«Уже не восходящая, а взошедшая и ярко сияющая звезда нашей киноиндустрии, исполнительница роли Вероники Опаловой в российском сериале-бестселлере «Лишенные крыльев и веры», Анна Кордон дала интервью, в котором рассказала о жизни до популярности, о знакомстве со своим горячо любимым супругом Андреем и тяжелых первых годах актёрской деятельности, проведённых в частном театре. Что скрывается за кулисами «Софитов», и почему юную актрису несколько месяцев не отпускали на съёмочную площадку?»
Пчёлкиной было бы проще подумать и признать, что на деле зрение за миг сделалось совсем плохим и упало настолько, что буквы не просто не виделись, а скакали вправо-влево, менялись местами и складывались в совершенно другие фразы. Но сияющая отбелёнными зубами Тарасова на крупном снимке в верхнем правом углу страницы скалилась голодной гиеной и так Анне и говорила, что, нет: «Тебе не показалось, сука. Я обещала, что доставлю тебе проблем, а ты не верила!..» Закончить можно было уже на этом. Но Аня так отчаянно впилась глазами в текст, что, можно было подумать, умрёт, если на одном вздохе не прочитает всё интервью. Упуская лебезящие реплики, в которых Тарасова, невесть кому подлизывая, щебетала о работе над сериалом, о котором Пчёлкина до того не слышала, и полной идиллии в отношениях с акулой шоу-бизнеса, Анна искала название театра, в котором работала, по крайней мере, до девяносто пятого года. И нашла. «Интервьюер: …В какой момент вы решили, что хотите попробовать себя в кино, а не театре? Анна Кордон: *улыбается* Я начинала свой путь именно с жанра кино. До девяносто второго года я играла второстепенные роли в сериалах, назвать которые не смогу — они были такими провальными, что мне просто хочется их забыть и никогда не вспоминать. И чтоб никто о них тоже не помнил! *смеётся* После «фальстарта» я решила опробовать себя в театре. Это был… интересный опыт. Я узнала многих людей, получила важные жизненные уроки, но там мои перспективы были неподвижны. И в начале девяносто пятого года я решила вернуться на телеэкраны. Интервьюер: Наши читатели узнали о вас именно в тот период, когда вы принимали участие в театральных постановках «Soffittenlampen». Анна Кордон: Время работы в театре удачно совпало с периодом моего расцвета, как женщины и актрисы. И, думаю, благодаря такому стечению обстоятельств «Софиты» и стали известны в более широких кругах, чем до моего появления в них. Интервьюер: Вы упомянули о людях и уроках, которые вам преподали в театре герра Кристиана Вагнера. Расскажете поподробнее? Анна Кордон: *улыбается* Расскажу. *молчит* Но, знаете, это были не те люди, к знакомству с которыми хочется стремиться. Даже наоборот, там я встретилась с людьми, с которыми мне бы не хотелось быть знакомой. Но я сама, может быть, и не подарок, потому не могу судить о личных качествах людей, работающих в «Софитах»… Интервьюер: Вы говорите про Михаила Призовина и Анну Пчёлкину (прим. — помощник, И.О. театрального режиссёра и театральный режиссёр «Soffittenlampen» соответственно)? Анна Кордон: Да-да. В характере Анны Игоревны однозначно есть положительные черты, но мне кажется, что… груз ответственности театрального режиссёра слишком тяжёл для столь очаровательной фрау. Ей бы куда больше подошла роль моей коллеги по цеху — на сцене она бы сияла. Интервьюер: Не боитесь конкуренции? Анна Кордон: У меня конкуренток нет. Интервьюер: Так что касательно Пчёлкиной? Анна Кордон: *улыбается* Да, не хочется прошлое ворошить… Но, если уж быть честной, то во многом именно эти люди — герр Кристиан Вагнер, Анна Пчёлкина и Михаил Призовин — и отсрочили моё возвращение на телеэкраны. Мне пришлось отказаться от съёмок в «Доме у берега» по той причине, что мне постоянно отказывали в подписании заявления ухода по собственному желанию. Я планировала покинуть труппу с самого января. Уже тогда я увидела, что достигла своего потолка в театре и не смогла бы развиваться дальше. Наоборот, могла только потерять наработанную «сноровку». Я много разговаривала с Андреем, он помогал мне искать работу, со мной ходил по кастингам… Я предупреждала начальство, что уйду из театра до лета, а когда февральская премьера (прим. «Падение и взлёт») провалилась, я осознала, что смысла оставаться в театре нет. Мои заявления об уходе рвались у меня перед носом; Михаил Янович сжёг одно из таких прямо на моих глазах. Герр Вагнер не хотел меня слушать. Анна Игоревна не отпускала, но её я могу понять — я была утверждена на не последнюю роль и, вообще, во многом настрой труппы держался на мне и, разве что, Васе Сеченникове. И, видать, в глазах Анны Игоревны я была крайней надеждой. И мне жаль, что пришлось их оставить. Но терпеть такого отношения я тоже не могла…» Всё перестало существовать. Анна читала и чувствовала, как погружалась в вакуум, прерываемый только ударами пульса, росшего в алгебраической прогрессии. Кровь шумела, ударяя в голову так, что становилось жарко, но жар этот был настолько омерзителен, что изнурял, что так и хотелось выйти прямо под августовский ливень и услышать, как капли испаряются со лба. Она была оплевана. С головы до ног. Изнутри и снаружи. Дальнейшие слова были о кинофильме, в котором Тарасовой уже ничто не помешало предпринять участие, стали не так интересны. Анна за зрачками своими не могла уследить, они бешено метались по листу, снова цепляясь за имена, перечитывая полные вранья реплики. «Груз ответственности театрального режиссёра слишком тяжёл»? Тарасова «планировала покинуть труппу с января»? Она «предупреждала начальство, что уйдёт из театра», а ей «постоянно отказывали»?!.. Что же Тарасова-Кордон, получается, слишком какая-то больно белая и пушистая!.. Пчёлкина не пыталась сказать себе держаться. Видать, Тарасова стала исключением из правил, быть которым не заслуживала, но режиссёр — по крайней мере, по бумагам — горела. Как факел, как лава. И даже если горстку льда ей в лицо бы кинули, ничего бы не сменилось. Ни на градус не понизился бы жар недовольства Анны. Напротив, только тяжелее бы стало дышать влажным жарким воздухом. Лёгкие бы изнутри сварились. Если Пчёлкина злилась лицом, герр Вагнер — мыслями, то Призовин, поняв, что все присутствующие в курсе происходящего, возмущался громко. Сразу за троих: — Нет, ну, вы только осознаёте, какую змеюку мы пригрели у себя на груди?! Она, значит, святоша, а мы все черти, если так посмотреть! — Миша на эмоциях прошёлся взад-вперёд, напоминая Пчёлкиной герра; Кристиан точно так же ходил возле своего стола, Аниными словами выведенный из состояния ко всему равнодушного удава. Девушка чувствовала, что только сильнее разгоралась и, присутствуй она в «Софитах» последние месяцы чуть чаще, тоже бы вышла из себя. Принялась бы мерить шагами расстояние между стенами. Стала бы вскидывать руки, вместе с тем раскидывая листы с чертежами на столе Вагнера. Но сдержалась — не в том положении, чтоб так явственно психовать. И, вообще, не в том праве, чтоб… Мысли оборвались, когда Призовин развернулся к столу и дал по нему кулаком: — А что ж она не рассказала, как на театр чхать хотела?! Почему не рассказала, что драки с Исаковой постоянно устраивала, на репетиции и постановки опаздывала?! А?! Чего только мы-то огребли?! — Спокойней, — приказал Вагнер тоном, которому Анна мысленно аплодировала и в то же время страстно себе такой же желала. И даже что-то зачесалось в горле, а после во всём теле, под кожей, от осознания, что, скажи она сейчас хоть слово — и не выдержит. Заговорит так же, как Призовин. Михаил Янович не послушался. Может быть потому, что просто ничего за своими воплями и не услышал: — Да как мне быть спокойнее, герр Вагнер?! Эта сука нас всех оклеветала, да так, что хрен отмыться! Она ж не только меня, она и вас, и Пчёлкину, это ж как теперь!.. — В том и дело, — так же ровно, словно у герра Вагнера голос вообще не имел возможности менять своей тональности и громкости. А потом на Аню, что щёки изнутри кусала, чтоб Мише не поддакнуть, взглянул. И один чёрт знает, гендиректор издевался так искусно, или говорил серьёзно, но он мотнул кончиком догорающей сигареты в сторону Пчёлкиной и добавил: — Бери пример с Анны Игоревны. Про неё вон сколько всего наговорили, а она — как удав. — Да ей-то что!.. Обмен фразами произошёл за миг. Осознание, что её Вагнер за сдержанность похвалил, почти нарисовало на губах улыбку, но улыбка эта быстро переросла во что-то, близкое к хищническому оскалу. Призовин на её чувства и самоконтроль махнул рукой, мол, «да ей на каких основаниях злиться, все равно же не делает нихрена!..». — Михаил Янович… Пчёлкина успела только по имени его позвать. А потом за всё ту же секунду к ней повернулось лицо Призовина, о которое можно было бы ошпариться. Анна бы не побоялась получить ожог третьей степени во всю ладонь, но осознала — ещё слово в её адрес, и она украсит щёку Миши пылающим следом. Остановил Кристиан. Вагнер потушил сигарету, параллельно говоря так, как далеко не каждый палач рубит головы на плахе: — Призовин. В руки себя возьми, твои истерики мне не нужны ни разу. Не помогло; Кристиан будто плеснул керосином в полымя, способное потягаться с тем пожаром, который был на Чернобыльской электростанции добрые десять лет назад. — Герр Вагнер! — взвился Миша, рыча, чуть ли не плюясь в откровенной злобе, что перекидывалась на всех. — Надо же что-то делать! Нельзя это так оставлять, Тарасова же вообще границ нихрена не видит, она и дальше что-нибудь придумает, если мы её не остановим!.. — Ты меня плохо услышал? В руки себя возьми, кому сказал. — Да не могу я!.. — Не можешь? — Нет! — Тогда иди, в коридоре остынь. И, видать, то было равносильно пощечине, которую дают людям в шоковой истерии, мутнящей рассудок. Призовин так и застыл с раскрытым ртом, с кулаками, что упирались костяшками и гранями перстней прямо в чертежи помещений «Софитов». Он напоминал статую, что могла бы выйти из-под молота Фидия, если б он решился каждый человеческий грех изобразить в камне. Миша в тот миг идеально бы подошёл под гнев. Хотя, нет. Не под гнев. Под уныние. А вот когда Вагнер поднялся со своего места, — он был ниже Призовина, но чем сильнее распрямлял ноги, на которых стоял, тем выше становился — Анна осознала, что именно Кристиан был явным олицетворением ярости. Контролируемой, но настолько чистой, крепкой — скорее сказать даже высококонцентрированной. Чуть сильнее передержи её в себе — и та сожрет изнутри. Вагнер, видать, держать ту внутри и не хотел. Спросил сначала тихо: — Ну, чего ты встал? — а потом, не дождавшись ответа, гаркнул: — П-шел вон!!! И осталось загадкой, как птицы в районе пары километров не разлетелись в стороны, а Призовина откидной волной не выкинуло вон из кабинета. У Анны сердце дрогнуло, будто обнялось кнутами, и щитовидную железу сдавило комом, что теснил стенки горла. Чёрт знал, было то слабостью или проявлением рефлексов, — точнее, инстинкта самосохранения, — но она искренне побоялась шевелиться. Словно думала, что, моргни она в лишний раз — и весь гнев Кристиана на пару со всей силой его вопля перекинется на неё. Призовин распрямился медленно — по идее, должен был послышаться скрип отирающихся друг об друга позвонков. А потом будто стоял на скользком льду — том самом, который слепящим блеском, напоминающим блеск зеркала, показывает, насколько опасен для целости костей. Миша пошатнулся на ровном месте. А потом, не поворачиваясь к герру спиной, попятился к выходу. Пчёлкина была всё так же неподвижна, давя столь ненужную сейчас усмешку. И сказал бы ей кто, что Вагнер умеет так голосить… Не поверила бы ни за что. Дверь за Призовиным закрылась так же бесцеремонно, как и открылась с три минуты назад. Косяк дрогнул с гулом, за которым Анна постаралась перевести дыхание. Выдавшийся миг перерыва продлил герр; он долго, с полминуты так точно смотрел на дверь, словно думал, как бы Миша не вернулся с очередными высказываниями, что Призовину рвали б глотку, а присутствующим уши сворачивали в трубочку. Пчёлкина держала голову прямо, но взгляд опустила в покорности, на какую была способна, но какую демонстрировать ненавидела. Щёки кусала, вроде, догадываясь, почему Вагнер Михаила Яновича выгнал, — его возмущения, может, и разделялись, но были не нужны за излишней своей эмоциональностью — но и утверждать того не могла. В конце концов, в свете последних событий, кто она для «Софитов»?.. — Не понимаю, как вы с ним работали, Анна, — признался герр, выдыхая так сильно, что, по идее, лёгкие его должны были сложиться бесполезными тканевыми мешками. — У парня не характер, а пороховая бочка. Пчёлкина сказала с осторожностью, словно ступала по подтаявшему льду на Яузе, но лицо старалась сохранить тем самым льдом. Но более крепким и, главное, без сколов: — Михаил Янович очень смышлён — и как актёр, и как театральный режиссёр. — Смышлён, но агрессивен, — хмыкнул ей Вагнер. А когда присел обратно, вдруг подметил: — И с каких пор вы стали считать его театральным режиссёром? Тут Анна не стала думать над своими словами. А если и переживала на счёт чего-либо, то лишь насчёт, чтоб не принял бы Кристиан её ответ за попытку надавить на жалость: — Думаю, что Михаил Янович этого звания заслуживает. У меня больше прав и причин считать режиссёром его, нежели саму себя. — Думаете… — хмыкнул Вагнер. Он вдруг вскинулся, набирая воздуха в лёгкие, чтоб что-то сказать, но когда Пчёлкина взгляд подняла, Кристиан прикусил язык. И только добавил: — Думать можете, что хотите. Но до сих пор режиссёром были и остаётесь вы, Анна. То было признание, что девушке стало одновременно и одним из самых значимых комплиментов, и в тот же момент совершенно чуждо. Скажи ей герр такое до Нового года — и она бы, вероятно, разрыдалась. Прямо на этом стуле, чувствуя стыд, признание и счастье сразу. Но Аня с февраля стала под словом «работа» представлять не театр, а один из трёх домов на границе с Кабардино-Балкарией. Стала представлять кабинет Вити, кабинеты Исмаила, на дверях которых сияли золотые ручки. И в том не было вины Вагнера. Не было вины Хидиева. И, естественно, Пчёла тут ни при чём. Это был её выбор. И Анна от него не думала отказываться. Даже если б Вагнер пошёл навстречу предложению Хидиева лишь при условии, чтоб Пчёлкина вернулась на пост режиссёра. Следующая фраза была и благодарность, и укор: — Не льстите мне, герр Вагнер. Он в ответ посмотрел внимательно. Анна взор этот вынесла. Низкая лампа тёплым освещением играла на лице герра, на её скулах тоже. Особенно Пчёлкина всматривалась в глаза босса — они были карими, но жёлтые всполохи от лампы так играли на радужке, что сложно было поверить, будто Вагнер только что прочитал нелестную статью про свой театр, своих работников и самого себя. Девушка осознала, что он что-то придумал ровно в тот момент, когда Кристиан спросил, как стрелу в мишень пустил: — Каков процент правды в словах Кордон об оттягиваемом увольнении? — Такой же, как в её убеждениях, что «вы не хотели её слушать», — так же прямо вернула ему Анна. А потом добавила: — Я априори сомневаюсь, что она ходила к вам. Снова пять секунд молчания. В это время надо было выдержать взгляд напротив и продумать собственный потенциальный вопрос и потенциальный ответ на потенциальный вопрос оппонента. Сердце зашлось в напряженном ритме, отчего кровь с особой силой стала давать по голове, придавая щекам ненужную тогда румяность. — Сколько раз она к вам подходила с заявлением о скором увольнении? — Один. И Тарасова не предупреждала. Она пришла ко мне сразу с заявлением, планируя на следующий же день уезжать на съёмки. — Вы отвечаете за свои слова? Анна не побоялась громкого не по звучности, а по силе, ответа: — Головой. И герр это оценил. Всё так же не отрывая взгляда, что малость пугал своей продолжительностью и прямотой, но этим же и вынуждал смотреть в ответ, Кристиан засмеялся низко: — Ну, головой не нужно. Она вам ещё понадобится, — а потом прекратил хохотать, если его усмешку априори можно было назвать смехом. — Лучше ответить фактами. Пчёлкина задумалась; до мельчайших подробностей она бы разговор годичной давности точно не вспомнила. Но за некоторые вещи могла ответить — даже если б Вагнер был против — головой. И точно знала, что Тарасова к ней пришла однажды. Что дала заявление с датой, совпадающей с датой на листке отрывного календаря. И Анна подписала его. Убрала, чтоб исключить возможность подмены заявления… — Они есть. — Это прекрасно, Анна, — сказал Вагнер, явно радуясь, но не выражая того ни на лице, ни в глазах, ни в голосе. Пчёлкина подумала, так ли же это пугающе выглядело со стороны, когда она на себя надевала ледяную маску, — без прорезей для глаз и рта –какие-либо эмоции пряча. Вагнер оттолкнулся ладонью от стола, на который опирался, и плашмя упал в компьютерное кресло, обитое плотной тёмно-зелёной кожей. — Разберитесь с этим. И Анна могла поклясться, что ослышалась. Что на деле Кристиан ей сказал о другом, а Пчёлкиной за скрипом кресла услышала что-то иное. Но Вагнер с азартным видом указал подбородком на выпуск «Кулис», как бы намекая, мол: «нет уж, деточка, спустись на землю!..». Мир развернулся пару раз на триста шестьдесят — вроде, ничего вокруг не изменилось, а Анна чувствовала себя так, словно у неё опору из-под ног выбили. Она не стала задавать глупых переспрашивающих вопросов. Только молчала, с силой поджимая язык к нёбу, чтоб не было, чего прикусывать. Вагнер это воспринял как требование к пояснениям. А на них директор был ну очень уж скуп: — Не забыли ли вы, Анна, что двадцатого числа у меня день рождения? Помимо всего прочего — юбилей. Тридцать лет!.. Рубеж одного из последних кризисов — переходный возраст остался давно за спиной, про кризис трёх лет и говорить нечего. — Конечно, помню, — уверила Пчёлкина, мысленно хватаясь за голову; да, разумеется, спала и видела, как герр Вагнер утром двадцатого августа открывает глаза и видит свою спальню, украшенной шарами и конфетти!.. — Так вот… Кристиан почти расслабился. Вдруг улыбнулся так, что Анне захотелось вдруг очень сильно курить. В затяг, и не одну сигарету обернуть в пепел. Четверть пачки — как минимум. — Будьте добры, сделайте мне подарок. Я не люблю сюрпризы, потому скажу, чего от вас жду, — и, теряя своё спокойствие так же резко, как и обретая его, Вагнер распрямился в кресле, сокращая дистанцию для минимума, допустимого между свободным мужчиной и замужней женщиной. Анна была близка к тому, чтоб от напряжения заскулить. — Я хочу, чтоб вы решили вопрос репутации «Софитов». Раз у вас есть доказательства, то эта задача должна стать особо плёвой. Потому, Анна. Приходите на мой юбилей со свежим выпуском «Кулис», на первой полосе которого будет статья с извинениями всей редактуры в адрес нашего театра. Пчёлкиной казалось, что говорил он на другом языке. А если б перевела этот указ на человеческий, то услышала бы что-то из разряда: «Расшибись в лепёшку, но порадуй меня своими попытками прессануть весь состав продажной «желтушной» газетки». Если б рядом был Витя, он, вероятно, положил бы ей руку на плечо. Наклонился, шепча слова, какие в небольшом кабинете самому Кристиану было сложно не услышать, приказал бы «кончать перед ним скакать, уходить, не плясать под чужую дудку». Но Вити не было. Анна, если не летела на дно бездны, то шла по самому её краю. Это, видать, было её проверкой. На нервы, силу, серьёзность намерений. Пчёлкина под удар этот подставилась с улыбкой. Уточнила: — Где вы будете отмечать, герр Вагнер? Кристиан пришел в почти натуральный восторг от такой её реакции — без глупых хлопаний глазками, без истерик, без излишней непоколебимости, напоминающей смесь тупости и равнодушия. Всего в меру. А потому, оперевшись подбородком очень уж простым жестом на кулак, широкими глазами на Анну взглянул: — Ресторан у Репинского сквера. Празднование начнётся к двум часам дня. Пчёлкина то приглашение сочла очередным ударом в солнечное сплетение, но ударом, сошедшим откровенно слабым после предыдущих потрясений. Потому позволила себе только выдохнуть малость рвано, и то через секунду показалось откровенно лишним. Улыбнувшись, она через силу уточнила, мыслями находясь уже не здесь: — Я могу идти, герр Вагнер? И он тогда качнул головой из стороны в сторону, но не отрицательно говоря, а думая что-то про себя. Озвучивать, хоть чуть пытаясь предугадать мысли генерального директора, Анна не бралась. Только дождалась, когда ей сказали в манере, средней между просторечной и откровенно барской: — Идите. Девушка поднялась на ноги, хотя и была уверена, что колени выгнутся в обратную сторону. Или, того хуже, вообще на век атрофируются, со щелчком порвутся в ошметки, какие ни один хирург вовек не сошьёт. Но она не пошатнулась и направилась к двери чуть медленнее, чем должна была. За секунду до того, как Пчёлкина коснулась ручки двери, в спину ей прилетело: — Анна. Она остановилась, словно под босоножкой у неё очутился голый провод под напряжением. Обернулась. Какая-то радость, близкая к слепому восторгу, из глаз Вагнера пропала, словно Кристиан эти эмоции и не испытывал никогда. Очень серьёзным сделался тон генерального директора, и, если б Анна была склонна всё преувеличивать, то обязательно б сказала, что Спиридонов за неё боялся. — Вы должны понимать, что авторитет герра Пчёлкина после совместной аферы с чеченцами с грохотом рухнул. В Москве его больше не боятся. Его презирают, и вас вместе с ним. Герр будто плеснул ей в лицо двумя стаканами с водой, но на стенках одного из бокалов рисунками шла изморозь, а второй было сложно взять в руки, не ошпарившись. Аня подобралась нутром, телом, лицом, становясь, помимо сбитой с толку, оскорблённой за мужа. — И вы тоже? — Речь не об этом, — осёк Вагнер резче чем, кажется, мог это сделать. — Я пытаюсь склонить вас к мысли, что, если вы в ходе вашего… задания попытаетесь решить некоторые вопросы фамилией, то ничего не добьетесь. Наоборот, не оберётесь проблем — Пчёла за время своей «деятельности» много кому и много чем помешал. А вы, думаю, должны осознавать: отыграться за старые обиды мало кто откажется. Тем более, отыграться за счёт женщины. Анна будто играла в русскую рулетку, но не на шестерых, а на двоих человек, когда спросила: — Это угроза? Вагнер с секунду посмотрел на бахрому на торшере, а потом перевёл взгляд на Пчёлкину. Такой прямой, который обычно сердце отправляет в пятки, а желудок — к горлу: — Это искреннейшее предостережение, Анна, — и махнул рукой, её отправляя разбираться с заданием, план которого девушка представляла пока что откровенно плохо. Но Пчёлкина развернулась послушно, не тратя времени; в конце концов, юбилей у герра наступал уже через сутки. В спину ей заместо прощания прилетело почти такое же искреннее, как прошлые слова Кристиана, пожелание: — Будьте осторожны.***
Кто ищет — тот всегда найдёт. Кто входит в офис охраны, хранивший записи с камер видеонаблюдения по два года, с двумя бугаями за спиной — тот всегда получает желаемое. И Анна, видать, и была этим «кем-то»… …Первый десяток минут она провела в кабинете, принадлежавший ей, но активно использующийся Призовиным. Миши не было, что не могло не радовать — вместо тишины довольствоваться его возмущёнными воплями не хотелось совершенно. Пчёлкина сидела не в кресле за столом, который Михаил Янович загадил кучей неубранной бухгалтерии, а на диване, словно была гостем. Хотя, себя таковой и чувствовала. Сидела на диване, думала и курила. Какое-то подобие идеи пришло только после третьей сигареты. Анна зажала меж зубами стик «Chapman»’а, когда окончательно воспроизвела в памяти момент увольнения Тарасовой: актриса кинула заявление на стол, побрызгала ядом, Пчёлкина не осталась в стороне, а потом, сверившись с датой, убрала документ… Куда? В нижний ящик стола, точно. На отсек был врезан ключ — на то была воля самого первого театрального режиссёра, ушедшего до того, как Анна перешла порог «Софитов». Осталось только надеяться, что за время её отсутствия Миша — на правах исполняющего обязанности — не придумал выломать замок, врезать заместо него другой и воспользоваться ещё одним отсеком тумбы. Чтоб было, куда напихать фантики от сосательных конфет и мелких бумажных стикеров, исписанных неясными датами и именами. Но повезло; Призовину хватило ума и совести не лезть в отсек, ключ от которого был исключительно у Анны. И когда девушка, чувствуя, как связки дрожали ни то от никотина, ни то от волнения, провернула ключ в скважине, на неё будто «дыхнуло» историей. В окружении давно забытой пачки сигарет, увлечение которыми тогда ещё скрывала, миниатюры духов, некоторых пачек долларов, «подаренных» восхищенными её работой немецкими гостями, и старого Витиного портсигара, покорёженного пулей Луки, лежали некоторые документы. До сметы затрат на подготовку одной из десятка постановок, что прошли в театре за время её карьеры, Анне не было особого дело — документу место, если не в бухгалтерии, то в мусорной корзине. А вот заявление Тарасовой, на которой стояло три подписи, её, самой актрисы и «печатка» подписи Вагнера — видимо, дождалась момента, чтоб Настя отошла из приёмной, и быстренько подтвердила документ — Пчёлкиной было очень нужно. Прямо-таки позарез, чтоб доказать, что сука продажным журналюгам из «Кулис» рассказала версию, выгодную и правдивую лишь для неё. Заявление было идеальным — написано по всем правилам, подписано самыми главными людьми… И отдай его Анна Игоревна на руки Тарасовой — не доказала бы сейчас ни черта. Просто, блять, восхитительная удача. Есть повод похвалить себя за предусмотрительность… …Стены квартир в одиннадцатом доме по улице Остоженка никогда не казались особо тонкими, — вроде, были бетонными — но Анна уж слишком хорошо слышала шум лифта, ползающего вверх-вниз по тросу. Двери открывались со скрипучим лязгом, жители дома просыпались, шли на работы, начинали очередной будничный день и, конечно, не обратили внимания на дверь семьдесят второй квартиры, за которой впервые с первого апреля, слышалось чье-то дыхание. Пчёлкиной не спалось. Она ждала звонка. От Рашида, которого отправила «договариваться» в издательство «Кулис». Хайруллин, когда Анна под самый вечер из театра вышла, сначала на неё накинулся с возмущенно-напуганными: «Ну, что так долго?!..», а потом затих. Ирека в машине не было, — он отошёл в ближайший киоск-кафе, чтоб взять поесть, а вместе с тем и созвониться с Бакиром — но то было Ане на руку; Рашид был внимательнее своего инфантильного товарища. Когда Пчёлкина кратко, но во всех красках описала важность доверенных Рашиду «переговоров» с редактурой «Кулис», его лицо напоминало камень, но в самом хорошем смысле этого слова. Хайруллин читал оригинал заявления Тарасовой, параллельно запоминая адрес главного здания «желтухи», понадежнее прятал кассету VHS, на которую Анне скопировали записи с камер видеонаблюдения в её кабинете от шестого марта девяносто пятого года. Внимательнее он был только в момент, когда Пчёлкина из сумочки достала свою «заначку» и положила ту на панель автомобиля. — «За кулисами» «славятся» тем, что напечатают любую принесённую им информацию, если вместе с текстом статьи принести немного «сверху». И, если они будут не особо сговорчивы, — а они будут, Рашид, в их же интересах не идти на попятную без «стимула» — то дай им десятку. — Десять тыщ баксов?! За статейку?! — он глаза раскрыл так широко, что их белки особо стали контрастировать со смуглой кожей, карими глазами и густыми бровями. — Да не, Анна Игоревна, себе оставьте. Я лучше сам!.. — и выразительно кулаком ударил по тыльной стороне ладони, как бы показывая, что сделает с редактором, рискнувшим ему отказать. — Мёртвый номер, — осекла его Пчёлкина, лишь единожды качнув головой. — Этим не добьёмся ничего; ты их случайно заденешь, а журналисты накалякают, что «Софиты» к интервьюеру направили киллера, который нанёс травмы, несовместимые с жизнью. Поэтому, — дёрнула подбородком на стопку денег, параллельно с тем сглотнув скопившуюся в горле слюну. — Бери. И если больше потребуют, тоже дай. Я потом отдам. — Такие деньги!.. — протянул в возмущении Рашид, но пачку всё-таки запрятал в карман. Туда, где уже лежала кассета. — Вот шайтаны! И за чё?.. Анна только хмыкнула: — Разве это деньги? Хайруллин ей ничего не ответил. Прошла ночь. Звонка не было. Пчёлкиной хотелось верить, что она не совершила ошибки, отправив на этот вопрос людей Расула Бакирова, а не решив его самостоятельно. Просто… она думала, что произведёт бо́льший эффект — личное её появление или «визит» двух выходцев с северного Кавказа. И выбор пар на Рашида с Иреком. По крайней мере, их выслушают из-за банальной предосторожности. И, в конце концов, не стоит забывать о словах Вагнера — не исключено, что фамилия «Пчёлкин»-«Пчёлкина» вынуждает скалиться не только представителей местного криминалитета. Подставляться в лишний раз, мелькать лицом в общественных местах без большой на то необходимости… как-то не оправданно. Утро не напоминало август. Туман, стелющийся над городом, осел низко, а пасмурность прятала за собой Солнце, вставшее ещё в пятом часу. Серое, близкое к осеннему, небо затянулось тучами, но изредка встречались нежно-голубые «прорези», что на контрасте больше отдавали в белый. Ветер гонял немногочисленные опавшие листья. Анна стояла у окна в гостиной и курила в открытые створки — то была первая сигарета за сутки. Пчёлкина не собиралась себя ругать за то, что из пачки суммарно пропало уже шесть стиков. Она выдохнула клуб дыма с ароматом вишни, когда маленький мобильник зазвонил. Ни то ветер ударил по лицу, врываясь в квартиру, ни то девушка сильно вздрогнула, но брусочек пепла упал прямо на подоконник. Аня потянулась к трубке; на небольшом квадратном экране, загорающемся при звонке, высветилось лаконичное: «МУЖ». — Чуйка, что ли? — вслух спросила девушка и осторожно потушила сигарету о дно пепельницы так, чтоб после разговора всё-таки докурить свой «Chapman». Сняла трубку. — Доброе утро. — Привет, малыш. Связь была фантастическая — всё-таки, умели немцы делать технику. Голос Вити звучал без помех, несмотря на полторы тысячи километров между абонентами, и Анна сама не заметила, как улыбнулась. Может, малость вымученно, но откровенно радостно. — Ты как? — спросила девушка. Пятка принялась стучать по полу движениями лёгкими, короткими, почти невесомыми, когда Пчёлкина запустила руку в волосы, почесывая затылок. — Как переговоры с осетином? В ответ Витя только фыркнул так, что Аня не удержалась от беззвучной усмешки. Она этот вздох знала и была готова поставить не очень крупную, но никогда не бывавшую лишней, сумму, что Пчёлкин сейчас будет не то, чтобы жаловаться… Негодовать. — Да если б это можно назвать переговорами!.. «Вот, пожалуйста» — Что такое? — усмехнулась Пчёлкина с толикой яда, к которой Витя выработал иммунитет уже в девяносто втором году так точно. На том конце провода послышались шаги. Щелчок зажигалки. Пчёла закурил. — Да у Фидара нервы расхлябаны так, что через них прыгать можно, как через скакалку. С «ничего» завёлся, испугался, что кинули его, мол, год прошёл, а доли нет, чего вы там мутите, где мои проценты?.. Ну, и всё в таком духе. — Его можно понять, — протянула Анна, потирая затёкшую шею. — Год — не малый срок. Особенно для человека, вложившего деньги в авантюру. — Авантюру? — хитро переспросил Витя, кажется, затянувшись. Потом рассмеялся; запах горящего табака ни то исходил от Аниной пепельницы, ни то через трубу дошёл от мужа. — Так нашу сделку ещё не называли!.. Пчёлкина улыбнулась, уводя глаза в левый нижний угол. И перед кем кокетничала? Будто, правда, телефон мог мужу картину этой очаровательной напускной скромности передать. — Вспомни, что из себя представляла сделка год назад — одни только планы, пусть и перспективные. А их успех гарантировать нельзя — никому и никогда. Потому… естественно, Фидар переживал. — Ладно, проповедница, заканчивай!.. Она кому-то в пустоту показала язык чересчур детским жестом, уверенная, что на том конце провода Пчёлкин безобидно для неё закатил глаза. И снова чуть рассмеялась: — Так и как прошло? — Говорю же, не переговоры даже. Так, бизнес-ланч. Шашлыка поели, немного выпили… — Анна выразительно хмыкнула в трубку. Витя со стопроцентной вероятностью изогнул бровь. — Или мне было нельзя? — Я такого не говорила. — Значит, можно? — Ты же выпил немного. — Немного. — Тогда можно. Тогда уже хмыкнул Витя. Пчёлкина смотрела в окно; пасмурное небо стекло из прозрачным сделало малость серым, и оно теперь напоминало затемнённое зеркало. И Аня видела, как у неё странным, но в то же время естественным — для жены, разговаривающей с мужем — образом сверкали, как чёрными опалами, зрачки. — В общем, нормально всё, Анют, — выдохнул Пчёла, вероятно, похлопывая себя по коленям или стуча немного по подлокотникам дивана. — Даже хорошо. Я с Фидаром поговорил, всё объяснил… Едва удержал, чтоб он за мной к Исмаилу не навязался, бляха-муха, с ответным визитом. «В знак уважения». — Ты уже дома? — спросила Анна в искреннем, но негромком удивлении. По истечению пары секунд осознала, что упустила момент, когда под «домом» стала подразумевать не Москву, не квартиру, в которой сейчас находилась, а хидиевские дачи. Витя угукнул. Только девушка собралась ответить ёмким «понятно», рубящим какое-либо продолжение диалога насмерть, как супруг сделал затяг и на выдохе сказал: — Завтра у тебя буду. — В смысле? Пчёлкина откровенно глупо моргнула ресницами; услышанное было лёгким, но неожиданным щелчком пальцев куда-то в переносицу. Она подобралась, но в то же время будто вытянулась. Витя будет завтра? Что, прямо в Москве?.. — Завтра прилечу. Исмаил добро дал. — Нет смысла, — качнула она головой, и сердце вдруг зашлось в пульсе, ускоренным в полтора раза точно. — Я завтрашним вечером сама возвращаюсь в Пятигорск. — Чего-чего? — переспросил, намеренно голос делая высоким, почти пищащим, Пчёлкин. — Ты чего, уже управилась со всем там? Поверхностные знания о психосоматике Анне позволили сравнить неясную царапающую боль с сигналом тела, что врать не стоило. Но Пчёлкина с большей бы охотой поверила в гороскопы, судьбы и Бога, чем в такие завуалированные «связи». Потому, потерев шею, малость приукрасила правду: — Управилась, да. Витя, кажется, не поверил. Не столько самой Ане, сколько её краткости; обычно супруга себе позволяла какой-нибудь выразительный комментарий, раскрывающий свою остроту через мгновений пять. А тут как-то… ни о чём. Анна и сама это осознала. Только что-то заговорила, залепетала, как муж вздохнул, а на выдохе проговорил: — Ну-ка, давай поподробнее. Она помолчала чуть. Приподняла подбородок жестом, не нужным тогда никому, кроме самой Пчёлкиной, и заговорила, стараясь не допускать дрожи в голосе и бардака в голове: — Поподробнее. Да что там говорить-то… Приехали. Встретили, конечно, не больно хлеб с солью… — Что там? — Новенький охранник на входе, — пояснила Анна, потирая сонные глаза и всё-таки опуская голову. — Он меня не знал, потому стал спрашивать, кто такая, к кому иду. А Спиридонова же мы не предупреждали о нашем визите. Вот к нему и пришлось пробиваться. Витя молчал. Вероятно, если б супруга стояла прямо перед ним, то он бы в лицо ей вгляделся с непреклонностью полиграфа. И Анна, пусть и была за полторы тысячи километров от Пчёлы, снова предприняла попытку удержать лицо, что одновременно и льдина, и камень. Это было важно, как никогда; рассказанная Аней история тогда пошла по другому, выдуманному сценарию, где не было места неуверенности и запинающемуся голосу: — Вагнер, конечно, был удивлён, но он довольно быстро заинтересовался. В конце концов, от Кристиана требуется не так много — просто хорошо о нас высказаться в присутствии Кальба. За такую маленькую услугу ему Исмаил вернёт щедрую благодарность, от которой откажется только глупец. А Вагнер явно не дурак, да и карман у него широкий. Он сказал, что подумает и ответ скажет днём, завтра. — Так и откуда такая уверенность, что всё пучком? — Витя, — выдохнула так, что, говорили бы с ней в таком тоне, то с большой вероятностью бы смутилась. А у самой Анны от унизительной мысли, что такими россказнями могла всё сглазить, сердце обернулось когтеточкой, которую царапали не то, что кошки, а их саблезубые предки: — Ты не видел его лица, но, если б увидел, всё понял. Он согласится… «Должен согласиться!..» — …Просто набивает себе цену. Пчёлкин какое-то время молчал. Видать, думал. Супруга не торопилась заполнять тишину обилием реплик про свои мысли и чувства в момент, когда зашла в кабинет Вагнера — навряд ли бы ладились россказни о благосклонности Кристиана с упоминаниями дрожи в пальцах от злого генерального директора. О «задании» босса и говорить было нечего. Витя в себя откашлялся. Потом спросил тише, чем мог, чем должен был: — Родная моя, ты уверена, что мне не надо приезжать? «Ни черта я, милый, не уверена» — Витенька, — сказала искренне, бросив на миг свою игру и легенду. Она ладони прижала ко рту, словно думала прикрыть динамики, не пустить в них помех, каких в тихой квартире и не было, и почти прошептала с нежностью, какую целые сутки не вкладывала ни в объятье, ни поцелуй: — Мне без тебя пусто, правда. Но не прилетай. Я сама уже завтра вернусь. Скоро буду… Он снова выдохнул, будто лёгкие у Пчёлы, что от рождения были слабыми, стали ещё меньше, — каждое размером со сжатый кулак — и оттого был вынужден дышать часто-часто. А потом сказал ей голосом, каким обычно произносит истины, открывающиеся только пьяным: — Это по календарю завтра. Но до завтра сколько ещё? Без тебя тут тоска зелёная… — Вить… — Я соскучился, Анют. Пчёлкина нисколько бы не удивилась, если б после того Витиного признания, кажущегося простым на слух, но на деле самым искренним, тучи разбрелись медленно в стороны, а на небе засияло мягкое солнце, что не палило, а именно грело. Аня — точнее, не сама она, а рука её — нашла на груди подвеску, какую с первого января девяносто четвёртого года, кажется, так и не сняла ни разу. Обняла ту пальцами. — Я тоже. И скоро буду. Веришь мне? — Больше, чем себе, — вернул Витя. Аня от того покрылась мурашками, думая, что давно уже пора привыкнуть к ласковостям супруга, которыми он никогда не жадничал, но которые оттого не становились пустым звуком. И, если сравнивать это с чем, то Пчёлкина бы провела параллель с щекоткой; вроде, совершенно естественная «гусиная кожа», от неё проявляющаяся, но всё равно исправно вставали волосы на затылке от смеха и попыток спрятать бока, ступни и шею от Витиных пальцев. — Чего хочешь? — А чего я хочу? — Не знаю. Порадовать как тебя, а, дипломатка? — спросил Пчёла громче, но всё с той же обходительной лаской. Аня не заметила, как засмеялась. — Рыбу на огне к твоему прилёту сделать? — Ты разве умеешь? Он в ответ хмыкнул, а потом в напускном возмущении проговорил: — Пчёлкина, ты меня без ножа режешь, — и под похихикивание супруги добавил: — Я, если ты вдруг забыла, с батей с восьми лет по рыбалкам ездил. Уж что-что, а рыбу я точно умею делать. Как минимум, уху в котле варю. Но сомневаюсь, что ты такую кулинарию поймёшь. — Кто бы сказал мне, что у меня муж шеф-повар, не поверила бы. — Ну, Ань, — цыкнул Витя языком, наверняка зардевшись. — Не бутерами же мне тебя встречать? — Вить, знаешь… Ты меня кое-чем другим можешь порадовать. Пчёлкин ненадолго замолчал, а потом усмехнулся так, что, будь Аня рядом, то ей, вероятно, пришлось бы искать опору, дабы удержать равновесие на задрожавших ногах: — Ты о супружеском долге, что ли, Незабудка? Она зарделась, будто зелёная девочка, и задумалась на несколько секунд, что были одновременно и очень кстати, и очень невовремя. По итогу наклонила голову на бок, отчего-то уверенная, что Витя её такой — в атласном халатике поверх пижамной майки и шортиков, с растрёпанными волосами и головой, прижатой щекой к левому плечу — и представил тогда. — Не без этого, — предприняла попытку усидеть на двух стульях, между которыми выбирать откровенно не хотела, и после ещё одной Витиной беззлобной усмешки проговорила: — Но я чуть о другом. — Та-ак. Представляя характер и количество грядущих вопросов от Вити, но не представляя на них ни малейшего ответа, Анна спросила на выдохе — как кинулась в омут с головой: — У тебя остались в Москве люди, которые могут пробить одного человека? Реакция была выше всяких её ожиданий. В трубке зазвенела тишина — такая, которая уже не прервалась ни дыханием Вити, ни ходом стрелки часов на фоне. И сердце, будто пытаясь подстроиться под окружающие звуки, стихло, но оттого биться не перестало. Напротив, кровь с такой скоростью принялась циркулировать по телу, что даже не шумела. Когда же Пчёлкин в себя откашлялся, а на фоне у него скрипнула какая-то пружина в матраце, Анна почувствовала себя так дурно, как, наверно, было не по себе только умалишенным на смертном одре. — С чего такой интерес? — Хочу решить вопрос личных счётов, — не стала врать девушка. Голос чудом не дрожал, не трясся, как тряслись в шторм корабельные тросы, но вот колени напряглись так, будто думали вывернуться в иную сторону. Пчёлкина облокотилась ладонью о подоконник, но с большей бы вероятностью он ей погоды не сделал. Только б с Аней на пол улетел, если б девушка всё-таки потеряла равновесие. — Нихрена себе, — прыснул, не удержавшись, Витя. Пчёлкина ничего ему на то не сказала. Откровенно говоря, будь она на месте супруга, то от услышанного бы откровенно заржала. — Это ж кому ты дорогу перешла? — Не сказала бы, что это сделала я, — дёрнула щекой, а после того и шеей, Анна, кривя душой настолько, что выворачивала ту швами наизнанку. — Скорее, мне. Супруг помолчал с несколько секунд. Пчёлкина не стремилась представить, каким в тот миг было его лицо, но только по той причине, что с огромной вероятностью ей бы воображение нарисовало такую картину, от которой аорта скрутилась в большой морской узел, что не распутать, а только тесаком напополам разрубить в ошметки. А когда Витя, знающий мысли супруги лучше самой Анны, уточнил: — Тарасова, что ль, подгадила? Девушка в судороге выдохнула так, что, будь Пчёла рядом, как минимум, взял бы за плечи, чтоб супруга на пол не осела. И как он только это делал?.. В горле была сухость, когда Анна резко, почти что рубя, выпалила: — Да. — Чего она натворила? — Много чего. Витя промолчал, и то было, правда, худшей реакцией. Анна бы спокойно восприняла его лепечущее недопонимание. Совсем бы точно поняла промывку мозгов, что «ей это не надо», что «незачем мараться, эти люди на охрененный счётчик ставят тех, кто к ним обращается за информацией» и прочее-прочее. С малой вероятностью бы напугалась крика. Но тишина… Она совмещала в себе все возможные и невозможные варианты, отчего нервы Пчёлкиной становились струнами, а молчание оборачивалось в смычок, что по тем самым струнам скользило с умелостью, какой похвастаться могла бы выпускница консерватории — какая-нибудь Оля Сурикова, к примеру. — Ань. — Что? — Объяснишь? — Не смогу, — качнула она головой в уверенности, какую должна была гнать прочь. А потом, медленно, но постоянно ускоряясь, повышая жар, Анна разогналась: — Просто не знаю, что объяснять. Как по мне, все причины — на лицо. Тарасова с того момента, как в театр пришла, всё там вверх дном перевернула, а по уходу стала всем налево-направо рассказывать, какой у нас бардак. А сколько крови выпила? Одна только та встреча в боулинге… Вспоминать даже не хочу. Теперь ещё в очередном своём «интервью» меня оклеветала, как режиссёра!.. — Аня. Она замолчала, хотя и дыхания было мало. Дыша через нос, стараясь пульс вернуть, Анна стояла у окна. Возникла идея покурить, но сердце так часто давало по рёбрам, будто пыталось по ним азбукой Морзе отбить послание из разряда: «Я сейчас умру, какие сигареты, пожалейте!..». И Пчёлкина пожалела. — Я тебя понимаю, — произнёс Витя по ту сторону провода. — Хотя я и знаю, что это звучит так, будто я вообще тебя не понимаю. Но нет, Ань. На твоём месте, я б давно ей «тёмную» устроил. Но ты мне на одно ответь. Пульс не убавлялся, как долго бывало после изнурительной пробежки. Девушка тогда силой постаралась распрямиться, как в начале урока школьников выстраивали физруки, чтоб затылок, лопатки, ягодицы и пятки будто касались невидимой стены. А когда Пчёлкин спросил: — Ты чего этим хочешь добиться? — то стена будто рухнула на Аню пластом, разбивая кости в пыль. — Вероятно, осведомлённости. А ещё хочу знать не только номера людей, способных собрать не самую известную информацию, но и иметь контакты тех, кто сможет нанести… аккуратный визит. Ответом ей снова была тишина. И, вероятно, длилась она не намного дольше, чем первая, но самой Анне казалось, что за то время, что Витя молчал, невидимый смычок сыграл на её нервах грёбанное собрание симфоний Чайковского. А когда муж голосом, которого ему девушка не приписала никогда, спросил: — Ты чего устроить хочешь, Пчёлкина?!.. — смычок на ноте «моце-форте» порвал пару десятков нервных «струн». Она сглотнула, отчего появилось чувство тошноты, будто в слюне была немалая доля желудочного сока, полного желчи, и сама не заметила, как по лицу прошла рябь: вскинулись, сразу же опускаясь, брови, очертили перед собою круг слабые без очков глаза, раздулись на вдохе ноздри. Надень кто на пальцы Анны в тот миг полиграф — и он бы на любую её фразу считывал ложью. Не по той причине, что каждое слово делала враньём, а потому, что сердце билось слишком часто, позволяя слова принимать за неправду. — Ничего страшного. Просто хочу показать, что Тарасовой не всё позволено, и, помимо всего прочего, передать ей небольшой презент. — Какой ещё презент? — В память о театре. Витя в третий раз за последнюю минуту замолчал. Аня невесело про себя усмехнулась, что, возможно, было бы лучше, если б она сказала, что под идеей, чем Витя её мог «порадовать», действительно имела в виду зверский, но в то же время нежный секс, от которого немели в оргазме ноги, голос срывался в сип, а губы без сил скользили по щекам друг друга в тёплых влажных поцелуях. Пчёлкина сама поняла, что оказалась в положении, в котором машут рукой и в сердцах кричат: пан или пропал! Всё или ничего. Не ясно, какие мысли были в голове у Пчёлы в тот миг. Витя в каком-то отстранении подумал, что сам бы не ответил на этот вопрос, если б у него такое спросили. И Анна не пыталась ответа предугадать. Она просто думала, — или хотела думать — что муж пытается себя поставить на её место, чтоб понять, и ждала его решения, откровенной благосклонности, хотя с каждой секундой и лопались нервные клетки. Когда Витя, оттянув ворот расстегнутой рубашки, уточнил: — Ручка, бумага есть поблизости? — Анна себя чувствовала счастливицей, сорвавшей куш. В Москве по стёклам застучали капли дождя.