***
В середине, пусть и летнего, но рабочего дня, в Домодедово было относительно малолюдно. Небо, пусть и было пасмурным, не мешало полётам — об отсрочке рейса в Пятигорск не было и речи. Приятная прохлада, необходимая городу после жаркого июля, выпалившего всю траву на газонах в сухие жёлтые ростки, постепенно передавала Москву в права приближающейся осени, но о том мало кто жалел. Меньше всего, вероятно, о чём-либо жалела Анна. Она шла к креслам в зоне ожидания, а сама себя чувствовала полководцем типа Цезаря. И, может, то было более, чем дерзко и самоуверенно, может, пришла, увидела и конкретно озадачилась, не чувствовать себя гордой Пчёлкина не могла. Потому, что считала то чувство резонным и заслуженным. Вагнер дал на то, что будет в доле, такой жирный намёк, что его было оскорбительно называть именно «намёком». И, может, девушка не до конца осознавала, что мешало Кристиану сразу сказать «да», считала бы глупым или, скорее, неблагодарным, не принимать во внимание дел герра — он, как ни крути, уж точно был занят. Как минимум, театром. Как максимум, тёмными схемами, что в стенах «Софитов» развивались раньше и, вероятно, развивались до сих пор. Не в правилах Пчёлкиной, может, было довольствоваться малым, но из любых правил должны были быть свои исключения. И Витя, когда о тонкостях произошедшего узнает, то же самое ей, вероятно, скажет, добавив, что «Рим не за один день строился». Или Ане просто хотелось в то верить… Колесики чемодана шумели по крупным плиткам, которыми был выложен пол аэропорта, и звук этот выступал фоном для тяжелых шагов Ирека и Рашида, за ней шедших двумя тенями, ставшими почти привычными. Анна поглядывала на время; до приблизительного начала регистрации на рейс было порядка двадцати минут. Хотелось улететь поскорее. Оставить Москву, каждое возвращение куда теперь заставляло оглядываться по сторонам, искать подвохи и, вообще, терять спокойствие, желалось очень сильно. Сильнее была только мечта перейти порог дома, ей с Витей уже почти полноценно ставшим родным, и встретиться с ним. Рассказать, что случилось… Мобильник — небольшой, не идущий по удобствам ни в какое сравнение с трубой-кирпичом, что у неё до того была — запиликал в сумке Ани рингтоном из трёх высоких нот. «Очень вовремя» Пчёлкина остановилась. Номер, отразившийся на откровенно маленьком экранчике, не был внесён в телефонную книгу, но девушка по четырём последним цифрам поняла, кто ей набирал. Улыбка, ставшая настолько дикой, что саму Аню бы напугала, перечертила лицо ей от уха до уха. Торопясь, как бы звонок не сбросили, девушка развернулась и отдала Иреку свой багаж. Головой дёрнула куда-то вбок и за свою спину, где стояли в несколько симметричных рядов сидения зоны ожидания: — Я отойду, — коротко кинула Анна и, захватив с чемодана ручную кладь, с сумкой направилась к пустому боксу для курящих. Хайруллин, её намёк поняв, двинулся за девушкой и остановился, только когда дверь за спиной Пчёлкиной закрылась, впустив ту внутрь. Аня села в пустующее кресло. Рингтон отражался от тишины бокса и по ушам резал лишь Пчёлкиной, никого больше не отвлекая. Довольная одиночеством, она достала из сумки «Chapman», который по возвращению в Пятигорск придётся снова старательно прятать. Брать не торопилась, зная, что ей тут же перезвонят — на эмоциях. Но какое-то предвкушение, что наверняка бы заумным психиатром смело назвалось «больным», не могло долго ждать, и Анна, зажав меж челюстей сигарету, всё-таки приняла звонок. Промолчала в трубку, упустила все привычные вежливости по типу «Алло», «Да», и даже не хмыкнула, когда услышала мокрый вздох на другом конце провода. Звонящий вдруг всхлипнул. Пчёлкина зажгла сигарету: — Я уж думала, ты не наберёшь. — Что это?!.. — на выдохе, от которого тряслись связки, почти пропищала Тарасова. Анна затянулась, не зная, чего хотела сильнее: потянуть время, послушать эти всхлипы, что, оказывается, со стороны звучали настолько жалко и отвратительно, что сразу становилось ясно, насколько Пчёлкина была права, решив слёз другим не показывать, или, напротив, актрисе продиктовать свои условия со строгостью, чтоб и не думала перебить. — А что ты перед собой видишь? — Видимо, то, что ты сказала мне передать, — оскалилась Тарасова так, что Аня почти натурально в голове представила её лицо: искажённое неравномерной краснотой, от попыток сдержать слёзы напряженное вплоть до обилия морщин на щеках и лбу… — И всё-таки? Актриса шумно сглотнула мокрый ком. Анне ничуть веселее не стало. — Это… моё заявление об уходе. Оригинал?.. — Копия, — оборвала Пчёлкина, мысленно усмехаясь; нос ещё не дорос, чтоб получила на руки оригинал!.. Прошлась к пепельнице, что стояла посреди свободного бокса, и посмотрела через окно во всю стену на взлётные полосы. Белокрылые боинги стояли заведённые и турбинами шумели так, что вблизи могли оглушить. — Что ещё? — Я… не знаю, какая-то кассета… — Не посмотрела? — вскинула брови Анна. — Не очень предусмотрительно, — выдохнула, вместе с тем и сильнее в дым погружая пространство курилки. — Но, так уж и быть, подскажу: это запись с камер видеонаблюдения «Софитов» в твой последний день работы в театре. Разумеется, тоже копия. — И… — Тарасова снова всхлипнула. Для Пчёлкиной оставалось загадкой, как она в своих же слезах ещё не захлебнулась. — Табличка… С моей гримёрки. С моим именем. — Вот видишь, — вскинула брови режиссёр. — А ты спрашивала, что это. Сама всё прекрасно поняла. — Нихрена я не поняла! — взвихрилась Тарасова так, что, вероятно, будь у неё под рукой что-то стеклянное, то сразу бы полетело в стену, разлетаясь на куски. — Это как вообще понимать?! — А ты своим умом до ответа не дошла? — вернула ей Анна взмахом длинного ножа, одна из десятков разновидностей которого считалась историческим оружием у кавказских горцев. — Или просто не хочешь понять? Актриса на том конце провода молчала. Видать, пыталась взять страх под контроль, но пока выходило только наоборот — не Тарасова свой ужас душила, а, напротив, он сводил руки кольцом на её шее, отягощённой лишь цацками, на которые были щедры и Кордон, и Белый. Анины слова стали катализатором: — Если ты до сих пор думаешь, что неприкосновенна, что тебя достать невозможно, то серьёзно ошибаешься. Узнать адрес квартиры, которую тебе подарил «горячо любимый супруг», было делом одного звонка. Найти человека, способного нанести визит — делом двух звонков. Тарасова не ныла больше так громко, что уши гнили, сворачиваясь в трубочку. Только дышала тяжело, словно в квартире кто-то помимо неё был, и излишне громкими звуками могла внимание незваного гостя привлечь. Анна тому все ещё не особо сильно радовалась. Только всматривалась в собственное отражение, что ближе к вечеру намного лучше проглядывалось в толстом стекле, с настороженной внимательностью. Но пульс ускорился, как от неземной эйфории, какой легальными путями не почувствовать никогда. У Пчёлкиной чуть закружилась голова, будто ей затылок погладили арматурой, когда с другого конца провода всё-таки донеслось: — Чего тебе от меня ещё нужно?!.. — произнесённое шепчущим криком. Анна вернула ей такой же негромкий, но оттого ничуть не успокаивающий ответ: — Чтоб ты сидела и не высовывалась. У тебя всё есть для спокойного существования: громкое имя, достойные квартира, одежда, машина… И половину от всего этого тебе предоставил заднеприводный муж, когда вторую обеспечил любовник, который тебя бросит сразу, как ты приешься, и не вспомнит, как там тебя вообще звали. — Куда лучше, конечно, по горам скитаться с обрезанным муженьком, — плеснула ядом актриса, видать, в качестве защитной реакции. Аня затянулась ещё раз и могла поклясться, что огонь, внутри забесновавшийся с дикостью, поджёг сигарету и со второго конца, со стороны фильтра тоже. И чудом показалось, что Пчёлкина прямо в тот миг не сбросила звонок Тарасовой. Как не набрала заместо неё номер человека, который за цену, разумную для подобного преступления, сегодняшним утром скатался к квартире актрисы, вскрыл входную дверь так тихо, что никто из соседей новоявленной звезды не услышал, и не попросила у него заехать к «фрау» ещё раз. Но уже не с дверной табличкой, а пистолетом. Разумеется, на глушителе. — Знаешь, — выдохнула вместе с затягом Анна, чуть ли не скрежеща зубами. — Я бы не разговаривала подобным тоном с человеком, знающим о тебе и твоих близких информацию достаточно… конфиденциальную. — Врёшь, — жарко уверила Тарасова, но невесть кого пыталась убедить. Вероятно, саму себя. Ведь у Пчёлкиной информация, досье на весь ближний круг актрисы было. И на руках, и в голове… Слова с языка срывались раньше, чем Пчёлкина их успевала подобрать. — Уверена? — Уверена. — Можешь попробовать в этом убедиться на практике, если хочешь бо́льших проблем, — почти равнодушно пожала плечами девушка, уверенная, что после того Тарасова откровенно — но в то же время максимально естественно — струхнёт. — Попробуй толкнуть «Кулисам» ещё какой-нибудь грязный материал. Но тогда лучше домой не возвращайся. В сорок втором доме по улице Большой Ордынки, в тридцать девятой квартире тебя уже будут ждать. Вероятно, в квартире на Смоленской площади, двадцать четыре, где герр Андрей Кордон развлекается с восемнадцатилетними мальчишками, тоже уже будут мои люди. Друзья по актёрскому цеху навряд ли примут, — их адреса, телефоны и номера машин и без того широко известны, чтоб их озвучивать — Авдотьева, Маноле, Ярошовы и Вацкова, всё-таки, не совсем самоубийцы, чтоб идти наперекор «обрезанным» горцам… — Хватит, — пискнула Тарасова. Но Анна, увы, самое увлекательное для тёзки оставила напоследок. И не поделиться своей осведомлённостью с актрисой не могла. — Не забывай, что можешь добраться до матери, которую перевезла из Нижнего Новгорода в прошлом году, после развода родителей. С огромной вероятностью, до шестого дома на Каширском шоссе «чеченские псы» моего мужа, как ты их называла, раньше тебя не приедут. Но, когда окажутся под дверью Юлии Борисовны, начнётся очень увлекательная канитель… Вариантом, который даст тебе максимум времени, остаётся попытка добраться до родного Нижнего, до квартиры отца на проезде Кирова, двадцать пять. Сутки в запасе у тебя точно будут. Но, если у папы не окажется ни тебя, ни Григория Филипповича, то придётся искать на даче неподалёку от Дзержинска, возле развязки Автозаводского шоссе и М7. Тарасова-Кордон молчала. И было только слышно, как она тихо плакала в себя. Анна представляла, как тогда тёзке было страшно шевельнуться лишний раз. Как она могла, только как обездвиженная, парализованная навеки, смотреть на презент прямиком из «Софитов» — генеральный директор которых, вероятно, по личным своим каналам, вполне скоро узнает о пропаже дверной таблички с фамилией Тарасовой, и поймёт, куда и, самое главное, по чьей воле она пропала. Пчёлкина затянулась. Себя поймала на мысли, что у неё даже не пересохло в горле. С ней, когда так говорили, ни у кого в горле не сохло. — Не трогай мать, — приказала ей шепотом, который в тот миг для актрисы был максимумом, белобрысая. — Её никто не тронет, — уверила Анна быстро, что стало ясно: лжец так уверенно говорить не мог никак. И Пчёлкина ничуть и не врала. Только напомнила об обстоятельстве, при котором эта установка будет исполняться: — Пока ты не дашь для того повода. На выдохе Тарасова выдохнула с тяжестью, мокротой, и на свистах, кажется, назвала Анну сукой. Бывшая Князева на том внимания решила не заострять, чтоб актриса окончательно не вырыла себе своей же дерзостью могильную яму. Огонёк сигареты почти дошёл до фильтра. Сильно задерживаться в боксе Пчёлкиной тоже не хотелось. Скоро начнётся регистрация на рейс. Тарасова втянула воздух забитым носом так, что у режиссёра, который, не ясно, сохранит ли свою должность после сегодняшнего разговора с Вагнером неприятными мурашками покрылись плечи. — Ты поняла, что от тебя требуется? С секунды-две было молчание, какого бы Анна не вынесла, если б приняла тишину за отрицательный ответ. Но когда Пчёлкина потушила сигарету о дно пепельницы, прибавляя к четырём окуркам пятый, высокий голос, близкий к сипу, ответил: — Молчать. — Правильно, — похвалила Пчёлкина тоном, в котором не было и грамма хотя бы напускной радости от услышанного ответа. — Театр тебя ни коем образом не обижал, мы отпустили тебя после первого же твоего заявления. Ещё и памятный подарок сделали. Ну, зачем плохо о нас говорить? Ещё и головой своей из-за этого рисковать?.. — Я поняла!!! — взвизгнула Тарасова, видать, уставшая глотать слёзы и испуганные крики, что давили спазмом глубокое горлышко, за которое актрису и любили. Анна, вздрогнувшая малость, но исключительно на рефлекторном уровне, крепче сжала телефон и, губы поджимая в полосу, вздохнула. Малость затряслась челюсть, как от адреналина, но оттого голос Пчёлкиной не стал менее твёрдым, когда она ударом топора, принадлежащего палачу, перерубила: — Удиви меня: не только пойми, ты ещё сделай, что от тебя требуется. И сбросила. Утверждать того, чего в глаза не видела, Анна не особо любила, но тогда могла зуб дать, что после частых гудков в трубке Тарасова от страха, злости всё-таки расплакалась. Да так громко, что соседи уже не могли остаться глухими. Но так тихо, оттого, так безразлично для Пчёлкиной, находящейся на самом конце Москвы… Сердце её не могло никак ни сжаться в жалости, ни обернуться льдышкой в ужасе. И, в конце концов, почему это ей должно быть жаль, почему должна ужасаться? Каждому — по заслугам. А если учесть, какие дерзости себе позволяла Тарасова, то незначительный «привет» от Ани Пчёлкиной ещё можно было вполне заслуженно назвать приятной неожиданностью. В сравнении с тем, что она бы могла устроить забывшейся актрисе… Совесть молчала, не усыплённая, не убитая, а бодрствующая, вполне здравая и трезвая. Молчала, но не так, словно всё происходящее её не волновало, а так, что будто давала одобрение. Анна, не чувствуя на душе тяжести никакой, кроме той, что чем-то напоминала гордость, убрала в сумку мобильный. Самолёты продолжали медленно перемещаться по полосам, готовясь к взлёту в ближайшие три десятка минут. И Пчёлкина, распрямляя плечи так, что мышцы между лопаток нагрелись и напряглись, за ними наблюдала в попытке восстановить малость сбившееся дыхание, сделать скачки пульса не такими сильными, резкими и крутыми. Инерция адреналина замедлялась. Голова, и без того относительно холодная, делалась совсем льдом. А сердце, осознавая, что всё, что хотела, сделала, что в Москве больше ничто, совершенно ничто не держало, наоборот, делалось таким горячим, словно хотело вспыхнуть. И Анна ни тому, ни другому нисколько не препятствовала. Только дышала, прикрывая глаза. Из-под плотных стёкол, какими были выстроены стены бокса для курящих, донесся веселый сигнал, оповещающий о смене статуса рейса. До того, как Пчёлкина успела у себя спросить, а не ей ли с людьми Бакира стоит пройти на регистрацию, по двери постучали. Рашид вежливо поторопил. Анна не стала ни себя, ни его задерживать. Наконец, настала пора возвращаться домой.1996. Глава 10.
9 апреля 2023 г. в 00:00
— Имя?
— Анна Пчёлкина.
Бугай, стоящий у входа в ресторан, расположенный на Балчуге, посмотрел откровенно хмуро, но девушка причину понимала. С огромной вероятностью, охранника смутили сразу три вещи: отсутствие имени бывшей Князевой в списках приглашенных, фамилия Анны, что у половины криминалов столицы вызывала елейную усмешку, и два коренастых горца, маячивших у неё за спиной.
И потому она, изображая понимание, каким обладала, наверняка, одна лишь мать Тереза, приветливо улыбалась.
Секьюрити пробежался глазами по списку, но разворачивать Пчёлкину кругом не стал. «Что», — подумала Анна, аккуратно распрямляя плечи, — «Предупредили? Или экстренно внесли в список?».
Представитель охраны, что с девушкой не была столь же радушна, как того хотелось, но не столь груба, как ожидалось, мотнул выступающим подбородком в сторону коробки у Анны в руках.
— Что несёте?
— Подарок герру Вагнеру.
Он чуть задумался, но по итогу ещё раз дёрнул челюстью:
— Покажите.
Пчёлкина послушалась; логика ей ничуть не изменила. Сегодняшним утром, найдя среди оставленного в квартире хлама нейтральную картонную коробку, что идеально подходила для подарка Спиридонову, она думала, стоило ли обматывать ту бантом. Думала и решила по итогу оставить коробку прикрытой только крышкой.
И правильно сделала: всё равно на фейс-контроле заставили бы обёртку снять — меры предосторожности после ряда терактов были ужесточены до предела, а не проверить коробку девушки, заявившейся на юбилей в сопровождении пары кавказцев, было бы верхом глупости секьюрити.
А с бантиками у Анны, к слову, всегда были проблемы. Как с галстуками.
Девушка приподняла крышку. Наклонившийся к содержимому коробки охранник с десяток секунд критически разглядывал составляющую подарка. Потом распрямился, хотя и выглядел малость недоумевающим, но сказал, пятясь в сторону:
— Проходите.
— Спасибо, — не прекращая быть вежливой, Анна чуть наклонила голову на бок. А потом, на ходу закрывая коробку, направилась через сквозные двери ресторана к крупной беседке у берега Москвы-реки, с которой уже вовсю играла музыка.
— Девушка, пальто можете оставить в гардеробе, он справа от выхода!..
— Я ненадолго.
Ирек и Рашид по заранее обговорённому условию остались за постом охраны и, переглядываясь с явными сомнениями, направились покурить. Прикуривая, молили Аллаха, чтоб ни до Расула, ни до Исмаила не дошла информация, как Пчёлкина плевать хотела на безопасность и охрану.
Будто в подтверждение, что не стоило спешить раздеваться, в лицо Ане ударил ветер, распахивающий полы — слишком лёгкого для подступающей осени, но слишком тёплого для ещё летнего месяца — плаща. В беседке её появление не произвело фурора: музыка не стихла, официант не уронил поднос с бокалами шампанского, приглашенные не обернулись с синхронным вздохом, каким сопровождалось появление княгини, отличающейся бунтарским нравом, на императорском балу. Анна, довольная своим негромким появлением, направилась — не быстро, но и не дефилируя перед редкими взглядами намеренно — вдоль шведского стола, заваленного закусками в виде аперитивов в поисках человека, празднующего свои тридцать лет.
И нашла его вполне быстро. То было не удивительно. Скорее, Пчёлкина сильнее б недоумевала, если б увидела Вагнера в стороне, печально рассматривающим своё отражение в начищенной до блеска запонке.
Кристиан, будучи именинником, разговаривал с парой приглашенных гостей на немецком.
Она остановилась в добрых пяти метрах от босса, чтоб не отвлечь от разговора. С напускной внимательностью рассматривая стол с закусками, словно думая, что бы взять, Анна аккуратно прислушивалась — то, конечно, было не особо красиво и правильно, но, могло выйти очень выгодным не сейчас, так спустя время.
Но, только Пчёлкина смогла понять, что говорил один из гостей герра, — высокий долговязый немец, что родом явно был с юга Германии, о чём говорил диалект с обилием свистяще-шипящих звуков — как Вагнер обратил на неё внимание:
— Danke für die Glückwünsche, Lennart. Etta, ich bin froh, dass du hier bist, — откланялся с благодарностями именинник, и немец с немкой, друг на друга похожие, как две капли воды, — не исключено, что брат с сестрой — поняли тонкий намёк. Напоследок чокнувшись с гостями краями фужеров, пожав руку Леннарту и прижавшись щекой к щеке Этты, герр отпустил гостей.
Гости с города близ Мюнхена направились к столикам, расставленных у самого края беседки. Кристиан же направился к Пчёлкиной.
Она бы соврала, если б сказала, что руки остались сухими. Но в то же время бы сказала неправду, если б была готова рухнуть.
Нет ни полного спокойствия, ни безумного волнения. Так. Разумная доля внимательности и резонного напряжения.
— Не нужно было прекращать разговаривать со своими друзьями, герр Вагнер, — сказала Анна, поворачиваясь к боссу корпусом. У Кристиана, уже чуть более дружелюбно настроенного после бокала шампанского, чуть вскинулись брови.
— Я только подошла и не успела заскучать.
— Герра и фрау Шольц я вижу редко, но, признаться, разговаривать с ними толком не о чем. Так что, было сложно не предпочесть Леннарту и Этте вашу компанию.
— Со мной, выходит, есть о чем поговорить?
— Как минимум, сегодня, — сказал Вагнер так, что Анна не сразу осознала, юлил он, или говорил кристально чистую правду. Секунда размышлений, подаренная Пчёлкиной самой себе, ответа не дала, а молчать больше девушка не могла позволить.
Ограничившись улыбкой, она вздохнула чуть глубже обычного, но не настолько, чтоб то было заметно невооруженным глазом, и на выдохе сказала:
— С днём рождения, герр Вагнер.
— Благодарю, — кивнул он с интересом, и, не задерживаясь сильно взглядом на лице своей подчинённой, чуть опустил голову. Глаза переместились на коробку; герр в уверенности, задал вопрос, ответ на который, вероятно, знал: — Это, как я понимаю, мне?
— Мой подарок, — согласно мотнула головой Анна, и голос на последнем слоге претерпел явные метаморфозы. Будто гортань сузилась, а по задней стенке горла потекла слизь.
Некоторые немцы, проходящие мимо с довольно сдержанными лицами, косили взглядом в её сторону, удивленные ни то русской речью, что германцам казалась такой же грубой, как и русским — немецкий язык, ни то не особо праздничным образом. В почти опустевшем шкафу Пчёлкина смогла найти лишь чёрное мини-платье без деталей, сильно бросающихся в глаза, и лакированные туфли, купленные в медовом месяце в Брюсселе и надевающиеся только на большие праздники.
Герр, берясь за крышку коробки, добавил выразительно:
— Надеюсь, там то, что я от вас и хотел.
Пчёлкина промолчала, мысленно отсчитывая секунды. Они не совпадали с ударами сердца, а когда девушка осознала, что герр на неё смотрел внимательно, пытаясь на лице увидеть мысли Анны, и намеренно тянул время, вдруг поняла, что считала как раз не секунды, а именно пульс.
Заиграло что-то от «Ace of Base», что-то из их первых концертов. Часть гостей направилась танцевать под мелодию, что была и романтична, и вполне подвижна. Ане стало чуть душнее.
Вагнер поднял крышку.
На плотном слое гофрированной бумаги, порезанной в тонкие полосы, расположился интересный набор. По левую сторону коробки лежал скрученный галстук самой сдержанной и классической расцветки, которую Анна только могла вообразить. Чёрная, как часто говорил супруг, «удавка» даже в дневном свете переливалась матовым и оттого дорогим блеском.
Всю правую сторону коробки занимал свежий выпуск журнала «За кулисами».
Пчёлкиной было откровенно трудно сдержать своё ликование и оставить лицо твёрдым, неподвижным. И, если выражение её было камнем, то Вагнер, у которого уголки губ несимметрично дёрнулись, был каменщиком, дробящим этот камень киркой.
Анна держалась, хотя сердце по телу и прыгало в такт весёлому мотиву шведской группы.
Она протянула руки, предлагая подержать коробку. Кристиан от помощи не отказался и, когда Пчёлкина нашла, что можно было сжать до ноющей боли в пальцах, взял газету в руки. Аня, взгляд старающаяся не тупить, но в нехватке дерзости постоянно опускающая глаза на уровень левого плеча Вагнера, краем уха услышала удивленный шепот, не нуждающийся в переводе.
Со стороны её подарок чопорным немцам мог показаться, как минимум, странным. И чуднее выглядела только реакция Спиридонова, который, не удерживая усмешки, развернул журнал с заинтересованностью человека, не видевшего прессы добрые десять недель.
Пару секунд глаза герра непривычно бегали, носились по листам. Анна за те мгновения поняла вещь, ясную и до того, но в тот миг обретшую доказательства: Вагнеру действительно было важно обелить репутацию «Софитов».
И, в самом деле, как же иначе? То было его детище, его иерархия, построенная с нуля, его отдушина…
Можно ли было назвать это делом всей жизни? Пчёлкина не знала, но и не стремилась к ответу, когда Кристиан, перевернув страницу, наткнулся на статью, стоившую Анне одиннадцати тысяч:
«Её неправильно поняли, или восходящая звезда кино запуталась, потерялась в датах, числах и именах, забыв о месте, ставшим трамплином к популярности? Руководство театра «Soffittenlampen» опровергло слова Анны Кордон о злостном нарушении её прав, свобод и желаний.
Неделю назад наша редакция брала интервью у Анны Кордон — актрисы, без чьего участия не снимается ни один из бестселлеров российского кинематографа. Анна рассказывала нам о своей жизни до широкой популярности; во многом этот период пришёлся на время её работы в частном театре «Софиты», особенность которого заключается в тесных межкультурных связях с немецкой культурой и историей. «Фрау» Кордон вспоминала место с относительной теплотой, но рассказала нашим читателям и о явных минусах «внутренней кухни» театра. Как оказалось, по словам актрисы, ни один человек из высшего руководства заведения — генеральный директор Вагнер, режиссёр Пчёлкина и зам.режиссёра Призовин — не шёл на уступки Анне, собирающейся покидать театр до окончания действия контракта!
Вчера к нам в редакцию пришли письма, утверждающие, что Кордон оклеветала руководство подобными высказываниями. Первое и единственное заявление об увольнении по собственному желанию театральный режиссёр получила 06.03.1995, за три дня до начала съёмок фильма «Дом у берега», от которых актрисе всё-таки пришлось отказаться по причине, что Анна Пчёлкина не была уведомлена о желании тогдашней Тарасовой уйти из театра и не искала ей замены. В тот момент готовилась новая постановка, где у Кордон была одна из главных ролей; столь вопиющая дерзость ухода, о котором актриса не распространялась, была ударом в спину. Герр Кристиан Вагнер, Анна Игоревна Пчёлкина и Михаил Янович Призовин поступили в меру своих полномочий и сил трудового кодекса Российской Федерации, и оттого в непонимании, возникшем между руководством театра и актрисой, вина лежит именно на второй стороне.
Извинения театру принёс кино-агент Анны Кордон, Сергей Дубинский: «Ещё при прочтении интервью Ани, я крайне удивился её словам в адрес директора театра и его работников, потому что точно помнил, что в своё время она отзывалась о «Софитах» очень лестно. Её там никогда не обижали, не щемили, и, когда я только начал работать с Аней, спрашивал её о театре, опыте и ощущениях, то всегда слышал лишь положительные отзывы. И сразу подумал, что что-то не сходится. Когда увидел в глаза её заявление и запись с камер видеонаблюдения в кабинете Анны Игоревны, то… откровенно расстроился. Нехорошо получается, когда честно выполняешь свою работу, а по итогу… Видимо, Аня спутала даты. Или, может, забыла предупредить руководство о желании покинуть театр до того, как принесла на подпись заявление об уходе… Но в этом нет никакой вины «Софитов». От себя лично, от лица Ани я прошу у герра Вагнера извинений; стороны друг друга не поняли, так бывает. Не держите на нас зла».
Редакция первого журнала о театральной жизни столицы «За кулисами» присоединяется к извинениям Сергея Дубинского».
Вагнер молчал. Анна, заметив, как глаза его бегали по листу, поняла — герр перечитывал извинительную записку редактуры, напечатанную ярким шрифтом почти поверх фотографии Кордон, сделанной на очередной её красной дорожке. И сама она, утром получившая свежий выпуск и успевшая за несколько часов выучить, кажется, каждое слово того заявления вдоль и поперёк, должна была быть спокойна. Но затянувшееся молчание вынуждало думать, что она сделала что-то не так — не так преподнесла презент, дала недостаточно денег, из-за чего редакторы продажной газетёнки написали мало извинений…
Пытка неизвестностью и тишиной, прерываемой шумом Москвы-реки и песнями «Ace of Base», закончилась, когда Кристиан сложил газету по линиям сгиба.
— Очень недурно, Анна.
В ответ она даже не улыбнулась; чувствовала, что если каменная неподвижность с лица спадёт, то будет очень трудно спрятать довольные глаза, блестящие изумрудами, широкий оскал и засевший меж ребёр звонкий смех. Герр, видать, был в похожем состоянии, но контролировал себя лучше, потому что всё-таки стрельнул в неё глазами, когда убрал журнал обратно в коробку.
— Поделитесь со мной вашим планом действий. На будущее.
— Думаю, что, если в будущем вам потребуется решить вопрос клеветы в продажном издании, то вы намного лучше и быстрее меня сообразите, что нужно делать.
Вагнер звонко хохотнул, словно кто-то ножичком постучал по краю фужера. Остановил официанта с пустым подносом и, положив на него презент от Анны Игоревны, указал отнести коробку к остальным подаркам, что стояли на отдельном столике почти у самого входа, который Пчёлкина сразу и не заприметила.
— Хорошо, — качнул головой Вагнер. — Тогда я изменю вопрос: насколько сильно вам помогли архивы театра?
— Чрезвычайно сильно, — подумав с пару секунд, и то, для приличия, сказала девушка. — Без записей с камер сохраненное заявление Тарасовой для купленных журналистов стало бы фейком.
— И что бы вы делали тогда?
Анна снова недолго поразмышляла; ответ, к которому её подталкивал Вагнер, лежал на поверхности, как тонкая доска из берёзы барахталась на глади воды. И, может, герр не любил слушать вещей, настолько ясных, что объяснять их считалось откровенной глупостью, в тот миг смотрел на режиссёра, ожидая, только когда она скажет сумму.
— Добавила бы сверху.
— Сколько?
— Зависит от их установки и цен, которые «Кулисам» отваливала Тарасова.
— Вы думаете, что потянули бы?
— Как видите, потянула, — не поведя и бровью, девушка взглядом указала на спину официанта, укладывающего коробку с её презентом с великой осторожностью, будто Анна герру преподнесла, как минимум, яйцо Фаберже.
— Репутация Тарасовой стоит дешевле, чем кажется на первый взгляд.
Вагнер усмехнулся, но уголки его губ так и остались приподнятыми. Пчёлкина поняла, что герр улыбался, явно согретый дорогим — во всех смыслах — подарком, пришедшимся по душе сильнее презентов от немецких друзей.
Спиридонов вдруг кинул не особо обидное:
— Я б вас не узнал, Анна, если б встретил вас сейчас и пару лет назад.
— Это комплимент или оскорбление?
— Как сами посчитаете, — довольно быстро он отбил её контр-выпад. А потом, метнувшись взглядом к своему недопитому бокалу, оставил фужер на столе. Сам предложил Анне руку:
— Потанцуете со мной?
Зная, что, будь здесь с Витей, первым бы делом взглянула на него, коротко спрашивая, отпустит ли её ревнивец, Анна наклонила голову вбок. Потом согласилась; ничего плохого в танце с начальником нет. Вложила руку в его ладонь — крепкую и сухую, как камень в пустыне.
Вагнер сговорчивей, в конце концов, будет, если положить руки ему на плечи.
Они прошли к танцполу, уходя не в самый его центр. Вероятно, оба казались старомодными, когда приняли позу, изначальную для самого вежливого медленного танца, давшего бы фору танцам английским аристократам, но тем же были друг с другом вежливы.
Левая рука герра легла ровно под лопатку Анны, подставляя под её локоть своё предплечье. Свободные ладони не дали пальцам переплестись; рукопожатие было почти деловым.Между ними мог втиснуться ещё один человек.
Всё в купе, вероятно, виделось приглашенным немцам странным, — не особо праздничный Анин наряд, спрятанный под чёрным плащом, её пустяцкий подарок, официальный танец, напоминающий вальс, под «The Sign» — но оттого и казалось интересным.
Как минимум, герру и Пчёлкиной, что с ним на каблуках была ровно одного роста.
— Признаться, я сомневался, что вы всё-таки придёте.
— На входе у меня не возникло никаких проблем, — подметила Анна, вглядываясь, вроде, одновременно и в лицо герра, и куда-то мимо него, за спину, за плечо генерального директора.
— Секьюрити были предупреждены, — согласно мотнул головой Вагнер, но мотнул так слабо, что человек, за ним наблюдающий невнимательно, того бы не заметил. — Но кухня — нет. Распоряжусь подготовить на одну порцию больше.
— Не нужно, — в ответ качнулась Пчёлкина. Герр, явно наученный правильным ходам танца, — как «треугольником», так и «ромбом» умел ходить в отличии от Пчёлы — сделал первый шаг, уводя гостью за собой.
Вагнер хмыкнул.
— Вы пришли сюда не с тем настроем и не с теми новостями, чтобы теперь скромничать и отказываться от банкета, Анна.
— Я знаю. И дело не в скромности, — не стала отрицать очевидного девушка. Директор снова хмыкнул, поворачиваясь в танце полукругом, меняя себя и Пчёлкину местами. — У меня самолёт в полшестого.
— Уезжаете, — констатировал он тогда.
— Уезжаю, — не сдалась гостья под твёрдым голосом и взглядом.
— Куда?
— Обратно в Пятигорск.
Герр на неё посмотрел особенно прямо, отчего Анна, ни то засмущавшись, ни то напугавшись, взор вперила прямо перед собой. И один чёрт знал, появились ли на щеках Пчёлкиной несимметричные пятна…
Вагнер не говорил долгие пять секунд, в которые девушка ожидала услышать какой-то ответ, и в горле тогда стало сухо, что Аня не отказалась бы смочить его шампанским или даже коньяком. Бывшая Князева тогда закусила губу изнутри, думая, стоило ли давать намёк, который бы герру показался таким жирным, что даже вульгарным, прямо сейчас.
Но часы тикали. Музыка играла. Немцы сдержанно веселились. И только Анна не могла себе позволить расслабиться, провести часы до полёта на юг в радостной компании и вернуться к Пчёле, к Хидиеву с вестью, что ничего от Вагнера не добилась.
Потому чувствовала себя человеком, в рулетке поставившим всё на «зиро», когда добавила выразительное:
— Меня ждут.
— Это понятно, — в остроте, напоминающей взмах катаны, герр дёрнул головой вбок. Анна надеялась, что не вздрогнула ни лицом, ни мышцами напряженной спины, которой Кристиан касался, и даже не вздохнула в лишний раз.
Видать, риск не оправдался…
Шольцы, что друг другу приходились ни то братом-сестрой, ни то супругами, их идею классического танца под песню девяносто второго года поддержали. Ане подмигнули почти синхронно в легкомыслии, что с серьёзным немецким менталитетом не вязалось нисколько, и то девушку не особо даже развеселило.
Герр снова полукругом ступил, шагом возвращаясь в начальную их позицию, и сразу же принялся очерчивать ногами новый «квадрат».
— И что же… Какие вести вы принесёте Исмаилу?
— Это мне нужно спросить у вас.
То было плеском масла в бочку, наполненную горящими сучьями, но Анна, видать, решила, что уже переступила черту, и отступать отныне было некуда: впереди — пожар, позади — полымя. И, теряя чувство меры от странного адреналина, голову оставляющего такой же странно холодной, она неудобными ответами колола глаза, не давала возможности герру от ответа уходить.
И, кидая в пламя ещё одну баклажку, спросила:
— Что мне сказать моим людям?
А герр, ни то огня не сдерживая, ни то, напротив, отвечая полностью обратным морозом, ей ответа не дал. Только перевёл стрелки:
— А что бы вы сказали «вашим людям», если б не было этого разговора?
Анна не ответила. Вероятно, стоило сдерзить. Но возможные колкости в голову не лезли. Признаваться в неутешительном итоге её переговоров, в свою очередь, было бы равносильно отступлению. Или, того лучше, поднятию белого флага.
Вагнер, видать, безвыходность ситуации понял особенно ясно, словно мысли были на лице Пчёлкиной напечатаны ядрёной типографской краской. И хмыкнул, смеясь больше над собой, чем над своим режиссёром. И, по идее, в середине холодного — для лета — августа с неба должен был повалить снег, когда Кристиан вдруг в болезной для обоих откровенности кинул:
— Не знаю, на что надеялся.
— А на что вы надеялись?
— На глупость, — почти ощетинился, закрываясь, Вагнер, но себя переборол. Его рука на талии Анны ничуть сильней не сжалась. — Что вы, защищая честное имя театра, вернёте к нему те чувства, что были раньше.
— Я их и не теряла, — повела головой Пчёлкина, не понимая, врала она, или просто чуть преуменьшала свои мысли и слова. А следующие произнесла так искренне, словно предстала перед Страшным Судом, час которого никогда не настанет:
— Но обстоятельства диктуют свои правила, герр Вагнер. И вы должны это понимать, как никто другой.
— Значит, вы не планируете возвращаться?
И Пчёлкина тогда почувствовала очень явно, как тычком пик в спину, что, ответив сейчас, поменять своего мнения не сможет. Это — как точка сохранения в компьютерной игре, которую назад откатить не выйдет.
Но Анна сомнений не сильно испытала. Только заглянула в лицо герру и сказала вещь, какую осознала добрые полгода назад:
— Нам с мужем тяжело даются долгие разлуки, Кристиан. Мы пытались их переносить, и у нас даже получалось, но это… тяжело.
— Разумеется, — дёрнул уголком губ Вагнер так, что Анна в тот же миг осознала, что он прекрасно это чувство понимал, и даже не в теории, а на практике понимал. Он резко говорил, резко смотрел и задышал тоже резко.
Его будто ударили со спины. Пчёлкина почти было сочла себя очень виноватой, и, ни то объясняя и без того уясненную Кристианом вещь, ни то пытаясь как-то оправдаться, она добавила:
— Я должна быть рядом с ним.
— Разумеется, — снова хмыкнул босс с ещё большим недовольством, что копилось, но на Анну не выплёскивалось. — Где ещё, как не рядом, должна быть семья? Нигде. Иначе это — не семья.
Пчёлкина, вроде, голову держала трезвой, но оправдать следующие слова могла бы только глупостью. Оттого проще было признаться в опьянении, которое слова из головы перенаправило прямо на язык. Фразы не стали себя задерживать. Сорвались:
— Вы сказали, что Вите опасно оставаться в Москве после его общих дел с чеченцами…
— Я знаю, что вы скажете, — криво хмыкнул ей Вагнер. — Мол, «вам при таком раскладе тоже здесь не безопасно»…
— Нет. Меня интересует другое, — оборвала его так же резко, как то сделал с ней сам Кристиан. И, поймав на себе заинтересованный, но не особо открытый взгляд, подумала, что мысли босса тоже были вполне справедливы. Куда справедливее её последующего утверждения:
— Вы говорили, что Пчёлкина презирают. И я, «на правах жены декабриста», делю всю его участь. Эту тоже.
Вагнер снова хмыкнул так, что, вероятно, только крепкое плечо директора, на котором лежала Анина рука, спасло её от потери ритма, такта и равновесия.
— Кажется, я догадался.
— Вы презираете его? — спросила так, словно переживала, что, умолчав хоть на секунду, не найдёт сил задать тот вопрос вообще никогда.
— Нет. И вас тоже не презираю, если вы к этому хотите подвести, Анна, — и до того, как у Пчёлкиной губы, накрашенные тонким слоем блеска, стали казаться сухими, добавил: — Не в моих принципах презирать собственных сотрудников.
Она не смогла сдержать улыбки. Ни то вежливой, ни то искренней — сама того в тот миг не смогла понять. Мысли в голове тасовались так, как ни один картёжник не тасовал потрёпанную колоду, ему разрешившую обмануть не одного простака. Пульс подстёгивался сильнее.
Когда уголки губ по инерции опустились вниз, Анна, возвращая их разговор к самому началу, спросила, но уже тише:
— Что вы решили, герр Вагнер?
Того вопроса он, кажется, ждал. Словно за время их разглагольствования о театре, необходимой любой семейной паре близости и Витиной репутации, что для Кристиана была лишь попыткой потянуть время, немец всё-таки нашёл ответ. И потому, улыбнувшись улыбкой человека, который Аню в Москве всегда — по крайней мере, до этого года — ждал, вдруг ей рассмеялся.
— Вы, всё-таки, упрямы!.. — и до того, как Пчёлкина свой вопрос повторила, демонстрируя не упрямство, а страх в Пятигорск полететь с плохими новостями, герр посмотрел вверх. Не столько на потолок, сколько куда-то выше, на небо, спрятанное за крышей беседки.
— Что я решил… Ничего, Анна, я не решил.
Она похолодела так, что не удивилась бы, если б изо рта вырвалось облачко пара, а на кончиках пальцев образовалась ледяная корка. По позвоночнику скатилась крупная капля пота, и вслед за ней проступили мурашки гусиной кожей.
Пчёлкина сглотнула слюну; та показалась кислой, будто полной токсинов из желудочного сока.
— Это значит «нет»?
— Это значит, что вы со своим предложением были мне снегом на голову. Сейчас, фрау Пчёлкина, я занят совершенно другим вопросом и, если попытаюсь искать встречи с Паулом, то точно разорвусь. Вам оно надо?
— Меньше всего, — с честностью кристальной, чистотой которой не может похвастаться ни один якутский алмаз, ответила ему Анна.
Он качнул наглядно головой.
— Вот видите. Вы, надеюсь, понимаете, что я не сижу без дела. И потому сейчас… откровенно вам бесполезен, — проговорил Кристиан так, что Пчёлкина в многочисленных красках представила картину, описывающей все прелести и суровости чеченского плена, о котором уже было много баек. И только она вообразила, как за грандиозный провал Расул, главный по охране в структуре Хидиева, спускает на недо-дипломатку своих цепных псов, как Вагнер вдруг теснее прижал ладонь к лопатке Анны.
Приближая её сильнее, чем того требовал их классически-сдержанный танец, но все ещё в приличиях, существовавшими между замужней девушкой и неженатым мужчиной, Кристиан тише сказал:
— Но я не люблю неопределённости. И хочу решить этот вопрос окончательно. Но чуть позже.
Анна неясности тоже не особо жаловала, потому что та не давала возможности чётко представлять будущее — как ближайшее, так и глобальное, границы понимания которого были до невозможности размыты. Но в тот миг была готова поклясться, что отсрочку встретила так же радостно, как могла бы встретить самое уверенное согласие Спиридонова.
А он, вероятно, если не чувствуя, то понимая мысли Пчёлкиной, сказал с оттягом на гласных звуках; герру, в конце концов, того никто не запрещал.
— В конце сентября, где-то в двадцатых числах… Я планировал навестить Карлу.
— Фрау фон Кох?
— Её самую, — кивнул Вагнер. Левая его щека странно искривилась. Анна с быстротой, излишней даже для неё, сразу осознала; Кристиан закусил губу изнутри.
— Думаю, к тому моменту мои нынешние дела будут решены. И я смогу тогда уж точно сказать, готов ли помочь Исмаилу. Так что, Анна… У вас и Виктора номера не изменились?
— Те же самые.
— Тогда я наберу вам, или ему, где-то после десятого числа. И если наши возможности совпадут, то встретимся в Кёльне. Думаю, Карла будет рада устроить вам с Виктором прогулку по её родному городу…
Когда Анна практически выдохнула, чувствуя себя человеком, с которого убрали наведённый до того прицел, Вагнер выразительно добавил:
— …Герр Кальб, к слову, тоже родом из Кёльна.
И Пчёлкина тогда серьёзно засомневалась, что двадцатого августа свой день рождения отмечал Кристиан, а не она — уж слишком много подарков получила с утра. Она посмотрела на герра в попытке не словами, взглядом спросить, правильно ли поняла его намёк, что вмиг пульс превратил в сильно ломаную, скачущую вверх-вниз линию? Может ли брать на себя ответственность, говоря Хидиеву о согласии герра к содействию?
Наткнувшись на добро усмехающееся лицо, приподняла подбородок. Так, словно иного исхода априори допустить не могла.
Кристиан довольно хмыкнул в ответ — другой реакции на его решение, в принципе, тоже не особо ждал — и в танце обернул Анну вокруг своей оси. Она прокружилась легко, словно была юлой.
Прохладный ветерок с Москвы-реки показался таким свежим, что захотелось глубже дышать. Дышать в перерывах между приступами дико радостного смеха, близкого к истерическому.
Пчёлкину остановила лишь кончившаяся песня.