август 1996
Анна окончательно приняла и осознала, что Земля круглая, когда Исмаил, донельзя довольный сделкой с соучредителем транспортной компании с офисом в Дортмунде, назвал имя четвёртого «компонента» в своем плане. И Пчёлкиной это имя оказалось настолько знакомым, что девушка, уточнив, нет ли ошибки, не живёт ли где-нибудь в Гамбурге полный тёзка её начальника, вызвалась провести переговоры с Кристианом Вагнером лично. Пчёлу такая инициатива крупно напрягла, отчего он, куря в кабинете, где сидел весь ближний круг Хидиева, спросил у самого себя: «Когда в Анне проснулось такое стремление из переводчика перейти в полноценные переговорщики?». Ответа не было, равно как и не было спасения от Солнца, которое в десятых числах августа палило так, будто думало спалить землю в труху, а зелёную траву обернуть в пепел. Неприятный жар прошёлся по спине, когда Витя потушил сигарету и сказал Исмаилу, что поедет с супругой. Для страховки. Но Хидиева, по всей видимости, очень сильно заинтересовало Анино знакомство с Вагнером, который оказался близким другом герра Кальба — человека, расположения которого Исмаил добивался всеми силами, методами и уловками. Главарь тогда руку вскинул в жесте падишаха и заговорил с интонацией, какую до девяносто пятого года Пчёлкин слышал только на вокзалах и рынках: — Не, погоди, брат, не мели. У нас тут дела есть. — Какие дела? Витя не то, что спросил, он сквозь челюсти прошелестел, уже тогда явно догадавшись, что Хидиев ему возможности супругу сопровождать не даст. А потом на миг взором с Аней переплёлся. Та в кресле сидела, закинув ногу на ногу, колени прикрыв длинной юбкой, какие надевала именно на встречи с хидиевскими людьми, и, кажется, ничуть не казалась напуганной. Равно как не было у неё в глазах, на лице или губах сожаления, что так резко проболталась Исмаилу о знакомстве с Костей Спиридоновым, придумавшему себе крутой псевдоним «герра Вагнера» и за четыре года обучения в Кёльне нахватавшемуся полезных связей. Напротив. Анна, кажется, была рада. Словно успела заскочить в лифт, чьи створки закрылись прямо у Пчёлкина под носом. — Лысого помнишь, брат? Исмаил, кажется, уже во всех красках представил Аню в роли дипломата, старательно доводящей суть его предложения до Спиридонова. И то Вите казалось, как минимум, настораживающим; что, настолько Хидиев Пчёлкиной доверял, что был готов отправить её на переговоры с «немцем», ещё и без мужа, да и сопровождать был готов Анну под аккомпанементы своего собственного смеха? Не ладится. Блядство, не ладится!.. — Осетина, что ль? Хидиев кивнул, а потом всем присутствующим велел идти. Даже Анну отослал. А та, вдруг став удивительно покорной, — Витя мыслями подметил, что до того такое послушание у супруги, не любящей больно плясать под чужую дудку, только он один и видел, — направилась к выходу. Видимо, паковать чемоданы. Пчёла остался, Анну напоследок проводив взглядом недовольным, но почти смиренным и даже спокойным. И супруга, очутившись за порогом, не нашла необходимости его разговор с Хидиевым подслушивать. Пусть и слепо, безосновательно, но она была уверена — Исмаил в прекрасном расположении духа. Он Пчёлкина уговорит передать «бразды» переговоров на один раз. И Анна не ошиблась. Когда зной стал только невыносимее, когда она складывала в багаж пару-тройку юбок, Витя вернулся. Хмурый, но признающий своё поражение: Анна в Москву на переговоры с Вагнером едет одна, если не считать двух людей Бакирова, ответственного за охрану. Пчёлкин же в ближайшие три дня едет в Осетию, чтоб переговорить с одним из первоначальных «коллег» Хидиева, заволновавшегося от затяжных переговоров, и успокоить Фидара. Исмаил им обоим дал по задаче, и между собой они полярно разнились. Будто проверяя их ответственность и самодостаточность, отправлял в разные города. Но Анна от того не думала злиться. Напротив — у неё что-то, что за долгие годы «смирения» с криминальной структурой должно было превратиться в рудимент, в диафрагме приятно щекотало нутро, вместе с тем чуть отяжеляя голову. Пчёлкин был недоволен. Но жена его чувства так хорошо понимала, словно они и ей вместе принадлежали, были обратной стороной медали. Анна тем же вечером к Вите подошла со спины, пока он сидел на диване напротив панорамного окна в гостиной и казался непоколебимым, как самая высокая и крепкая скала, какую девушке только приходилось наблюдать. Она ему шепотом клялась не утаивать, если будут проблемы, звонить обещала утром, вечером и, по возможности, в середине дня, и в перерывах между словами ему исцеловала пряди волос, заднюю поверхность шеи и область за ушами, в ласку свою не вкладывая грамма злого умысла соблазнить и тем самым сомнения супруга списать на «нет»… …В день отлёта, восемнадцатого августа, Пчёла жену провожал на самолёт. Разница в их рейсах составила всего лишь полтора часа, и в момент, когда Анна должна была пролетать над Воронежем, Витя бы сел в самолёт, следующий в аэропорт на окраине Беслана. До самого поста регистрации Пчёлкины были вместе. Молчали, но тем были не особо удручены. Напряжение взяло в тиски, когда на табло аэропорта номер рейса девушки изменил свой статус, приглашая на посадку. — Телефон на звуке держи. И, Бога ради, Ань, не подставляйся, — попросил Витя у неё в момент, когда бакировские щенки двинули с парой спортивных сумок к посту досмотра, супругов предоставляя друг другу. Хотя бы на тридцать секунд. Анна тогда — пусть и на миг, но совсем не вовремя засомневавшись — обняла мужа за шею, покатые плечи, вдруг не захотев их отпускать. — Переговоры — это одно. Но, если Спиридонов на контакт не пойдёт, то отпусти. Не лезь в эпицентр, Бога ради, Пчёлкина, не суйся… — Хидиеву он нужен, Вить. Ту фразу Аня произносила не раз, стараясь Витю в необходимости её поездки убедить, но конкретно в тот раз на самом первом слоге, на фамилии Исмаила голос дрогнул. То было попыткой сделать сальто на тросе, натянутым между вершинами Эльбруса и Арарата. Иными словами, опасно. За минуты до посадки на рейс — смертельно опасно. Она взглянула супругу в лицо, прося невесть у кого, только б Витя не передумал сейчас, не увидел в её дрожи страха, не спутал ту с вполне резонным волнением, какое Анна старалась усмирить. То было бы фатальным крахом. — Раз Хидиеву нужен, то пусть он и базарит. А ты не подставляйся, если Вагнер права качать начнёт. П-шёл этот немец на хер. Вместе с поцелуем, коснувшимся самой линии роста её волос, Витя выдохнул. Долго, тихо, так, словно весь воздух хотел выпустить из лёгких — ведь только в таком случае удастся погрузиться на глубину. А потом Пчёла в шепоте, какой Анна в тот миг сочла откровеннее чуть ли не каждой второй их интимности, ей сказал: — Ты у меня одна. И девушку одновременно и под дых сильно ударило, и сразу же боль залечило. Странное в своей двоякости действие, странные слова, но Аня, глаза прикрыв, почувствовала тогда всю ответственность, что на себя взяла. Она едет не просто переговорить с Вагнером, скурив при этом по паре хороших сигарет без ароматизаторов. Она едет туда, чтоб доказать свою значимость и вес. Она едет туда на свой страх и риск, безоговорочно обещая вернуться с победой. И права не имеет этих обещаний нарушить. Как самой себе такого позволить не в состоянии, так и Исмаила разочаровать не может. Витю не может оставить. На рейс Анна садилась в таких хмурых настроениях, что, заняв место у иллюминатора, не отрывала взгляда от бескрайней синевы и старалась сделать так, чтоб тяжесть под сердцем стала такой же невесомой, какими ей казались облака, стелющиеся под боингом. В Москве стало легче. Город, куда Аня когда-то в сердцах пообещала не возвращаться, принял её без особой радости, как в отместку за мысли Пчёлкиной; откровенно холодный для августа ветер прошивал кожу. Через пару десятков минут от приземления столица приподнесла мелкий моросящий дождь, кидающий в лицо не капельки, а будто острые иголочки. Стало неприятно, но душой легче. Словно самым страшным был сам полёт. Страх самолётов, если и существовал, за последние года два пропал, — со столь частыми полётами из Москвы в Пятигорск иначе быть не могло. Но дело для Анны было вовсе не в страхе войти в зону турбулентности и остаться в ней навсегда. Пчёлкина сомневалась, что приедет. Что найдёт силы, не струсит, не откажется от ответственности, которой старательно добивалась. «Ан нет, нашла» — ответила себе с толикой яда Аня, когда прокрутила в замочной скважине ключ и открыла семьдесят вторую квартиру в одиннадцатом доме по улице Остоженка. Квартира, как и в апреле, встретила одновременным ощущением чего-то родного и чужого. Стёкла, какие никто не мыл, кажется, с прошлого года, были будто в «крапинку», а комнаты, не знавшие хорошей генеральной уборки с февраля, казались серыми. Если б у самого подъезда её на всё том же «паджеро» не ждали всё те же Ирек и Рашид, Анна нашла бы время на рассуждения о судьбе, в какую не верила, но которая, вопреки убеждениям Пчёлкиной, продолжала писать свои сценарии. Но времени не было. К её же счастью, пара лишних минут нашлась только на то, чтоб из тонкого платья переодеться в длинную юбку и укатить чемодан в спальню. Надевая повторно туфли, Пчёлкина на миг всё-таки задержалась. Из сумочки достала телефон — новенький мобильный последней модели, какой в России был лишь у людей, «сотрудничающих» с иностранными партнёрами — и отпечатала мужу СМС-ку, что прилетела. Всё хорошо. — Всё хорошо, — повторила себе, и тишина ей была язвительным, будто передразнивающим ответом. Что-то внутри тогда заскреблось, словно рёбра Пчёлкиной приходились прутьями решетки, клетки, в которой путешествовали дикие звери, главные звёзды цирка-шапито. Словно тоскующий по свободе тигр когти об Анино нутро точил, не замечая, как заживо её полосовал. Анна поспешила вниз, не утруждая себя попытками это чувство как-то описать, оправдать. Всё красноречие стоило приберечь на более важный момент — на переговоры с герром Константином Спиридоновым.***
Ирек и Рашид были настолько же упрямы, как и ответственны. Если б спросили у Пчёлкиной, было то хорошим или плохим качеством, то не смогла бы ответить сходу. Бакировские люди, перед Расулом головой отвечающие за девушку, даже не допускали мысли Анну одну пустить в театр. — Какой «одна», вы чего?!.. — воскликнул Рашид, руки вскидывая. — Вай-йя, какая вы смелая! А вдруг проблемы, что же делать будете? Пчёлкина поднималась по лестницам, на гладких поверхностях которых дождевые капли уже образовали скользкую россыпь, и в негромком дожде душила недовольные вздохи; лишних людей, тем более, таких упрямых, ей точно было бы не надо!.. И без того, вероятно, Спиридонов не сразу захочет слушать. А если за спиной будут маячить горцы, то вероятность сорванных переговоров приблизится к максимальному своему значению. И, может, неравнодушие бакировских «слуг» могло польстить, Анне тогда было совершенно лишним. Хотя и понимала, что чеченцы лишь выполняли свою работу, за качество которой отвечали не только перед Расулом и Исмаилом. Перед Пчёлой тоже отвечали. — …и, послушайте, вы новости вообще смотрите? Что ни день, то взрыв, теракт! На улицу выходить страшно, — махнул рукой Рашид в попытке Анну нагнать. Девушка поспешила прикусить язык, какой половине хидиевского движения казался раздвоенным, как у змеи; напоминать её «телохранителю», что в большинстве этих взрывов подозревали именно представителей национальности Рашида, было вещью на стыке самоубийства, глупости и бесстрашия. Вместо того она чуть прищурилась: — Даже если и допустить, что кабинет герра Вагнера, якобы, начинён взрывчаткой, то чем поможет ваше присутствие? Ращид на секунду её вопроса растерялся, но довольно бойко нашёл ответ и в смеси оптимизма с пессимизмом воскликнул: — Вместе умирать не страшно! Ирек оставил машину у самого входа в театр, что было настрого запрещено самим Вагнером, но его указ перепарковаться волновал, видать, мало. Анна чувствовала, что могла вцепиться в горло настырным чеченцам, за ней вышагивающими в почти строевом марше. — Раз уж вы идёте со мной, — у самых дверей остановилась Пчёлкина. — То сделайте так, чтоб я вас не заметила. Чтоб шла и думала, что иду одна. Не вмешивайтесь в мой разговор с Вагнером, не пытайтесь его «прессовать» — это ни к чему хорошему не приведёт, — указала она и посмотрела так внимательно, так тяжело и выразительно; если у людей Бакира и были мысли как-то Кристиана своим «весом» потеснить, то должны были пропасть. К счастью, Ирек и Рашид проявили верх своего понимания. Хотя первый и пытался что-то сказать, как-то возмущенно вскинуться, второй быстро его ткнул под рёбра. В шуме дождя раздался глухой звук; Анна смекнула, что под футболкой у её телохранителя был надет бронежилет. Задавать вопросов, ответы на которые явно знала, она посчитала лишним. И оттого только попросила невесть у кого, чтоб Иреку не пришлось использовать жилетку по назначению. Рашид успокаивающе кивнул и приоткрыл перед Пчёлкиной двери. Отступать, оттягивать момент, которого ждала почти неделю, который старалась отсрочить последние два часа, стало невозможным. Анна вошла в «Софиты», стены которого её почти что забыли.***
Как оказалось, забыли не только стены, но и люди. Неприятности начались с самого того момента, как тишина холла прервалась шумом августовского дождя и ударом каблука; тогда с поста охраны поднялся молодой парнишка, на вид — второй-третий курс ВУЗа — и кинул в спину Пчёлкиной зычное: — Стоять! Рашид и Ирек обернулись, что при взгляде на такую синхронность должно было пропасть дыхание. И юнец, кажется, и правда на миг перестал дышать, но не от удивления, а от напряжения — видеть два смуглых хмурых лица, на которых прямо-таки читалась национальность гостей, молодой охранник был не готов. По истечению мига он направился к театральному режиссёру и с такой же зычностью спросил: — Вы к кому? На миг Анна захотела рассмеяться; ей такого вопроса не задавали с самых тех пор, как девушка из «цеха» сценаристов перешла в помощники покойной Виктории Дмитриевне. Уж кого-кого, а помощника режиссёра на посту охраны точно знали. Пчёлкина на мальчика взглянула; он моложе её был, и, видать, устроился меньше, чем полгода назад — до того, как девушка предложила себя на роль переводчика Хидиева. Вопрос тогда исчез. Юнец её не знал в лицо. И Анна, пусть и чувствовала, как гордость ущемили, вынуждая объяснять собственные мотивы, распрямила плечи сильнее. — К герру Вагнеру. — Он сегодня не ждал посетителей, — парнишка стал ещё хмурее. Пчёлкина была спокойна, как гора; конечно, не ждал. Две пары грубых ботинок, напоминающих армейские, ударили подошвой по плитке главного холла. Их обладатели ни слова не сказали. — У меня к нему срочный разговор, — поддёрнула подбородок Анна, делая его линию параллельной полу и чувствуя, как совсем не вовремя сердце предприняло попытки пробраться к горлу вверх по трахее. — Не было возможности предупредить герра заранее. Светлый лицом, волосами и глазами охранник совсем нахмурился. Глаза метались от Анны к сопровождению её, и в явном сомнении секьюрити сводил брови у переносицы. — Фамилия, имя? — Пчёлкина Анна, — вернула девушка и, приподнимая голову уже выше положенного, добавила с нажимом в голосе: — Театральный режиссёр «Soffittenlampen». Парниша посмотрел с крупным сомнением, и длился этот немой диалог с пару секунд. Дождинки на её одежде могли бы превратиться в льдышки, если б сама Пчёлкина не смотрела на охранника с бо́льшей твердостью. И тот тогда, кажется, всё-таки не выдержал давления трёх пар глаз, одни из которых напоминали лазеры, а две — склоны кавказских гор. — Минуту подождите. Он отошёл к небольшому боксу, который Пчёла за глаза называл то «конурой», то «будкой», и в окно влез до уровня плеч, о чём-то спрашивая у более взрослого охранника. Они зашептались. Анна узнала во втором мужчине, чей скелет был обтянут дряблой кожей, старого секьюрити, который в «Софитах» работал ещё до того момента, как Саша Белый устроил в театр тогдашнюю Князеву. «Не хотелось бы, чтоб они связались сейчас с приёмной Спиридонова», — мысленно заметила Анна за стуком сердца, какой, вопреки относительно спокойной атмосфере, и не думал замедляться. «Если Константин будет осведомлён, то появиться неожиданно не выйдет». Белобрысый секьюрити, стоя возле окна «будки», с которого выглядывало худое лицо Степана Наумовича, с места не двинулся. За секунду до того, как недо-кадет дал добро, седовласый охранник, в руке зажимающий ручку для отгадывания кроссвордов, широко распахнул глаза. Пчёлкина тому смеяться не стала. Только подметила, что волосы Гусева совсем поседели. — Проходите, — стоя камнем, молодой охранник и рукой в лишний раз не махнул, головой не качнул. Не разочарованная, лишь малость задетая таким холодным — но вполне резонным — приёмом, она не дала повода себя поторапливать. Только сделала шаг, руки перед собой складывая в треугольнике, как ей вслед донеслось: — Ваше сопровождение может остаться? — Может, — не стала спорить Анна. Чувствуя, что прогибается, Пчёлкина обернулась. Её сопровождение, как сказал секьюрити, в тот момент девушке напоминало двух детей-переростков — вот какие у них были глаза. Ни на децибел не повышая тона голоса, девушка, не размыкая почти губ, им указала: — Не спорьте. И возвращайтесь в машину. Ирек глазами сверкнул, как бешенный койот, и зашипел, как не шипело бурлящее масло: — Не, вы видели, как этот шайтан скривился?! Да это просто ж, всё ясно, что он там думает!.. — Уведи его, — Анна перевела взор на Рашида, который тоже был заметно задет похожим обращением и прочими невербальными тонкостями по типу тона, взгляда и пренебрежительного отношения. И, может, второй горец был бы не против отношения выяснить с охранником, но вместо того выразительно челюсти поджал, играя скулами. Ирек напоминал чайник, подведенный к краю кипения, когда Пчёлкина развернулась и, не стремясь биться за право чеченов сопровождать её в коридорах, направилась по отлично знакомому маршруту в сторону кабинета, который за полных пять лет не посетила и десяти раз. Обратные мышцы колен в предательском напряжении натянулись, готовые с щелчком порваться.***
Секретарша, сидевшая в приёмной Спиридонова, кажется, была современной версией Дориана Грея — то есть, держала где-то свой портрет, стареющий заместо неё. И, конечно, Анастасия была не в том возрасте, чтоб каждая морщинка бросалась в глаза, но ничуть не поменялась с момента, когда Пчёлкина её видела крайний раз. — Ой, — ахнула секретарша, чьи волосы были так же собраны в тугой хвост, и приподнялась с места. — Анна Игоревна… — Здравствуй, — ограничилась сдержанной улыбкой Пчёлкина и, не обратив внимания, сильно ли дрожал палец, каким указала на прикрытую дверь кабинета Константина Ивановича, уточнила: — У себя? — Да… — Спроси, примет ли он меня. Настя поддакнула, но продолжила смотреть так, что в глазах её читалась жажда к подробностям — причём, читалась чуть ли не по слогам. Казалось, даже деловой этикет не смог бы остановить секретаршу от обилия вопросов, большинство из которых Анна могла предугадать: «Что вы здесь делаете?», «О чём планируете разговаривать?», «Где вы были столько времени?» и прочее-прочее-прочее. Пчёлкина, удерживая себя от какой-нибудь общей фразы, содержанием которой могла ответить на все незаданные вопросы, только повернулась всем корпусом к двери, отделяющей приёмную от кабинета Спиридонова. И казалось ей, что, если Настя не свяжется со своим боссом через служебный телефон, то сама постучится. Точнее, не сама Анна. А сердце её по собственным рёбрам ударит так, что сложно будет пульс отличить от немой вежливой просьбы войти. Секретарша ещё с секунды три постояла, моргая голубыми глазами, а потом всё-таки присела. Сняла трубку с хорошенького беленького телефона, зажала кнопочку и проговорила, намотав на палец шнур: — Герр Вагнер, к вам посетитель. Фрау Пчёлкина. Анна эти слова услышала двумя разными голосами — оба принадлежали Насте, но один она слышала вживую, а второй — из телефона, находящегося со стороны кабинета Спиридонова. Тишина растянулась пластилином на, казалось, минуту. Мелкие бусинки выступили у линии роста волос, когда режиссёр успела подумать, что на деле Константина в кабинете не было, — он вышел, а секретарша того и не заметила — и Анне ждать нечего. А когда так же два тона — из-за двери и с динамиков служебного телефона секретарши Спиридонова — сказали с неясной интонацией: — Можешь пригласить, — девушка не сразу поняла, обрадовалась «добру» начальника или нет. Не утруждая Настю поднятием с удобного компьютерного кресла, Пчёлкина положила ладонь на ручку двери — будто очень сильно торопилась увидеть своего босса воочию — и на тихом выдохе, ставшим максимумом, какой могла себе позволить, открыла дверь кабинета герра Вагнера. Спиридонов поднялся с места ровно в тот момент, когда Анна переступила порог. Причём так резво, словно боялась передумать. В кабинете не было ни единого окна, и свет двух ламп — настольной и небольшого торшера у дивана возле стены — казался тусклым. Словно гасился о стены, обитые тёмными деревянными панелями. От мрачности кабинета казалось, что рабочее место Вагнера по площади не превышало и десяти квадратных метров. Когда дверь за её спиной закрылась, пространство стало ещё теснее. — Анна, — вместо приветствия Спиридонов произнёс её имя с интонацией, самой девушке не ясной, но больше всего походящей на вежливость. Стало сухо в горле, словно кто-то старался его до самого нёба забить песком. — Добрый день, Константин. На каблуки будто налипла грязь, пластилином цепляющаяся к мягкому ковролину, такому дорогому, что поглощал каждый шаг. Анна подошла ближе, между собой и герром Вагнером оставляя его рабочий стол, на котором портсигар теснился с ключами от машины, а сухой стакан, с которого пьют виски, соседничал с пепельницей. Он протянул ей руку тыльной стороной вверх, прося ладонь для вежливого поцелуя, какой многим мужчинам показался бы знаком конкретного пижонства. Потом отпустил. Взглядом метнулся вверх-вниз, не задерживаясь нигде особо. Глаза у Спиридонова были сосредоточены, словно выискивали что-то, Пчёлкиной не характерное: поджатые губы, например, или стучащие друг о друга пальцы. Анна выдохнула медленно, стараясь уравновесить частоту и скорость поднятия груди. — Присаживайтесь, — не указывая ни рукой, ни подбородком на стул для посетителей, Вагнер даже не моргал. Девушка с секунду постояла, чтоб её движение не показалось Кристиану нервным, и, присаживаясь, поправила юбку на коленях. Пчёлка, лёгшая ровно во впадинку между ключиц, кожу одновременно холодила и пекла, будто жалила. Тишине стоило длиться не больше, чем доли секунды; едва миг кончился, и уши стали казаться невообразимо тяжелыми, словно на них висел многотонный груз. Анна прекрасно понимала, что начинать стоило именно ей, — ведь это не герр к ней пришел, — но идей, как подвести Спиридонова к идее Хидиева, было немного. Точнее, их вообще не было; мол, спроси у неё Константин, для каких целей Пчёлкина пожаловала, то не смогла бы сразу заявить о желании Исмаила включить герра в сделку по продаже нефти через германский оффшор. Спиридонов, будто опасения её услышав, спросил: — В чём дело, Анна? И тогда, вопреки переживаниям ни слова не сказать, Пчёлкина потянула себя поочередно за пальцы, — чего Вагнер за столом не увидел — и на выдохе сказала: — Константин, я пришла к вам от Исмаила Хидиева. Большего, к сожалению, на этом решительном выдохе Анна ничего не сказала. Хотя голова и гудела, готовая лопнуть, от обилия информации, имен, дат и мест, которыми ей Хидиев разрешил смело делиться, но разом Пчёлкина всё вывалить не смогла. Не была готова? Не знала, какая реакция последует? Или банально испугалась, что перебьют на полуслове? Любое сомнение — как укол штыком ровнехонько между рёбер куда-то промеж предсердий и желудочков. Кристиан смотрел всё так же, не моргая. Ни то дело в полумраке всего кабинета, что в тёмных радужках Вагнера отражался, ни то в его каких-то мыслях, но Анна, если б оторвала взгляд от уродливого гобелена, который босс любил любовью истинного коллекционера, не увидела б зрачка. — Исмаил Хидиев… Он ни то просто повторил, ни то переспросил. А, может, пытался понять, слышал ли где такое имя-фамилию. Пчёлкина неспешно скрестила щиколотки и перевела, всё-таки, взор от стены к столу босса. На поверхности стола в первую очередь Анна заприметила сигареты, пепельницу и ключи от иномарки, но отчего-то не обратила внимания на «фон». Крепкое тёмное дерево — такое же тёмное, как и стены, пол, потолок — наверняка было отполировано так превосходно, что могло ослепить, но весь блеск рабочего места Вагнера прятался под бумагами. Их было море, океан, тьма — одно сравнение крепче и выразительнее другого. Не носившая очки на постоянной основе, Анна не смогла увидеть на листах конкретных фраз, имён и печатей, но смогла точно понять, что в самом центре стола, прямо у Константина под носом были какие-то чертежи. Тонкий-тонкий, а точнее, острый-острый простой карандаш рисовал столь чёткие линии, при взгляде на которые можно было порезаться — вот как они были точны и броски. И собирались линии в планы, строгие зарисовки помещений, напоминающих театральные залы, сцены. Видимо, в ближайшем времени главные помещения «Софитов» претерпят ремонт. — Вы слышали о нём? — Слышал. Анна тихо-тихо воздух вобрала в себя, стараясь, чтоб на вздохе не задрожали сильно связки, и тогда уже заговорила, стараясь держаться так же, как под прицелами видеокамер стояла непоколебимой скалой Маргарет Тэтчер: — Исмаил заинтересован в продаже кавказской нефти. Экономисты в ближайшие месяцы прогнозируют серьёзное падение цены на чёрное золото, а к девяносто восьмому году стоимость может упасть почти в два раза. Это будет серьёзнейшим ударом по экономике всей страны, потому что добыча полезных ископаемых — одна из основных доходных статей России, на своей территории имеющей огромное количество залежей нефти. И продавать миллионы баррелей в сутки за стоимость в тринадцать долларов за каждую — это… просто экономическое самоубийство. Вагнер молчал. Смотрел внимательно, как Пчёлкина, голову старающаяся сохранять холодной, в тот миг разгоралась своими словами, как факел, смоченный в той самой нефти, о которой говорила. — Государство будет вынуждено продавать нефть в страны Европы и Америки, хотя бы для того, чтоб выжить. Огромное количество ресурсов и прибыли пройдёт мимо граждан, потому что столь малой выручки не хватит на такую страну… — Вы не патриотка, Анна. — Скорее, я реалистка, — вернула ему девушка, а, поняв, что словами своими вполне удачно заменила крепкую пощёчину, сразу же прикусила язык. Брови Вагнера — густые у переносицы, но утончающиеся и редеющие к вискам — едва-едва вскинулись, и то было сложно заметить, даже если б Анна не отрывала взгляда от его лица. Пчёлкина только тогда и посмотрела на босса. Он напоминал ей непреклонный, нерушимый в своей твёрдости обелиск. — И считаю, что нужно ковать железо, пока горячо. — Да что вы говорите, — хмыкнул вдруг Вагнер так, что девушка едва сдержалась, чтоб не вздрогнуть от тона, напоминающего взмах ножа по мягким тканям. Тон у директора был одновременно и лёд, и пламя. Взгляд на её плечи возложил гору, или, того лучше, несколько баррелей, что в себя вмещали полторы сотни литров и были до краёв заполнены прекрасной нефтью северного Кавказа. Она продолжила, приподнимая тяжелеющую голову: — Рыба гниёт с головы. Ельцин страну пропил, а большинство его дружков-олигархов суммы с продажи нефти, что малы для многомиллионного населения, но невероятно огромны для карманов одного человека, забирает все средства себе. Способов много, и мы с вами, Константин, прекрасно понимаем, как просто отмывать деньги на таком высоком уровне. Директор снова затих. Взгляд же его, вопреки тишине в кабинете, мог сказать очень многое. И Анна, если б оказалась застанной врасплох, наверняка бы вскинулась, спрашивая, почему босс на неё смотрел с презрением, каким до того «почитал» только Бека. Повторять апрельских ошибок, сделавшими какие-либо переговоры с Беловым невозможными, Пчёлкина в тот миг допустить никак не могла. Потому, каблуком наступая себе на язык, насквозь его пробивая, девушка продолжила говорить с выдержкой, обладатель которой не мог себе позволить купиться на провокацию. Ни коим образом не мог. — Германия входит в оффшорную зону Европы. Для частника, продающего столь дорогостоящий ресурс, как нефть, налог будет никчёмным в сравнении с выгодой, полученной от продажи чёрного золота. Особенно по цене, что сейчас относительно высока. — Это всё понятно, — осёк вдруг Константин. Взял с портсигара одну из сигарет, постучал ею по поверхности стола, сбивая табак, и, доставая из кармана пиджака личную зажигалку, — крупную, с именованной резьбой по металлу — задал вопрос, в тот день для Анны ставший главнейшим: — Только вот чего Хидиев хочет от меня? Пчёлкина перестала дышать. Хотя и знала прекрасно, что Спиридонов явно не дурак — не хватит ему хождений вокруг да около, потребует чёткого предложения, в котором ясны будут его выгоды, обязанности и риски. Исмаил, когда Анне говорил о главной её задаче, не особо волновался, как выглядеть мог. Девушка же чувствовала, что сейчас молчала не только за себя, а за всё движение Хидиева. Главной задачей Исмаила было «подружиться» с Вагнером, который Паула Кальба звал «другом», а помимо всего прочего имел обилие связей как в России, так и в Германии. В самом деле, склони они Кристиана на свою сторону — и хорошенькие рекомендации на Пчёлкиных, что в идеале к ноябрю должны были уже добиться личной встречи с герром Кальбом, были бы в кармане. А это — уже немаловажно в мире, где всё решают, если не деньги, то хотя бы связи. Но, легко об этом фантазировать! Аня звёзд с неба не хватала, с самого начала осознавала, что Кристиан так просто перед Кальбом отвечать за идею Исмаила не захочет. Когда Вагнер, так и не закуривший, на Пчёлкину взглянул, как Ленин на буржуазию, скользкое чувство откуда-то из глубины души поднялось вверх по горлу. Она конкретно струхнула. И почти не стыдила себя за это. Путём одновременно «обходным» и прямым, что всегда считался кратчайшим, Анна заглянула Вагнеру в глаза и сделала тонкий намёк: — Константин. Исмаил заинтересован в высоких комиссионных процентах. И одни из самых выгоднейших ставок — в «Volksbank»’е. Название сети банков, которую держал Паул, стало для Спиридонова щелчком, после которого обычно на всё, что было до того, открывает новую сторону. Что-то сверкнуло у него в зрачках, чёрных, как нефть, о которой Анна столько толковала, и он сигарету сжал крепко, будто хотел напополам переломить. Пчёлкина словно лишилась дыхательной системы. Не иначе, грудину вскрыли, рёбра в разные стороны разложили и вытащили лёгкие, бронхи, трахею. Или, скорее, из воздуха пропал азот, малый процент углекислого газа, остался один чистый кислород, который сразу все органы окислил — если и попытается откашляться, то отхаркнётся обязательно кровью. Вагнер щёлкнул зажигалкой, но сигареты так и не подпалил. Только посмотрел с секунду на огонёк, а потом спросил столь прямо, что Пчёлкиной, вероятно, стоило поучиться: — Значит, вы хотите, чтоб я за вас замолвил словечко перед герром Кальбом? — Не я, — Анна ответила так быстро и резко, словно Кристиан пытался бросить теннисный мячик о стену, до которой мог дотянуться рукой. — Этого хочет Хидиев. — Хватит. И тогда все возможные ассоциации о страхе, о целостности систем органов и составе воздуха покинули голову Пчёлкиной. Черепную коробку будто пробили парой-тройкой пуль. Анна, едва повернув голову, посмотрела на Вагнера. Он всё-таки закурил. Зажигалка, лежавшая у него в кармане, не вернулась на изначальное своё место; в эмоции, в которой Пчёлкина до того Спиридонова не видела, он подкинул огниво на стол. Оно едва не рухнуло на пол, затопорщившись только об листок с какими-то расчётами. — Мне кажется, Анна, вы не в своём уме. Босс не говорил, не шептал, не кричал. Он шипел. Примерно так же, как шипел кусок льда, положенный на раскаленную сковороду. Клубы дыма от дорогого табака плыли по воздуху облаками или, скорее, туманом, выступившим от разницы температур, когда Пчёлкина, осознавая, что ей с огромной вероятностью в следующий же миг дадут от ворот поворот, всё-таки поддалась правилам этой игры и спросила вполне резонное: — Почему? Ответ у герра нашёлся. Причём, такой хлёсткий, что Ане на миг захотелось ахнуть и прижать руку к левой половине лица: — Вы спутали, на каких правах находитесь в моём кабинете. И девушка тогда вместе с осознанием, что её обвинили в вещи, какую она с самого начала осознавала, но старательно не брала в расчёт, отвела взгляд за спину Вагнера. Окажись она на месте босса, явись к ней на порог актриса, что крайнюю свою репетицию посетила в феврале, Анна бы перед мерзавкой порвала контракт. И слушать бы не стала ни угроз, ни уговоров, ни слёзных просьб. Потому, что это было просто… возмутительно. Не появляться на работе с полгода, ещё бы не бесилась! Вагнер, если так посмотреть, ещё кремень. Театр, что её держал корабельными тросами в столице, не позволяя окончательно собрать вещи и уехать к мужу в Ставрополь, до сих пор держал. Но хватка с девяносто пятого года заметно ослабла; куда сильнее Анна требовалась в Пятигорске, где за пару дней у неё на столе появлялась хорошенькая стопка посланий, требующих перевода. И стоило, вероятно, не терзать ни себя, ни остальных осознанием, что сильно подводила «Софиты» затянувшимся отсутствием. Стоило прилететь, написать заявление. Задержаться в столице на законные две недели, чтоб не получить проблем. А потом окончательно осесть в доме у границы с Кабардино-Балкарией, где точно бы нашлась, чем заняться. Но Анна того не сделала. И теперь вполне закономерно огребала за свой косяк. Вагнер смотрел, словно ждал на скулистых щеках появления слез. Но до того директор заговорил, с каждый словом своим разгораясь так же, как пару минут назад разгоралась Анна: — Вы, вероятно, забыли, какую должность занимаете, кто вы для меня, кто я для вас. И, раз уж забыли, я напомню; вы, Анна, мой театральный режиссёр. А ещё проще — подчиненная. А, если уж говорить совсем откровенно, подчиненная, что ручкой махнула на свои обязанности. — Константин, я поним… — Для вас, дорогуша, не Константин. Будьте добры называть меня, как и все, герром Вагнером. Он затянулся, а Анна на миг обомлела. То было крепкой оплеухой и ударом под дых, но в то же время напоминало тонкий укол, какой наносил один фехтовальщик другому под восторженный шепот толпы, восклицающей: «Туше!». И, правда, туше — Спиридонов так выразительно показал, что кредит доверия исчерпан, что Анна на миг растерялась в каком-то… оскорблении? Возмущении? Хотя, если и подумать, на каких правах могла обижаться и считать свою гордость ущемлённой? Ведь всё по делу. Ещё один затяг Константина — точнее, герра Вагнера — был таким быстрым и жадным, что у Пчёлкиной скрутило горло в желании покурить. Босс стряхнул пепел, а потом вдруг воланчиком подскочил на месте. Два шага вправо от кресла. Потом ещё четыре шага влево. И ещё четыре вправо. Анна не стала следить за его примитивной траекторией глазами. Боялась не уследить. — Вы не хотите как-то объясниться? — спросил Вагнер в момент, когда Пчёлкина с сердцем, бьющимся с пульсом истинно заячьим, нутром подобралась в неосознанном желании стать меньше. Директор обернулся столь раздраженно, что чудом показалось, как он не фыркал, глаза не закатывал на каждом действии: — На каких основаниях позволили себе подобную роскошь? — Хочу, — призналась Анна, а, подняв глаза на босса, добавила ещё честнее: — Но навряд ли смогу. — Потрясно, — всё-таки фыркнул Вагнер. От своего места он прошагал к стене с тактом солдата, несущего караул у стен Кремля, но походка никак не соответствовала курсантам, по часам стоящим у вечного огня и могилы неизвестного солдата. Девушка никак его старалась не отвлекать. Да, видать, ослушалась мужа, сказавшему под дудку Спиридонова не плясать, но осознавала явно, что сопротивлением сейчас сделает хуже — не столько себе, сколько структуре, за которую приехала договариваться. В конце концов, это — её косяк. Её расплата, час которой просто «удачно сошёлся» с часом необходимых позарез переговоров. И проще, видать, покорно потупить глаза в пол, чтоб Вагнер от её ответных возмущений не вспыхнул сильнее — даже если ему то и было совсем нехарактерно. Кристиан сильно затянулся, на выдохе даже не закашлялся. Девушка старалась лишний раз ногой не качнуть, чтоб каблуком не ударить по дубовой ножке стула, и Вагнер посулил, одновременно ругаясь и смиряясь. Исповедуясь самостоятельно и Анне с тем параллельно морали читая: — В конце марта пошёл слух о вашем возвращении в столицу с Виктором. Некоторые… лица были уверены, что ему чеченцы хвост прижали, и Пчёлкин поспешил к своим «друзьям» раны зализывать. А вы, на правах «жены декабриста», вместе с ним. «А уж не сами ли бригадиры эти слухи и распространяли?» — Исмаил с самого начала хотел видеть Пчёлкина в своей структуре, — тупя глаза, но говоря, как не звучит в голосе ни одна сталь, Анна своего начальника осекла. Будто не её только что отчитывали вполне справедливо. Вагнер обернулся, лицом серея, словно табачный дым прямо пропорционально влиял на оттенок кожи. Девушка не отвела взгляда слабеющих глаз от чертежа: — Так что, в уверенности «некоторых лиц» нет никаких логических оснований. Только чёрная зависть. — Прямо уж, думаете, такая чёрная? — Мне бы хотелось верить, что бо́льшая часть подробностей сделки, касающейся меня так же сильно, как Виктора Павловича… — имя мужа на кончике языка странно зажгло, запалило, будто Анна не один вид острых приправ попробовала. — …всё-таки неизвестна широкому кругу людей. Но, думаю, завистники понимают, что продажа нефти — крайне прибыльное дело. Продажа нефти за бугор — выгодное вдвойне. Вагнер ни то хмыкнул, ни то фыркнул: — Уходите от темы. «И в самом деле» — хмыкнула мысленно Пчёлкина. Запретив строго-настрого себе дёргать уголком губ, она плечи осторожно напрягла, чтоб того сильно заметно не было. Отразила тоном, который её мог сделать не подметками, а достойной замене уже ушедшей на «политический» покой достопочтейнейшей леди Маргарет: — Сочла нужным прокомментировать ваши слова. — Тогда, может, лучше, ответите на мой вопрос? — Я постараюсь, герр Вагнер. И он тогда развернулся круто. Сигарету зажимая между зубами так, что на ней должны были остаться следы зубов, Кристиан упёрся ладонями в стол. Причём так старательно, что вены на его запястьях выступили явно, словно были прорисованы грифелем карандаша, каким он сам — или кто-то другой по просьбе немца — начертил планы кабинетов, сцен и театральных залов. — Я был уверен, что вы вернулись не для сопровождения Пчёлы. Считал, что, если вы и в самом деле появитесь в Москве, то для того, чтоб найти в себе силы прийти ко мне и написать заявление об уходе по собственному желанию. Анна мелко вздрогнула, и дрожь эта шла изнутри, чем-то напоминая озноб. Словно одна мысль, что могла добровольно оставить пост, путь к которому старательно выгрызала зубами, сразу кидала в липкий холод. Ведь всё, что в театре происходило последние три года — её заслуга. Её детище, которое так просто, одним заявлением, не оставить. Равно, как бумажкой не разрешить её косяки… Лёд на маске лица Пчёлкиной дрогнул, но не раскололся. И девушка, боковым зрением оборачиваясь на Вагнера, думала, только б не пошла трещина. Только б глаза не сделались мокрыми… Сигарета тлела. В опасной близости до момента, когда ещё горячий пепел мог упасть на чертежи, Кристиан успел дотянуться до «бычковальницы». А потом взглянул на режиссёра, фрау Пчёлкину, которая сейчас ни на грамм не походила на ту, в сторону кого уважительно качали головой, в присутствии кого говорили тише, или вообще затихали. Она сидела на стуле, из-за чего уже смотрела на него снизу-вверх. Но, даже если б Анна стояла, Вагнер не увидел бы на её лице того, что так приятно его удивило в октябре девяносто третьего, когда тогдашняя Князева язык на плечо закидывать была готова, только б добиться расположения, уважения, только б доказать свою важность!.. Её лицо — камень. С мелкой-мелкой тенью пристыженности, что играла на прищуренных веках. — Но вы этого не сделали. — Не сделала. — Почему? Анна промолчала. Почему-почему… Наверно, потому, что надеялась ситуацию удержать. Надеялась усидеть сразу на двух стульях, каждый из которых был устойчив сам по себе, но вместе с другим уже начинал шататься. Но не вышло; первого апреля над Пчёлкиной кто-то очень злобно пошутил, и тогда было явно не до театра, в стенах которого с начала девяносто шестого года толком не слышался голос, не мелькало лицо режиссёра. Она отвела взгляд. Неудачно изображенные на гобелене гончие собаки, напоминающие маленьких одноголовых Церберов, будто скалились Пчёлкиной, когда она у самой себя спросила: «А стоило ли так старательно что-то кому-то доказывать, если тебе, театральному режиссёру, «было не до «Софитов»?» Вагнеру её молчания хватило с головой. Видимо, тиканье часов, один циферблат которых поблескивал позолоченным корпусом на его руке, а второй висел ровно над порогом кабинета, ему сказало то, чего не могла самой себе сказать даже Анна. Он хмыкнул, и то для Пчёлкиной стало ударом хлыста. Кристиан стряхнул ещё раз пепел. Потом сел в кресло — дорогое даже на вид, но уже малость скрипящее откидной спинкой. Под аккомпанемент режущих слух «нот» генеральный директор с одновременной хлёсткостью, дающей невидимые пощёчины, и холодной злостью девушке прочёл короткую мораль: — Вы спутали свою дорогу с чужим делом, Анна. Оставаясь режиссёром, вы пришли ко мне на роли «посла» криминального авторитета. Причём не того, к которому бы вам стоило иметь столь близкое отношение. И то, видать, было одной из последних ядовитых стрел в колчане Вагнера. Одной, но не последней; Пчёлкина, во рту чувствуя горькую сухость, как от химожога ротовой полости, в нервозности качнула голеностопном, когда босс на выдохе вместе со словами выпустил клуб дыма: — Я понимаю, на что рассчитывал Хидиев. Эдакое «не имей сто рублей, а имей сто друзей», или же «связи решают всё». Но я слабо понимаю, почему Исмаил решил отправить на переговоры именно вас; вес слова Виктора Павловича тоже не мал. — Я сама изъявила желание встретиться с вами. Кристиан же только рассмеялся, но так выразительно, что лучше бы б молчал: — Вашу инициативность, Анна, да в другое бы русло!.. Пчёлкина обрадовалась, что в тот день волосы перекинула через правое плечо, и, прикрывая выражение лица чёрными прядями, поджала сильно-сильно губы. Бил Вагнер, однозначно, по крайне уязвленным частям. Так удачно попадал? Или дело было в положении, в какое Аня себя загнала, в котором каждая фраза — удар точно в цель? Повисло молчание, и, если б оно было материальным, если б его можно было потрогать, то воздуха бы глотнуть не получилось. Анна так и сидела, смотря одновременно и перед собой, и в бок, в сторону лица Спиридонова, и куда-то в пустоту. Разговор казался зашедшим в тупик, а оттого больше напоминал завершенный; немец любое упоминание сделки, в основе которой лежали интересы Хидиева, умелым тычком ей возвращал, пристыжая, а больше Пчёлкину в кабинете и не держало… В том смысле, что… решать вопрос своей должности сейчас Анна никак не планировала, и оттого, если б захотела окончательно решить вопрос работы в «Софитах», то чуть позже, вероятно, поняла, что решение приняла с горячей головой. А то было табу.