скромненькую кавказскую свадьбу на сотню приглашенных, были темны. И дальше, в глубине дома отсутствие включенного света казалось особенно сильным. Наверно потому, что играло на контрасте с маленькой полосой света, проглядывающей через щель между полом и дверью Витиного кабинета. Анна у порога остановилась, чтоб слишком резко дверь не раскрыть. Вздохнула громко, а выдохнула, по большей мере, «в себя». Прислушалась в звукам за дверью, но там оказалось так тихо, что девушка громче слышала пульс, особенно сильно чувствующийся в точках на шее и животе. Пчёлы слышно не было. И девушка постучала. Ответом снова стала тишина. Вопреки извечному правилу в кабинет пускать только после разрешения режиссёра, Анна приоткрыла дверь. На эту её дерзость не было никакой реакции, что на миг даже напугало, вынуждая сердце о рёбра гулко ударяться в попытке прочь из груди выпасть. Пчёлкина тогда зашла в кабинет полностью. Витино рабочее помещение по размерам значительно уступало его кабинету в московской квартире, но было больше Аниной, как Саша в девяносто четвёртом году сказал, «коморочки» в «Софитах». Всю стену, расположенную по левую сторону от входа, занимал массивный книжный шкаф, в каком преимущественно были Анины книги. Полки, не заставленные литературой, Пчёла использовал в качестве тумбочек, столиков и ящичков — ставил на них пепельницу, пачки сигарет, пару красиво гранённых стаканов, из которых было не стыдно выпить стопку хорошего коньяка. Коньяка именно армянского — с этим удовольствием в окружении горцев, что родом были как с северных, так и с южных склонов огромного хребта, проблем никогда не было. Рабочий стол Вити был завален бумажками, под обилием которых девушка увидела портсигар, раскрытый так широко, что отчего-то Пчёлкина его мысленно назвала не открытым, а распятым. Увидела смятую пачку «СаМца» и маленькую иконку формата три на четыре сантиметра, какая у Вити извечно на столе была — привычка. Ничего не поделаешь. Сам Пчёла полусидел-полулежал в компьютерном кресле с высокой спинкой и мягкими подлокотниками. Голова его была опущена, и волосы, слипшиеся от постоянных прикосновений в крупные пряди, хоть и падали на глаза, не скрывали того, что веки у мужа были опущены под тяжестью его усталости. Уснул. За работой, надо же… Анна ещё раз выдохнула так тихо, как только смогла. И хоть какая-то её часть совсем не довольна была, что Витя за документами, какие от него точно не убежали бы никуда, заснул, но будить мужа возмущениями не хотелось совершенно. И без того на поверхности лежало, что устал. И, видимо, сильно. Она тихо зашла в кабинет. Чувствуя себя сапёром, ступившим на минное поле, девушка приближалась к столу в попытке угадать, скрипнет ли какая-нибудь из половиц под её ногой, и если скрипнет, то какая и насколько громко. Кровь шумела в ушах, будто к ним прислонили морские ракушки. Но удача Ане пока улыбалась — хотя, не столько улыбалась, сколько откровенно лыбилась. Пчёлкина этим пользовалась и, подойдя так близко, что очутилась по правую руку от супруга, остановилась. Взглянула на него, дремлющего, с опущенной к ключицам головой, и вдруг растерялась, хотя и думала, что разучилась колебаться после того, как съехала со студии на Скаковой. Аня не знала, стоило ли его будить. Первой мыслью было, что, конечно, нужно растолкать мужа, переправить Пчёлу в спальню. Ведь, иначе, завтра — точнее, уже сегодня — проснётся с затёкшей шеей и настроением ниже плинтуса. Но стоило увидеть его в состоянии, в котором не смог уловить момент, когда нужно было остановиться, и сердце Ани оттаяло — как бы банально то не звучало в голове девушки, не любящей использование фразеологизмов. Просто… сжалось что-то в груди в тоске и… чуть было не сказала «жалости», но быстро от себя это неправильное слово, считающее унизительным, отмела. Совсем не хотелось прерывать Витин сон. Потому, что догадывалась — если разбудит, то Пчёла сразу поймёт, как сильно задержался. Хоть на деле у Ани мыслей каких-то не «таких» не было, девушка в неслыханной щедрости дала себе ещё минуту, чтоб подумать, что делать дальше — уходить из кабинета его в одиночестве или в компании Вити. И взгляд в размышлениях скосился на стол. Листы бумаги были однотипны, а с её зрением и вовсе сошли за одинаковые не только внешним видом, но и содержанием. Девушка чуть наклонилась, хватаясь за один из листов — не с целью прочесть, а просто передвинуть листок ближе к центру, чтоб тот не упал. Тогда из-под груды листов показался край какой-то книжки, обложка которой была преимущественно выполнена в трёх цветах. И, может, видела Аня не так хорошо, как раньше, но различить оттенки смогла. Три полосы — чёрная, красная и жёлтая — сложились во флаг Германии, на котором крупными белыми буквами было написано: «НЕМЕЦКО-РУССКИЙ СЛОВАРЬ». Брови, аккуратно тронутые пинцетом, чуть взмыли. С заклеенных рам потянуло прохладой, холодом пятигорской ночи; Анна догадалась. О чём-то, что в её голове соединило два голых провода, трясущихся от напряжения, и дало по вискам ударом тока. До того, как её чёрт, в которого она не верила никогда, как не верила в ангелов, Богов и карму, дёрнул взять самую верхнюю бумажку, лежащую в кипе других Витиных документов, Аня себе напомнила о ночи. Что, мол, было поздно, что в мраке всё по другому ощущалось и, если себя сейчас возомнит всезнайкой, которой просто необходимо в каждую щель сунуть носу, то утром о том уже может серьёзно пожалеть. И, если и жалеть, то только о том, что мужу не дала на грядущее утро проснуться с отёкшей шеей и негнущейся спиной. «Всё-таки», — криво усмехнулась Аня, сомнения откидывая. «Не молодеет!..» Она наклонилась к уху его, осторожно положила руку — хотелось верить, тёплую — на затылок Пчёле и, поглаживая, позвала: — Витенька… Он вскинулся сразу, словно тихий-тихий шёпот для него был сигналом будильника. Анна аж отпрянула, думая, как бы муж теменем не ударил её по подбородку случайно, но вернула руку на плечо, всё так же гладя Пчёлу, когда Витя подобрался в кресле. Сухими ладонями, украшенными обручальным кольцом, излюбленными перстнем и браслетом толстой золотой цепи на запястье, он протёр себе слипшиеся глаза. Пчёлкин в тот миг напоминал только что вылупившегося птенца — так же озирался по сторонам, мотая не головой, а глазами, что были сильны, но в тот миг дальше собственного носа не видели. Анины руки, тёплые, как бы сильно она на тот счёт не переживала, его гладили, давая разрешение мужу не оборачиваться, не оправдываться. По крайней мере — сейчас. Пчёла всё-таки прижал основание ладоней к глазным яблокам, какие просто невероятным образом оттого не заслезились. Потом руки отнял от лица, освободил одну из ладоней. Откинулся на спинку кресла. — Сколько времени? — Почти что три часа, — ответила Аня. Она снова наклонилась чуточку, обнимая за плечи, но в то же время утягивая куда-то вверх, на ноги пытаясь Пчёлу поднять этой лёгкой тягой. — Поздно, Вить, пойдём… И когда муж, один раз глупо моргнув, ей кивнул, Анна почти что с ужасом осознала, насколько Пчёлкин устал, что даже для приличия не пытался сказать что-то про работу, обязательства, сделки или грядущие переговоры. Казалось, что мороз всё-таки пробрался через щель в раме и сделал воздух арктическим, когда девушка в рукава Витиной рубашки вцепилась в самом нежном и ласковом хвате, который только могла придумать, и ощутила странное чувство… Будто слёзы, появившиеся невесть откуда и невесть из-за чего, поднялись к горлу, давя на стенки. Может, всё-таки, жалость? Но не унизительная, а добрая, близкая к прилагательному «жалостливый», нежели «жалкий». Аня не знала. Пообещала вернуться себе к размышлениям, существовала ли другая, хорошая «жалость» позже, когда Солнце поднимется над южным городом, активно оборачивая остатки сугробов в лужи и пробивая первые цветочные почки. Если, конечно, вообще вспомнит об этом всём завтра. Пчёла ударил по выключателю настольной лампы, погружая кабинет в полный полумрак. Анна на миг подумала, что в такой темноте они рискуют все углы собрать головами, руками и ногами, но мысли о маршруте до кровати довольно скоро вылетели из головы — Витя поднялся на ноги и, сделав первый же шаг, чуть не оступился; видимо, икры затекли. Она его поймала, под локоть супруга подставляя плечи. Аханье, которое сдержать хотела, или хоть выдохом подавить, вырвалось всё-таки громким, выразительным гласным звуком, на Пчёлу действующим отрезвляюще. — Всё, — произнес он, может, и с сонливостью, но уверенностью. — Всё. — Пойдём, родной, — негромко позвала Аня и, почувствовав, как Витя крепче за плечи её взялся, вдруг почувствовала себя собакой-поводырём. Хотя, с её-то зрением… Смех над продолжением глупой и, вероятно, чёрной шуткой, застрял в груди камешком, давящим на левое предсердие. Почти что по памяти, по очертаниям коридоров, в полумраке будто ставшими другими, девушка всё-таки вышла в гостиную. Большие окна, которые летом всем сердцем проклинала в попытке от солнца спрятаться, пускали ночной полумрак, прогоняемый подступающим утром, и тогда перед ними оказалось новое испытание в виде лестницы. Но то, к счастью обоюдному, Пчёлкины преодолели без единого ушиба и намёка на более серьёзны травмы. Вероятно, помог не выключенный свет маленьких ламп, горящих на тумбочках по разные стороны от их кровати. Пчёла шёл сам, но иногда его заносило в стороны, будто Витя был пьян. Анна держала мужа под руку, за ладонь, болтающуюся на её плече, второй хватала за спину, и одним осторожным вздохом, напоминающим фырканье лисицы, повела носом. Нет, не пьян. Точно — хоть руку на отсечение отдавай. Зашли в спальню, что оказалась теплее всего дома. Аня прикрыла дверь, проводя мужа вперёд, а тот, явно не думая включать из себя героя и не предпринимая попыток вернуться в кабинет, принялся раздеваться. Галстук, который он по их маленькой договорённости, скорее напоминающей шутку, надевал в день прилётов жены, Витя не просто расслабил, а растянул так, что узёл развязался. В руках Пчёлкина осталась лишь полоса хорошего плотного шёлка. Анна едва успела про себя ругнуться, осознавая, что заново галстук завяжет только с третьей попытки, — у неё, в отличии от свекрови, с удавками были большие проблемы — как муж принялся за рубашку. Пуговицы расстегивал небрежно, рвано, как обычно делал после бесящего дня. Радовало, что ни одна из петелек от таких махинаций не оторвалась, и не раздался звук цоканья запонок, отскакивающих куда-то под кровать. Девушка подошла к нему со спины, с покатых плеч стянула рубашку и, проглатывая громкий выдох, с ней направилась к вешалке. Раньше, чем открыла створки шкафа, Витя едва поднимающимся языком сказал: — Оставь, — и, не дожидаясь вполне естественного вопроса из разряда: «Почему?», подтолкнул Аню к стулу. Та брови свела на переносице, но послушно развесила рубашку на спинке. Только отошла к кровати, так вдруг на стул приземлились сложенные брюки Пчёлкина. Пряжка ремня — крупная, размером с треть от Аниного кулака — ударила по деревянному каркасу глухо, девушку вынуждая вздрагивать в плечах. А потом она поправила одеяло, решив, что завтра, точнее, сегодня, но после пробуждения задаст все свои вопросы — сложные и простые, важные и не очень… И только, вроде, собралась убрать халат свой, как Пчёла, севший на кровать, выключил свой светильник и, лишнего не говоря, поймал её за руку. И снова Анна ахнула, словно её не в постель утянули, а на дно бездны. Сердце, кажется, хотело посетить низовья Гранд-Каньона, потому что в пятки летело со скоростью, какую ещё не познали даже последние самолёты. Но Аня оказалась проворнее, успев выставить руку до того, как лоб встретился со стеной или изголовьем кровати. Витя смотрел из-под опущенных ресниц и не объяснял своё желание супругу «покалечить», всё только говорил голосом сонным, тихим: — Ань, иди сюда. Обними меня, Ань, иди… И такая откровенность тогда в голосе его звучала, что девушка на миг опешила. Ноги пошли мурашками, обычную человеческую кожу заменяя гусиной, и только руки Пчёлы, что держали крепко, несмотря на желание снова рухнуть в сон, ей позволили перелечь удобно. Ладони потянули вниз, чтоб Аня коснулась головой подушки. Потом, держа супругу за косточки бёдер, Вите помогли чуть ниже опуститься, так, чтоб носом оказаться на уровне шеи супруги. И произошло это так быстро, резко для человека, две минуты назад спавшего, что Пчёлкина даже не пискнула. Только в полутумане каком-то, что ей застилал глаза и голову дурил, Анна обняла Витю за плечи, одной из рук — она уже бы не сказала точно, какой именно, правой или левой — зарываясь в пряди на затылке. А те даже в свете ночника, который не успела выключить, казалось, золотом блестели. У неё не сердце, душа рвалась по швам, сшитым заново уже не в первый десяток раз, когда Пчёла устроился на плече у неё жестом, какого обычно от Ани ждал, любя моменты, в какие она к нему под бок подбивалась, как по дефолту, умолчанию, чему-то самому себя подразумевающему. Словно что-то перевернулось, отразилось, как в отражении кривого зеркала, тогда. Анна не думала тому расстраиваться. Витя только в шею ей сказал, едва размыкая губы: — Прости меня. — Прощаю, — уверила его, заранее зная, что простит. Даже если поведает завтрашним утром о вещи, способной выбить землю из-под ног. И в горле, кажется, поросли ледяные кристаллы, какие чувствовались лишь при ангине или другой болезни, когда Пчёла в усталости, граничащей с дрёмой, на шее ей оставил поцелуй. — Спи, — шепнула, содрогаясь от странных мыслей нутром. — Спи, утро вечера мудренее… Сказала и поняла, что не в её привычках говорить поговорками. Но осознала это лишь потом, когда Витя руки на талию ей поднял и по истечению трёх глубоких вздохов стал дышать размереннее. Малость задёргались его веки перед погружением в сон, и Анна, полюбовавшись им, таким откровенным и искренним в февральской ночи, решила руки, оказавшейся у супруга под шеей, не вырывать. Не напугало, что грядущим утром сустав мог болеть. Девушка сама прикрыла глаза, сражаясь с болезненно-нежным давлением в груди. За чёрным окном, на самой границе Ставрополья и Кабардино-Балкарии было тихо, спокойно и почти что тепло. А в трёх сотнях километров от Пятигорска шумела последними канонадами чеченская война.