***
…Не звонили, хотя с уверенного Беловского «позвонят» прошли очередные тридцать минут. С момента обещанного созвона — непростительно долгие пять часов. Пчёле одинаково тяжело давалось как сиденье на месте, так и расхаживанье по кабинету — когда мерил шагами расстояние между разными предметами, время шло быстрее, но только вот бесполезный его досуг не прерывался звонком телефона. А это уже злило. До всё того же царапания по нёбу, того же самого удушения, но вместе с тем — куда серьёзнее… Витя потушил сигарету ровно в тот момент, когда Кос и Фил закончили, как раз, третью партию. Ни то Валера в детстве, когда на лето к деду в Ярославль уезжал, днями напролёт со стариком в нарды рубился, ни то Холмогоров с головой, больной от дури, ходы правильно просчитать не мог, но эта партия, как и предыдущие, остались за Филатовым: — А вот тебе, Космос, «марс»! — довольно крякнул Валера. Его оппонент уставился на доску, а после махнул рукой, в сердцах восклицая: — Аферюга! Пчёлкин думал, что скоро их задушит. Потянулся было за четвёртой сигаретой к ряду, но что-то его остановило. Вынудило убрать портсигар, подаренный Анюткой, на стол к Белову, с выразительным грохотом: — Пятнадцать минут могу понять — всё нормально. Час… ещё терпимо. Да, ёлки-палки, даже три. Но, сука, где они пропали, что пять часов на связь не выходят?! Саша в ответ только снова затянулся, да так жадно, как, наверно, не курил первую сигарету, ему в руки попавшую после возвращения с армии. И, бляха-муха, ухом не повёл даже; это, интересно, в характере какого общего Аниного и Сашиного родственника было, что оба, как каменные, могли часами сидеть, не дёргаясь?! Фил принялся раскладывать нарды для четвёртой партии, но Космос рукой махнул, что, мол, «пока что пас, не буду, перекурю», и потянулся за покомканной пачкой «Malboro». И тогда даже Валера, искусно сглаживающий углы в крутые закругления, а те — в прямые, в задумчивости Пчёлкину поддакнул: — Сань, правда. Задержка чё-то уже перебор. Белов стал статуей, не иначе. И остался неподвижным, даже когда, как по запоздавшему заказу, телефон на столе возле игральной доски зазвенел. У Пчёлы не то, что сердце, душа рухнула куда-то прочь. Вместе с высоким громким звонком он с места сорвался, как не стартовал за золотой медалью, наверно, ни один олимпийский бегун. Остановил, сука, голос Белова, который выстрелом пистолета показался: — Тихо! Я сам возьму. Саша не стал задерживаться даже, чтоб Пчёлкину, в сердцах ударившему по столу, отвесить подзатыльник. Только принял от Валеры, ему протянувшему трубку, телефон и, незаметно для самого себя у Бога попросив одного, — удачи — принял звонок. — Да, Ваха? Витя приосанился сильнее остальных, чуть ли не подскакивая с места. А у самого сердце по рёбрам выбивало, как азбукой Морзе, слова Белова. Не знал, что сказал на том конце их чеченский товарищ, от упоминания которого Кос скулил, как от зубной боли, но надеялся на одно — на успех. На приём вагонов, нашпигованных оружием, на удачное завершение сделки… На крупную сумму, упавшую в карман. Смотрел на лицо Саши. А за место каких-либо эмоций у него на лице — венецианская маскарадная маска, олицетворяющая тлен. — Сидим, ждём… — поддакнул, и мускулом не дёргая, Белый. А потом вдруг переспросил, позволив себе только бровями вскинуть: — Что? Это точно?! Пчёлкин от того ощутил себя между молотом и наковальней. Кулак, лежащий на столе, застучал костяшками по столу; Витя в каком-то секундном отрешении понял, что стучал даже не он, а, надо же, Валера. — Ладно, я перезвоню. Саша тогда вернул телефон Филатову. Отчего-то чувствовал себя вышедшим на цирковую арену. А потом, когда в кресло с собственными инициалами сел и, ловя взгляд полу-родственника своего, подумал, что, если бы был на цирковой арене, то только укротителем. Пчёла как раз напоминал тигра, готовящегося к прыжку. Самое ясное, Белов знал, что Витя точно прыгнет. А там, гляди, ещё и рассвирепеет… — Ну, чего? Пчёла в кресле на колёсиках подкатил к столу Саши. А тот, обведя взглядом встревоженных Фила и Коса за спиной Вити, только потянулся к своему телефону, чтоб набрать Ольгу, в отношениях с которой вчера у них наступило что-то типа оттепели. Зажал тройку, последнюю цифру в номере, прикреплённому к квартире на Котельнической: — Груз на приёме разгрохали, — сообщил Белов и вдруг… улыбнулся. На том конце провода раздался щелчок, а за ним — голос женушки. Саша отвернулся от Космоса, тайком радостно выдохнувшим, и Фила. У последнего брови на переносице сошлись в размышлениях, а не просто ли так они вчера с Белым к той крысе в Госдуму катались?.. Саша спрятал совершенно лишнюю в тот миг улыбку: — Да, Оленька… Пчёлкин до последнего надеялся, что ослышался. Но когда Белов, как ни в чем не бывало, стал Суриковой назвякивать, подорвался. Почти как многотонный груз ружья, уничтоженный кем-то там, когда-то там… Да как так, а? Это что, сука, шутка?! — Чего ты, блять, сказал? — встал с места, за собой оставляя кресло. Услышал, что поднялся и Фил, явно учуявший запах не то, что жаренного, а чего-то палёного, и облокотился о стол Саши, заваленный, видать, уже ненужными бумажками по Чечне. — Чего, я не понял?.. — Секунду, родная, — почти промурлыкал Белый и, отодвинув трубку от уха, зажал динамики, повернулся к Пчёле. Сука, знал же, что взбесится!.. — Все, забудь — нет ничего. Прощай, оружие! И под конец ручкой помахал, как красна девица из былин, провожающая богатыря. Потом сразу же заржал, да так искренне и внезапно, что, не знай Витя, что среди них четверых именно Холмогоров торчит, обязательно бы на Белова подумал, как на наркомана. — Фил, скажи, что я ослышался, — попросил Пчёла у Валеры. А тот всё усёк. Собравшиеся воедино частички паззла дали понять, о чём Белов разговаривал с Зориным за закрытыми створками кабинета в здании Государственной Думы. Филатов смог только на Витю посмотреть так, что последняя капля его терпения повисла, балансируя, на краю заполненной чаши. Позже взглянул на часы; до взрыва ядерного гриба имени Вити Пчёлкина осталось три, две… — Чего ты ржешь, Саша? — Я? Да нормально. Ты как там, Ольк? Ваня, чего, спит? Одна. — Мы на такие бабки попали, чего ты ржёшь?! Завопил так, что Ваня, если б и спал, то должен был проснуться. Застучал ладонями по столу, что те сразу онемели, простреливая, и под собой смяли бесполезные документы. Сука, мог бы — убил бы! Прямо на месте, как щенка, зубы бы вынудил по паркету собирать! Он, блять, Белый, не в себе что ли?! Чего ржёт, как он собрался перед спецслужбами отчитываться?! Они, что, подумать можно, на тормоза это всё спустят?! Фил качнул головой. Открыл окно, словно думал, что Пчёла так остынет, но он, напротив, разгорелся только сильнее — схватился за спинку кресла с позолоченной табличкой с инициалами «А.Б.», развернул к себе: — Ты, блять, в своём уме?! — Тих-тихо, Пчёла! — не переставая смеяться, улыбаться ни то мыслям своим, ни то удивленному лепету Оли в трубке, Саша вскинул руку в хреновой защите: — Чего ты кипятишься? Чё мы, по-твоему, бабки отбить не сможем? Ну, правда, бумага же!.. — Бумага? — прошипел так, что голоса своего не узнал. А потом, взвихрившись насмерть, схватился за первую попавшуюся под руки стопку документов и вверх их вскинул, сначала по одной, а потом — разом все! — Вот вся твоя бумага!.. Вот, пожалуйста, все одиннадцать лимонов, как на ладони!.. Саша, приговаривая одно и то же слово, одно и то же «тихо», продолжал ржать, как в припадке, и всё над головой своей размахивал, чтоб не словить башкой какой-то важного документа. Листы спутывались между собой в полёте, оседали медленно, как опадали осенние листы, и ворохом укладывались на пол; вот будет Людке Бричкиной, чем заняться!.. Документы падали, как, наверно, рушились на железные пути остатки обилия «стволов», танков, бомб, пришедших в активность от чужого огня. И вместе с тем падали и деньги. Мимо, мимо бригадиров. Мимо Пчёлы. Витя был готов поклясться, что в броске игральных костей, который Космос сделал, услышал шум спуска курка, съем с предохранителя. А потом, оглянувшись, понял, что, видать, один так переживал. Разве что Фил тоже был смурым, но ничего не говорил, только глаза тупил, пока Холмогоров лыбу пытался сдержать. Белов с Ольгой сюсюкал так, что Пчёлу затошнило. В том кабинете, заполненным сигаретным дымом, спутанными в единую кучу листами документации, Пчёлкин почувствовал на себе все прелести выражения «один в поле не воин». И чувствовал себя действительно одним; братья были равнодушны, даже, скорее, радостны сорвавшейся сделке. А какой это был канал!.. Что, не понимали, что ли?! Нет, не могли не понимать, не дураки же… Хотелось разнести кабинет в пух и прах. Но, какой в том смысл, если реакция у всех будет одна — молчание и смех? Пчёла сквозь зубы ругнулся более, чем лояльным в той ситуации: — Идиот, твою мать! — и захватил выложенный портсигар, закурил, уже не остановленный ничем и никем. Вышел из кабинета, миновал пост Людки, которая, видимо, по орам поняла, что сделка не склеилась, и, пыхтя «СаМцом», направился к себе, в свой кабинет. Чтоб подумать в одиночестве. Собрать воедино куски разорванной чужими обстрелами картины. Набрать Ане. За окном шумела Москва, совершенно равнодушная к рухнувшей сделке на одиннадцать миллионов зелёных.***
Пара звонков, совершенных по «своим» каналам, к которым не было доступа у других бригадиров, Вите открыли глаза на правду. И лучше б он и не пытался, наверно, разобраться, кто, как и зачем подорвал груз на приёме. Лучше б злился, много курил и телефон у уха держал, но не для того, чтоб справки наводить, а исполнить своё обещание и позвонить супруге, которую прошедшей ночью обнимал во сне. Но потом, потом… Витя, отбивая чёрным камнем перстня ритм, под который бы не смог подстроиться ни один танцор, принялся набирать номера, какими не делятся никогда и ни за что. После четвёртого звонка людям, у которых перед Пчёлой были долги, а везде, где следовало, росли уши и глаза, Витя добился новостей о подрыве десятка вагонов с ружьём. И ему донесли абсолютно надёжную информацию, что на границе работал государственный спецназ с нашивками, широко известными в очень узких кругах. Как правило, такие отряды специального назначения конвоем выстраивались на дорогах, по которым катались новоявленные суки-политики. Защищали продажные ОМОНовцы «слуг» народа, а вместе с тем — исполняли их личные поручения. Иными словами, пацаны на побегушках. Примерно такие же были у всей бригады. Но был один нюанс, вынуждающий Пчёлкина ругаться глухим матом и опустошать содержимое своего портсигара: он сам не продавался никому и не посылал свой «конвой» решать личные ссоры. Как это сделал, сука, Белов. Одновременно с тем, как пазл в Витиной голове собрался, стены кабинета сложились рухнувшим карточным домиком. Удар пульса в висках — и с потолка крошится побелка. Ещё один — и оконные рамы трещат. Ещё один — и падают шкафы, секретеры, вешалки… Пчёла был просто в бешенстве. Под звук рвущихся бумаг по Чечне, ему уже не нужных, Витя пытался дыхание выровнять, но, напротив, шелест бумаги был как красная тряпка для быка. И хотелось рвать, метать, ругаться. Белый уехал быстро — видимо, на радостях, что его больше никто за яйца не держит с чеченским оружием, упорхал. На остальных огрызаться Витя смысла не видел. Но, сука, обещал, что завтра — или когда там увидятся? — покажет Сане кузькину мать. Он, блять, совсем попутал. Так вывел его из себя новоявленный пост Каверина, что Саша ментовскую башку оценил в десяток миллионов, блять, баксов! Что ему мешало с мусором разобраться по завершению сделки?! Крылья, сука, из-под лопаток прорезались? Или, может, проповеди Космоса всё-таки возымели свой эффект?! Ох, доиграется он так, доиграется до, блять, гробовой доски, если не разучится личное от работы отделять… Когда Пчёла, куря последнюю имеющуюся в его портсигаре сигарету, услышал в коридоре удаляющийся голос Валеры, то понял, что из бригадиров только он в офисе и остался. Часы показывали четвёртый час; в то, что Кос остался в конторе после вести о расстреле военного состава, не верилось от слова «совсем». И хрен знает, насколько правильно Витя поступал, но тоже принялся собираться. Сегодня, видимо, не его день. И пусть такими отмазками пользовался ещё задолго до того, как у него начала расти щетина… иногда это было необходимо. Махнуть рукой, укуриться до тесноты в груди и к супруге явиться в подавленности, о силе которой раньше и представления не имел. Незабудке поведать о подставе, силясь сдерживать злой огонь, жрущий мышцы, и ей позволить приласкать себя, как, наверно, только мама в детстве успокаивала. Очень к Анютке хотелось. До ужасного хотелось; её и без того мало было, а после той склоки особенно… Пчёлкин накинул на себя пальто и, захватывая телефон, проверяя ключи в карманах, пообещал себе — если жена в театре ещё, то просто приедет, взвалит на плечо её к себе и увезёт прочь. Нужна. Очень нужна, до невозможности нужна вся она — и слова её, и утешения, и близость, не столько тел, какое дело до них, сколько близость душ и разумов, холодных, как айсберги, что сейчас было как нельзя к месту. Рациональность Анина нужна, губы её, пальцы в волосах… Сука. Слишком не хватало. Он вышел из кабинета. Поправил воротник, который ему обычно правила супруга, и на телефон посмотрел. Свет включенных ламп играл бликами на мутном окошке, на котором не было ни одного значка — Аня так и не звонила. Хорошая, умненькая… Невероятно терпеливая. Пчёла принялся набирать номер, который знал по памяти. Навряд ли бы жене сказал, что брата двоюродного её хотел наградить парой сочных тумаков, но, исполняя данное обещание, признался б — что сделка сорвалась, что просрали они десять, точнее, одиннадцать миллионов, и всё… дальше, что будет, кажется оттого неизвестным. Уже гудок пошёл, когда Витя, вздыхая с тяжестью Атланта, которому на плечи взвалили сраные Аппалачи, — или, чего уж там мелочиться, можно сразу Кавказ — услышал за спиной своей: — Пчёла! — с характерным акцентом. Оглянулся. К нему, вышагивая на длинных, точно ходулях, ногах, со стороны Людкиной приёмной направлялся Исмаил Хидиев. Весь в чёрной коже, как самый натуральный гангстер, сам мулат с тёмной, густой растительностью на лице, не познавшей седины — иными словами, натуральный горец, который в кобуре носит не пистолеты, а ручные кинжалы. Как бы сейчас не пустили его, как барана, на кебаб, или что они там на свой мусульманский праздник делали, кого резали?.. Витя, ругнувшись про себя, сбросил звонок на Анин номер. Приосанился, готовый брать весь огонь на себя — как всегда!.. Как говорилось, инициатива еб…берёт инициатора? — Исмаил, — вместо приветствия он протянул кавказцу руку. Тот, к некоему Витиному облегчению, на рукопожатие его ответил, и взглянул… нормально. Не корчил лицо в недовольной гримасе, не играл ножом-бабочкой, которой Пчёлу было уже несколько лет как не напугать. — Я слышал, груз не приняли. Разбомбили. — Да, — не видел смысла отрицать Пчёлкин и подумал, что честностью своей рискнул, с разбегу впрыгнул в капкан. Потом отвёл меньше, чем на миг, взгляд в сторону, а сам думал, что напоминал суку-политика, который с экранов ящиков сыпал популистскими обещаниями, когда качнул головой: — Будем разбираться, что там произошло… — Эй, не, брат, — покачал головой и пальцем чеченец, и улыбнулся в радости, что Витя сам в нужную тему их разговор вёл. — Ты на этот счёт не кипятись… Пчёлкину услышанное не понравилось уже тогда — будто по спине поползли цепкие тараканы. «Не кипятиться»? И это ему говорила сторона, которая от вести, что от нескольких вагонов оружия остались только разговоры, рвать и метать должна была в стократ сильнее Вити? — Исмаил, это была очень серьёзная сделка, — осёк Пчёла. Только потом он понял, что, всё-таки, больше ему не нравилась простота одного из глав чеченской группировки, — в конце концов, кому важнее были бомбы, ружья и «шашки»? Но и какой он ему «брат»? — И сбрасывать её на тормоза нельзя. «А что, блять, ещё остаётся делать? Против Белова пойти? Тоже не вариант…» Горец, в свою очередь, только улыбнулся, но так, что, думаешь — если б змеи улыбаться могли, то именно так, как это сделал Исмаил. — Не-не, Пчёлкин, ты послушай!.. — и чуть плеча его коснулся, будто Витя куда-то убегал. Бригадир тогда не понял, как сдержался и не скинул с себя руку чеченца. — В этом-то и дело всё. Я вижу, ты тут единственный заинтересованный в… дальнейшем развитии. Пчёле такое начало смутно нравилось. Точнее было бы сказать, что не нравилось. Но он, себе напоминая, что уши заткнуть всегда успеет, что сейчас лучше было слушать, а ещё лучше — слышать, снова челюсти сильно-сильно сжал. — Любая, Пчёла, война, кончается. И это всё скоро тоже кончится. А жизнь продолжится. И если хочешь хорошо жить… — Это угроза? — уточнил он тоном таким, что, если б и была на самом деле угроза, Исмаил бы с огромной вероятностью прикусил язык. Но горец только рассмеялся и, чуть по сторонам оглядываясь, успокоил ни то его, ни то себя: — Не, брат, какая там «угроза»… Наоборот, идея есть одна. Как говорится… деловое предложение. Батареи, кажется, принялись работать, как сумасшедшие; отчего, иначе, стало так душно, будто весь воздух в коридоре высушили? За Пчёлкина кто-то другой лопатки воедино свёл, вынуждая распрямиться и приосаниться, не иначе; он на Исмаила внимательнее взглянул, а у того лицо честное было, будто мамой клялся. — И в чём соль? — У нас, брат, на Кавказе нефти много. Немцы, шайтаны, в сорок втором так хотели прорваться!.. Тогда, может, их пускать было и нельзя, чтоб страну без топлива не оставить. Но сейча-ас, — протянул, почти что на шипящих, Исмаил. — Время мирное. А нефть, Пчёлкин, это чёрное золото… Витя уголок губ приподнял, — интересное у Хидиева представление о «мирном времени» сложилось, ничего не скажешь!.. — но сам свёл ниточки, какие ему Исмаил давал, в единый клубок. Немцы, нефть… Попахивает, как минимум, валютой. Заманчиво. Но где-то в таких — исключительно хороших — раскладах всегда прятался подвох. — Есть потенциальные покупатели заграницей, основной контингент собрался в Берлине. Люди серьёзные, к ним сразу с таким предложением без «опыта» не заявиться, но, поверь, в Германии полно людей — как легальных, так и теневых. И, брат, рыбы те ещё!.. — Я уяснил, — кивнул Пчёлкин, а сам, не зная, насколько его интерес будет оправдывать риск, всё-таки спросил: — Только вот я как могу помочь? — Ты карьерист, — рассмеялся Исмаил. И следующей фразой разделил мысли его и все плюсы-минусы этой затеи по разные чаши весов, которые здорово шатались из стороны в сторону, не в состоянии прийти в равновесие: — Не то, что остальные. Белый так заинтересован, как ты, не будет. А на что нам лишний груз? И Витя понял. Ему предлагали тему международного уровня. Совсем другой полёт, высший, бляха-муха, пилотаж. Но с условием, что он будет один. Без братвы, не горящей желанием иметь большое количество точек соприкосновения с горцами, мочащих в Чечне русских пацанов. В ушах вдруг образовался вакуум, а в голове — беспорядок. Хоть и старался он у Ани перенять привычку лицо сохранять камнем, но, видимо, вышло так себе, раз Исмаил его тронул за плечо, прощаясь. Направляясь к лестницам, горец обернулся на Пчёлу, который чувствовал себя кем-то по типу предателя Родины, и бросил: — Мы в Москве ещё неделю. Если надумаешь, то цифры те же. И этим Пчёлкина поставил на распутье, на котором он ещё ни разу не оказывался.***
— …Что скажешь? Анна ничего не сказала. Сидела в кресле в Витином кабинете по другую сторону от его стола, и стало казаться нереальным всё, что осталось за порогом. Да и вещи, находившиеся в пространстве четырех стен кабинета, к слову, тоже чудились сюрреалистичными. Пчёлкиной было бы проще счесть за шутку, сон всё, что шло с момента, когда муж вернулся домой. За окном ещё светило солнце, но Витя был хмур, как грозовая туча, чем приблизил вечерние сумерки. Анна встретила его в домашнем халате, размазывая по рукам крем с маслом какого-то там ореха, и обомлела, когда супруг, поцеловав её крепко, как иногда делал после стопочки коньяка, опрокинутой за «деловым» банкетом, сказал ей идти за ним. С таким настроем он обычно уводил её в спальню, отчего у девушки ноги мелко задрожали. Но когда Витя завернул в кабинет, Аня дрожала уже вся. И вовсе не от предвкушения. Муж сел, достал сигарету и закурил — будто не он за сегодня подпалил уже с десяток сигарет, не он вчерашним днём супругу просил бросать курить. И рассказал, повествуя Ане об исходе сделки и последующих предложениях, что для Вити были, как снег на голову. Пчёла находился на распутье. И жена это не то, что видела. Она это понимала. Равно, как и понимала, что, если б была в таком же состоянии, то с трудом бы подпустила хоть кого-то так близко, как-то смог сделать Пчёлкин. Вите же нужен был совет. И давать его Анна переживала так же сильно, как сомневалась просить у кого-то помощи, чтоб ненароком не сойти с собственного пути. — Не знаю, что сказать, — решила побыть честной. Босую ногу поставила на край стула, подбородком упёрлась в колено, словно спать хотела, или будто голова была тяжелым свинцом, отчего тянулась вниз. Где-то в глубине души, в самых дальних её закромах, до которых не добраться даже несуществующему дьяволу, Анна радовалась, что сделка с Чечней всё-таки провалилась, и многотонное оружие обернулось пеплом. Но эта радость, чем-то близкая к больной, перекрывалась осознанием, что для Вити действительно важен был канал, накрывшийся медным тазом. А горцы, заметившие его неравнодушие, пригласили в долю другой сделки — уже, кажется, не идущей вразрез с интересами государства… Это Пчёлкину успокаивало — так же, как успокоил исход сегодняшней репетиции, на которой решился вопрос со сменой сюжета и старой-новой актрисой из запаса, пришедшей на смену Тарасовой. И теперь ей, как и любому почти счастливому человеку, хотелось, чтоб и у мужа всё было ровно. Без лишней тряски. И, может, обеспечить такой вариант развития событий и можно было при помощи правильного выбора, но от мысли, что Пчёла так откровенно ей про новое предложение рассказал, что совета спрашивал, девушка чувствовала себя снайпером, не имеющим право на ошибку. Ведь видела, что муж во многом именно её совета послушается. И тогда руки, мягкие от крема, заходились в тряске, какую старалась спрятать под столом. У Вити был выбор, Ане ясный. Или остаться с бригадой, или выйти на новый уровень с чеченами. Оба варианта казались одновременно и ошибочными, и максимально правильными; каждый — в своей степени. Что, мол, как может оставить братьев в Москве, сам с горцами, на всю голову отмороженными, бизнес делать? Но, в то же время, как может упустить возможность выйти на международный уровень, не отбить упущенные провалившейся сделкой бабки?.. — Не знаешь, — хмыкнул, повторяя, Витя. Затушил догоревшую сигарету в пепельнице, из которой торчала пара свеженьких окурков, а потом признался: — Вот и я не знаю… И сокрушение в его голосе не могло сравниться с тем, с которым обычно складываются напополам небоскрёбы. Анна вздохнула, а выдохнуть уже не смогла — будто ей иголку, тонкую, маленькую, какой в древности на востоке лечили недуги, в район лёгких вогнали. Она сделала меньшее из того, на что была способна. Протянула к Вите руки, а, когда он, вскинув чуть брови, ей ладонь подал, обняла её. Погладила, заглядывая в глаза Пчёле — и видела в них мысли супруга, так хорошо, словно они печатались на специальной машинке, без которой не обходился ни один автор начала двадцатого века. — Мальчик мой… — позвала в ласке, о которой Витя грёзил в пустоте своего кабинета, и коротко поцеловала ему костяшки. Пчёлкин был близок к тому, чтоб к места встать, на колени, как в девяносто третьем, перед Аней встать. Обнять её и долго так с ней сидеть, головой прижимаясь то к коленям, то к животу девушки. И если сравнить можно было с чем-то чувства, давящие рёбра и в уголках глаз образующие складочки, то Анна назвала бы это фантастическим миксом битого в острую крошку стекла и мягкой, как облако, ваты. Витя взял её за запястье, в его руке скользящее от крема. Преподнёс ближе, нагибаясь сам и Пчёлкину вместе с тем к столу наклоняя. Потом, подсказывая, прижался щекой к руке супруги. И, Боже, он бы жизнь отдал, только б этот момент, взгляд жены запомнить, в памяти сохранить в случае, даже если на закате восьмого десятка лет, до которого с жизнью такой рискует не дожить, подкосит деменция. Так плохо, что даже хорошо. Так хорошо, что даже плохо. — Мой мальчик… Как же ты себя извёл. Устал, — шепнула она, сжаливаясь. И в какой-то эмоции, непозволительной с кем-либо другим, Витя почувствовал себя беспомощным. Абсолютно лишенным сил ту девушку, которая в тот миг по лицу гладила, защитить. — Запутался… — Ань, что делать? Анна знала, что подсознательно оба склоняются к какому-либо варианту. Но вслух того не произнесли потому, что ещё, вероятно, не смогли сомнения излишние откинуть. Или сомневались, боясь, что услышанное друг другу не понравится. И Пчёла, вероятно, тоже знал, причём, с самого того момента, когда ему поставили ультиматум, что выберет. Просто… ещё метался. Вероятно, самую малость. И Аня то могла даже проверить; одно провокационное высказывание — и реакция мужа выдаст с головой. Но не стала. Вероятно, скажи она вслух своё мнение — и прослыла бы циничной. Но, увы, не видела в — пока что чисто теоретическом — решении уйти из-под опеки Белова ничего плохого. Может, потому, что муж обмолвился, что Саня по личным причинам сорвал такую крупную поставку оружия, а, может потому, что априори придерживалась принципа «не вести бизнес с друзьями»… Анна не знала. Но, рассуждая сама с собой, думала, что общее «дело» бригадиров постепенно, но неизбежно настигала судьба других братьев не по крови, а по духу — ведь работать по единым «схемам» здорово было только в первое время. После личные споры исправно, почти что всегда путались с рабочими моментами, и дружбу, и работу пуская под откос. Да и, в конце концов… Раз Белов поставил свои интересы выше сделки, на которую вся бригада была готова, — кто-то в большей, кто-то в меньшей степени — то почему такой роскоши себе не мог позволить Пчёлкин? Что его сдерживало, вынуждало колебаться?.. Вера в себя и друзей? Что-то, что Саша уже потерял? Анна чувствовала себя злым человеком. Но оттого совесть, почему-то, не просыпалась. И то, вероятно, было даже как раз; потому, что совета у неё просил не абы кто. А муж родной, любимый… И если требовалось стать жёсткой, разбить розовые очки ради развития криминальных схем, расширяющих свою географию, Вите показать, что дружба не должна обременять работу, то… хорошо. Лучше, чем потом долго мучиться. Вероятно. — Родной, — позвала его осторожно, словно была в клетке с загнанным в угол тигром. — Я тебе вещь сейчас скажу одну… Вот как ты её поймёшь — так, наверно, и потребуется тебе сделать. Потому, что самые первые мысли, как правило, всегда оказываются самыми близкими, точными. И он взглянул так, будто те самые розовые стёкла взорвались, но осколки полетели в глаза Ане. Захотелось отчего всхлипнуть, но девушка, поджимая губы, подбородок, погладила его по щеке. Дрожа не столько голосом, сколько нутром в каком-то странном переживании, её касающимся одновременно косвенно и прямо, она проговорила: — Не стоит менять людей. Лучше поменять людей. Звучало, как масло масляное, и в первый миг Пчёла ничего не понял. А потом жена приподнялась с места своего, дав ясно понять свою точку зрения. Распрямилась, и рука её скользнула по Витиной щеке. Его передёрнуло в ощутимых мурашках, когда он в спину жене, которая, уходя, казалась фантомом, произведением уставшего воображения, спросил: — Что ты имеешь в виду? Анна остановилась у самого порога. Обняла жестом какой-то несуществующей девицы, которых обычно рисовали лучшие художники-романтисты, дверной косяк. Улыбнувшись одновременно строго и подерживающе, супруга ему сказала: — А это уже как ты решишь, Витенька. И оставила в компании мыслей, ему не способных заменить Анну. Первым порывом, настигшим Пчёлу после наступления тишины, было за бывшей Князевой пойти. Взять её за запястья, в его руках скользящих от крема, и попытаться понять, что же всё-таки она именно хотела сказать. Но, стоило чуть на ноги подняться вслед за женой, как невидимые цепи, соединившие воедино его спину со стулом, потянули назад. В рассуждения, что он сам мог решить. Выбрав дела с чеченцами, рисковал предать бригаду, с которой с первого класса был вместе. Выбрав братьев, мог навеки повязнуть в трясине Москвы, где уже и развиваться было некуда, где оставалось жить, как в стеклянном доме. Витя думал. Часы секундной стрелкой шли, и с каждый глухим ударом он понимал, что стал злым человеком. А если не стал — то шёл к такому статусу семимильными шагами. И Анна, вероятно, когда в следующий раз ему в глаза заглянет, то не узнает. Возмутится, поняв, что муж о брате её двоюродном, бывшей Князевой во многих вопросах заменившим отца, думал. Но что она думала? Точно ли имела в виду, что нужно с Белым, Косом и Филом оставаться? Или, напротив… А, вообще, как там сказала? Что первое в голову придёт, то и правда? Пчёлкину до безумия хотелось верить, что Анины были правдивее речей и проповедей всех священников, которых Вите только предстояло видеть. Он посмотрел на телефон. Время замерло.