Княжна II

      Она появилась на пороге Аниной квартиры так, что Кордон почувствовала себя Пушкиным, пришедшим на дуэль с Дантесом.              Всё сходилось — из-за любви столкнулись, из-за злобы встретились, а пистолет, если б у Тарасовой и был, то оказался бы пустым.              В глубине квартиры было тихо; Тарасова специально после звонка на её телефон отключила музыкальный центр, телевизор на кухне, даже ноутбук, чьё жужжание напоминало работу ядерного реактора, о котором у Ани было мало представлений.              Белова провела по ней взглядом от головы до пят, но ощущение складывалось, что, напротив, смотрела Ольга снизу-вверх. С нарастающим презрением…              …Откровенно говоря, Кордон вообще и знать не знала, что её номер и адрес есть у Сашиной жены. Белый на новогодних праздниках, которые они провели в тёплой Ялте, про семью не обмолвился. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, — в конце концов, вместе с Сашей она отнюдь не сеансы психотерапии проводила — но Аня заприметила, что с руки он снял обручальное кольцо.              До того всегда носил.              Тарасова, попивая пунш, осознала — спалили. Но ничего не сказала.              Только скинула с себя коротенький пиджачок, продемонстрировала облегающий топик и ушла на танцпол, Сашу за собой зовя накрученными волосами.              История с театральным режиссёром, случившаяся в конце лета девяносто шестого, должна была стать уроком, главный смысл которого вмешался в одну фразу: «Про меня всё всем известно. Надо тихо сидеть».              И Аня, может, в школе училась не очень хорошо, отличаясь сплошными пятёрками по одной только литературе, ей необходимой для театрального училища, эту истину, преподанную Пчёлкиной, усвоила прекрасно.              Про «Софиты» в интервью она теперь говорила исключительно хорошее. Кордон доносили, что оттого Призовин просто по-сучьи ухахатывался от злорадства, но зубы поджимала, себе напоминая — Пчёлкина, Вагнер знают всё.              Не там рот раскроешь — и окажешься на пере. И то — за себя, разумеется, страшно, до невозможного страшно, но куда страшнее за мать и отца… А Анна Игоревна, видать, в своих горах помешалась. Чуйка уверяла, что она не побоялась бы чеченских прихвостней к матери отправить или, того хлеще, к папуле, милому, дорогому папе в Дзержинск, если б о Тарасовой где-то что-то всплыло.              Потому Кордон молчала. Как ей и указали. Но одно дело — фрау Пчёлкина, которая, не до конца сдав полномочия театрального режиссёра в руки Призовину, её «проучила»; осведомленность тёзки о её номерах, адресах актриса ещё могла понять.              И совершенно другое дело — Оля.              Откуда у жены Белова знание квартиры, телефона? Анна Игоревна по «доброте душевной» поделилась, или Оля сама всё нашла? Тогда, у неё, что, было на то время и желание? Может, хотела, пока сын спал, в гости наведаться?              Того Кордон не знала, только один раз про себя усмехнулась, когда бывшая Сурикова прошла с порога в прихожую, задев её плечом.              Ух, характера прямо-таки не занимать!..              …Аня планировала бежать, когда позвонила Оля. Её звонок оторвал от сбора чемодана — потому, что про Филатова ей минут двадцать назад уже сказал Андрей.              Пришёл, трясясь, пьяный в стельку и уверил, что Валеру убил.              Кордон не поверила. Но муж был очень убедителен. Андрей трясся, язык заплетался, но не от бухла, от страха, и у Тарасовой тогда все органы, названия которых она только знала, скрутились в узел. Каждый сам по себе, а потом — ещё и между собой.              Потому, что Аня предчувствовала — финт Кордона вскроется. И она вместе с ним станет прокаженной — для сливок общества, для театра и кино, для Белого. Ей жизни не даст эта ошибка Андрея!..              Она вытолкала его взашей, к двери прижалась, будто бы Кордон на эмоциях мог плечом выбить железный механизм и жену достать в квартире, которую ей и подарил.              Андрей орал долго. Бил кулаком по двери. Рыдал. Потом его, кажется, стошнило куда-то за лестницу.              Тарасовой было не по себе, дышать выходило через раз, и то, отрывисто, глубоко, но мало. Но на какую-то секунду ослабли путы, в голове тогда-то и заорали сирены, что были куда громче государственных, и эти механические голоса ей вторили:              Беги, беги, беги!              Аня не убежала. Остановили.              Белова позвонила, и Тарасовой бы проще перенёсся звонок от любого другого человека — будь то Анна Игоревна, Саша, да хоть сам Филатов, от которого и мокрого места не должно было остаться. Но на том конце провода была Ольга.              Её голос для Кордон показался уж слишком грубым — она почему-то думала, иногда заглядывая в портмоне Саши и натыкаясь там взглядом на небольшую фотографию, где рыжая на скрипке пилила, что жена Белова будет соловьём щебетать.              Иными словами, если окажется на сцене, и споет, и сыграет, а того гляди — и станцует Одетту.              Но говорила Белова резко. Будто била. Законная Сашина жена её сравнила с мадмуазель Готье, вышедшей из-под пера Дюма. Сбрасывая, она указала сидеть дома, не рыпаться, а время до её приезда потратить на поиски камеры, какую Фил коллеге по цеху завёз обратно на съёмки.              Тарасова даже оскорбиться не успела. Ей безапелляционным ответом стали частые гудки.              После такого указа, наоборот, нужно было, наверное, торопиться. Наспех атлас, велюр и меха кидать в чемоданы и убегать прочь, квартиру оставляя открытой, а камеру со всей силы швыряя об асфальт.              Но Тарасова с секунду посидела, чувствуя, что в просторной квартире ей воздуха не хватало ни грамма, а ноги и руки сделались ледяными, как у потроха. Мысли метались, преимущественно вращаясь вокруг дурости Андрея, на которую его чёрт толкнул, не иначе, но как-то вдруг столкнулись между собой со снопом искр.              И Аня поняла, что, нет. Не убежит.              Наоборот, дождётся Белову. Камеру ей отдаст, а когда она уйдёт — будет делать вид, что ничего и не знает. Будто Андрей с ней на связь не выходил, а она про Филатова-то узнала только на следующий день на съёмках… И никто и не докажет, что Аня была в курсе…              Да и как они будут вообще её осведомленность проверять?! Что, в конце концов, хотят найти на камере?!..               …Белова прошлась медленно. Взгляд у неё был прямой; Кордон себя держала в узде, чтоб не потупить глаза, не захлопать ресницами в слабохарактерности, что на контрасте с Олиным самоконтролем особенно бросится в глаза.              Неловко было. Просто адово. Особенно когда Ольга забрела в гостиную, что иногда выполняла роль спальни; на разложенном диване лежал чемодан — раскрытый и разворошенный, полный тканей, которых Ане надарили ухажеры.              Белова удержалась, чтоб курчавую к стене не припечатать; что, думала удрать всё-таки? Сука.              Знает что-то, раз бежит?..              Ну, какая же крыса… И чем только Сашу зацепила? Слабая, бесхарактерная…              Ольга себя одёрнула. Не время разбираться, под какие там Анины чары попал Белов, что уже второй год к ряду нагибает актрису без стыда и совести.              Хотя и казалось, будто за порогом не было тех безумств, которые Белову заставили себя пересилить, набрать номер, выученный ещё с прошлой весны.              Стук каблуков Олиных сапог бил по ушам так, что лучше бы она вообще на месте стояла. А когда бывшая Сурикова остановилась у порога комнаты, которая напоминала гостиничный номер европейского эмигранта, не задерживающегося в одной стране дольше, чем на два месяца, то стало только хуже. Будто оглохла на оба уха сразу.              Тарасова не стоила ни одного лишнего взгляда или движения. Даже самого яростного, того, сдерживание которого нервы в пепелище оборачивает, чем явно легче не делает.              Белова завела руку за спину, смотря в окно гостиной, шкафчики которой были перевёрнуты вверх дном:              — Давай.              Аня поймала себя на мысли плюнуть в ладонь Беловой — откуда, интересно, такая настырность?              И, что, Саша действительно когда-то эту женщину любил — эту грубиянку, не произносящую ни одного вежливого слова, даже не пытающуюся быть обходительной, вежливой и женственной? Уж слишком самоуверенна Оля для человека, который приехал за нужной ей вещью.              На секунду захотелось встать в позу — поставить этой бой-бабе ультиматум. Какой? Анна не знала — от хамки, что в квартиру к ней зашла, как к себе домой, Тарасовой не нужно было ничего.              Но мысль о «сделке» актрису довольно быстро покинула: Белова, видать, не из тех, кто будет с ней сейчас торговаться. Да и, в конце концов, только себе же на руку сыграет, если пойдёт на уступки. Андрей дурень, на граблях станцевал так, что своей больной выходкой не только себя под дуло поставил, и Аню тоже поставил, и потому…              Надо себя спасать, быть хорошей, удобной — как и всегда, в рот заглядывать тем, кто её судьбу во многом решал.              И Тарасова спасала. Шпилькой наступая на горло гордости, что в грязи почти утонула, Аня направилась в спальню.              На кровати, на которой Саше удавалось уснуть, только скрючившись в три погибели, лежала камера. В окружении документов и всяческих безделушек, что, видать, придётся ставить обратно, — если Аня враз стала «не при делах» — камера казалась хламом. Бесполезным куском пластика, плёнки и шурупчиков, которому место лишь на свалке, в лучшем случае — на барахолке.              И сказал бы кто, что одним своим существованием «безделушка» Кордону подписывала смертный приговор?              Аня заколебалась на секунду.              Андрей её убьёт, если его не убьют раньше. Потому, что во многом он именно «жену» обвинит — что «морозила его по-чёрному», что «без бабок в его сторону не посмотрела», что «с бандитом якшалась и трахалась», что «вариантов ему не оставила, только в долги вынудила влезть»… И прочий бред.              Тарасова себя не узнала. Когда в руках оказалась камера, пол под ногами сменился только что замешанным бетоном, что был так податлив — один в один с зыбучими песками. Аня с места не смогла сдвинуться, и только сердце порывалось выпрыгнуть вон из тела.              Что, значит, она Кордона сейчас сдаст? Того, кто её из тухлого Поволжья вытащил, позволив оставить училище Евстигнеева с его нищенской — даже по меркам Союза — стипендией в воспоминаниях, а работу в цирке на ещё более нищенскую зарплату — в будущем, которого удалось избежать?              Как-то… нехорошо, что ли?              Андрей, конечно, тот ещё идиот. Любовь увидел там, где Аня видела взаимовыгодное сотрудничество. Симбиоз, если угодно. Он ей — деньги, имя, славу. Она ему — отданные «сердце и руку», которые Кордону выступали в качестве некоего алиби, прикрывающего игрища Андрея с мальчиками, что больше напоминали страшненьких девочек. И, конечно, ей нужны были гарантии, нужны были деньги и какой-то плюс от фиктивного брака! И попросила Аня ещё мало в сравнении с тем, что могла бы у него потребовать!..              Да только вот… Жалко, дурака. Куда втянулся, да и зачем?..              Секунда растянулась в час. Анна вдруг осознала, что мужа — каким бы он глупым, импульсивным не был, как бы не походил совершенно на «мужа» в привычном понимании этого слова — старалась выгородить.              Не дура. Никогда ей не была. Просто… сомневалась сейчас.              Но это нормально. Перед чем-то важным, почти что судьбоносным всегда люди волновались.              Что до неё, что после неё будут миллионами колебаться.              Белова за плечо оглянулась. Тарасова головой мотнула и до того, как хабалка в спальню к ней зашла, как из рук вырвала камеру, направилась в коридор. Не закусила губ — они накрашены были.              «Сам ты во всём, Андрюша, виноват. Сам и расхлёбывай. А я тебе не адвокат. Задолбало быть твоим ходячим алиби»              Она передала камеру Ольге. А потом руки сразу скрестила, за предплечьями скрывая грудь, на которой натягивалась блузка с декольте.              Оля на неё взглянула. У актрисы и без того лицо было ужасно худое, а с причёской той — собранными чуть ли не на самом темени волосами — она вообще становилась похожей на узницу Освенцима, голодом изморённую настолько, что невольно задаешься вопросом, как вообще ещё в себе находит силы двигаться и дышать.              Но жалости Белова не испытывала — за что её жалеть? Только отвращение душило. Причём такое, которое изнутри жрёт, гложет, царапает и вынуждает руки прочь умыть от прокаженной.              Оля взглянула ещё раз на камеру — та же самая, вроде. Посмотрела в окошечко: да, она — видео как раз остановилось на том моменте, где Филатов, ещё пару часов назад бывавший целым и невредимым, весело позировал со своей бутафорией.              У Беловой что-то неприятно в районе груди закололо, как при резком приступе межрёберной невралгии.              Сдерживаясь, чтоб снова не услышать в своей голове рыдания Томы, такие жуткие, всё в голове вверх дном переворачивающие, Оля камеру взяла покрепче.              «Кто же тебя так, Валерка?..»              Задерживаться больше не было смысла. Да и не хотела Оля того, не могла –квартирка неподалёку от Третьяковской галереи её душила, словно обои лепили на клей с лютой примесью мышьяка, а пол покрыли токсичным хлороформом. Хотя и знала — дело не в квартире. Ведь не место красит человека…              А Тарасова ни то, что ни одной квартиры краше не сделает. Она Лувр изуродует, питерский Эрмитаж превратит в фрик-шоу.              — Завтра вернут, — хмуро уверила Белова, себя ловя на мысли, что завтра, вероятно, мало кому будет дело до Кордон и её видеокамеры. А актриса только кивнула и угукнула — так выразительно, что даже не пыталась сделать вид, будто верит.              Оля не стала, снова-таки, задерживаться, чтоб Тарасову в чем-то там переубедить.              Она почти было ушла. Но потянулась привычно в карман, проверяя, чтоб не оставила чего-либо в квартире, куда повторно бы зашла только в случае, если снова на чью-то жизнь покусились. Перчатки были на месте, ключи от машины Максима тоже.              Только за брелок что-то зацепилось. И Ольгу будто током прошило.              Хреновая застёжка раскрылась опять; Белова себя словила на мысли, что какой-то мистикой серьги ещё нигде не потерялись, нигде не выпали.              Она оглянулась на Кордон. У той брови взмыли вверх, и то привлекло внимание куда сильнее, чем сужение зрачка актрисы. А Тарасова напугалась, даже скрывать от самой себя того бы не стала, если б то у Ани спросил кто-нибудь. Вдруг Белова на всю башню от ревности повернулась, и к ней пришла не только за камерой?              Сразу двух зайцев решила убить — в прямом и переносном смыслах.              Тарасова повела едва плечом. А Оля только продолжила что-то шарить в кармане своего тёмно-синего пальто. Полная безвкусица, но, видать, карман глубокий — маленький пистолет засунуть можно без проблем, он там ещё и умудрится потеряться.              Ну, нет, не настолько же она больная!..              Белова опустила руку на высокую тумбу в прихожей с хлопком. Тарасова едва чертыхнулась. Когда убрала ладонь, то Аня вздрогнула в стократ сильнее. И того не вышло скрыть.              Потерянные серьги к актрисе вернулись, как исправно в руки владельца возвращался бумеранг.              Оля смотрела внимательно. Кордон вдруг затряслась осиновым листом на ветру, словно кто-то хорошенько ей дал под дых, отчего в глазах заплясали искры, а воздух от разницы давлений отказался поступать в лёгкие. Напоминала рыбу. Или психичку с эпилептическим припадком. Белова не знала. А когда заговорила, кивая на достойнейшую ювелирию, близкую к люксовому классу, то поняла, что и её подбородок сильно затрясся, как бывало при переломанной нижней челюсти:              — Так интересно получается. Серьги хорошие, золотые, и камень настоящий. А застёжка совсем не держится…              И ушла до того, как статус «победительницы», смогшей удержать лицо и собственное достоинство, от Оли перекочевал к Ане.              А за закрытой дверью ни одна из женщин не увидела своей соперницы и, уверенная, что слабость останется только в одной голове, не осядет в чужих воспоминаниях, затихла.              Тарасова взяла серьги и прислонила их к ушам. Левая серьга завитком зацепилась за волосы Ани так, что вытянуть их вдруг стало больно, — больнее всего, что за последний час-другой произошло — и актриса со слезами стянула украшение обратно.              Прошло несколько мгновений прежде, чем она осознала, что плакала не от боли в натянутых волосах.              

***

             У Оли зрение плыло, но она всё списывала на холод. Картинка перед глазами скакала, словно была порезана ножницами на мелкие неровные треугольники, и оттого Белова плохо понимала, что на экране происходило.              Мир вокруг делался то слишком блёклым, то до ужаса ярким. И если б чувства могли отражаться по каким-нибудь датчикам, то стрелки б на крайней правой границе замерли, показывая такие значения, для которых даже шкала не предусмотрела. Сидящий рядом Макс, которого Белова ещё под окнами Томиного подъезда пересадила на пассажирское место, спокойствию тоже не способствовал. Только дышал тихо, прямо перед собой смотрел, Оле чем-то напоминая драгоценного пленника, каждое слово которого могло дать важнейшую информацию.              Но Карельский, кажется, свою важность прекрасно осознавал и язык прикусывал, даже если в самом деле думал что-то сказать.              Макс знал. В этом Оля была уверена не то, что на сто процентов… На такое число, которое ещё не открыли. Карельский знал, всё знал, он правая рука Сашина, конечно, он знал — и про теракт, и про возможных виновников, и про Кордон, с которой Белый шашни крутил, знал! Просто молчал.              Что тогда, что сейчас — в момент, когда молчать ему явно не стоило.              Максим был крепким орешком, этого Ольга не отрицала никогда. Но никогда это её и не раздражало — до того потому что не было ситуаций, когда крепость духа, неразговорчивость и упрямость Карельского не шли на руку Беловой.              Теперь же Оля прямо-таки чувствовала чесотку в кулаке, чтоб как следует Макса по затылку огрести, хотя и понимала, что любой её удар бывшему спецназовцу будет, что слону дробина.              Иными словами, по боку.              Оля облокотила камеру на неподвижный руль и себе руки освободила. В кармане сумки, лежащей на коленях, она сыскала сигареты, к каким когда-то слёзно зареклась не прикасаться.              Нерушимая клятва рухнула в третий раз за новый, девяносто седьмой год.              Она закурила. Кончик сигареты трясся и качался у неё перед лицом под тяжестью собственного веса. Карельский опять ничего не сказал. Хотя Оля и знала, что скажет позже. Но не ей. Саше скажет, что жена «балуется».              А Белый ничего не предпримет в ответ. Даже как-то…              «К чертям Белова»              Картинка в видео вдруг долгие пятнадцать секунд стала неподвижной. Белова на мелкую кнопочку паузы нажала, чтоб проверить, что запись не кончилась, но скуластого лица Тарасовой не оказалось.              Значит, ещё не всё.              «Не могло это быть финалом!..» — себя же уверяла Ольга, осторожно перематывая видео вперёд, чтоб не упустить важного момента, когда хоть что-то, но случится.              «Иначе всё напрасно, без толку, ну, в самом деле, должны же быть в мире случайности!»              И они в самом деле были.              У Беловой лёгкие превратились в два бесполезных мышечных мешка, иссохших до ужаса, пока она мотала запись вперёд, а сама думала, правильно ли поступала — вдруг услышала бы что-то, какие-то слова, относящиеся к покушению?.. Но времени, чудилось, было мало. И Оля объяснить, почему так чувствовала, не могла. Может, опустившаяся окончательно на город тьма вынуждала торопиться, или дело было в Максиме, который внимательно перед собой смотрел, подобно строгому инструктору по вождению, желающему ученицу затопить.              Но Ольга даже не курила, пока мотала запись.              Брусочек пепла с сигареты упал на юбку-карандаш, когда в кадре видеокамеры появились чьи-то руки. Руки с обилием перстней.              Они в кадре что-то в сумке рыскали, но не дрожали. А только неспешно перебирали реквизит Филатова; хозяин ладоней, похоже, даже не переживал быть схваченным с поличным.              Белова вдруг увидела провода. Те, какие ошибочно посчитала за механизмы, делающие «голову» «Валеры» говорящей.              Грабли, на которые наступали, но которые с запозданием дали Оле по лбу, тут же ударили так, что голова могла бы расколоться с хрустом перезрелого арбуза. Белова глаза зажмурила; чёрт возьми, да что же это такое получается, Филатов рисковал на воздух взлететь раньше?              И только по «счастливой» случайности бомба не сработала, когда Валера её и Ваню вёз к врачу…              Ноги, казавшиеся холодными, совсем окоченели. Ольга, если б на них встала, то шагу бы сделать не смогла.              «Если б я хоть чуточку подумала, то, может, заподозрила бы что-то. И не было бы этого всего… Господи, какая же дура!..»              Карельский скосил глаза к камере на Олиных коленях. Она дрожала в злости, какую не в полную меру осознавала теперь, когда поняла, что избежала, если не жуткой смерти, то агонии так точно.              Будто заново почувствовала, что значит жить. Что значит трястись от волнения, что значит чувствовать бурление крови в жилах.              — Ну, давай, мудак, — пробубнила себе под нос с характером боевого клича Белова. Готовая в горло Максу вцепиться, если он засмеется сейчас, Ольга перемотала запись вперёд, не желая смотреть, с какой чинной неторопливостью, почти педантичностью прятались в голове Валеры провода. — Покажись уже.              Карельский чуть хмыкнул. Он наверняка бы пошутил, скалясь, мол, «какая Олька грозная!», но ускоренное видео ему того не дало сделать. Потому, что в не меньшей педантичности, напоминающую скорее издёвку над теми, кто запись смотрел, убийца наклонился и поцеловал муляж Фила в щёку.              — Кордон.              Белова отшвырнула камеру в сторону Максима и руки крепко сжала на руле, чтоб не заколотить кулаками по клаксону, половину от жителей двора не поднимая своим бешенством на ноги. А дыхание стало тяжелым, как при родильной горячке, с которой Оле «повезло» в своё время столкнуться.              Захотелось одного — орать. Во всю глотку. Во всю силу.              Сука! Сука, сука, сука!. На кой чёрт это всё ему потребовалось?! А может, подружка подтолкнула? Бывшая Сурикова затяжку сделала, но сигарета, к крепости которой уже будто бы привыкла, тогда сильно, но тупо дала по затылку. Оля выбросила бычок через щель в окне, а потом и вовсе дверцу приоткрыла от духоты.              Карельский запись смотрел. Он не ругался. Только сидел и хмурился сильнее с каждой секундой, что шла после окончания записи — а кончилась она через некоторые минуты, которые на перемотке сошли за десять мгновений, не больше.              Когда пидор смотался, камера ещё какое-то время снимала салон машины. Валера потом что-то закинул в сумку, но обратил внимание на моргание огонька камеры и, махнув ладонью в объектив, выключил её.              Выключил, не зная, какой важный материал она записала              Белова молчала тоже, но места ей не было. Она сидела, ёрзая на водительском кресле, словно изнутри обивки места торчали иглы, и руль держала. Наклоняясь к нему грудью, женщина смотрела на окно квартиры третьего этажа.              Свет в нём горел. Тарасова никуда не рыпалась.              — Они знают?              Максиму не пришлось уточнять, кого под «ними» имела в виду Белова. Ей имя мужа противным стало давно, как и фамилия, которую все никак не могла сменить обратно на девичью, и вообще, видать, всё, коим образом связанное с Саней.              Карельский тому обычно под нос смеялся; мол, Сурикова раз гордая такая, то почему не соберёт все свои пожитки, почему к бабке не уедет?              И ответ находил — Белова с жиру бесится, но когда остывает, понимает, как деньги любит, излишки и достаток. Любит потому, что этого всего, как и остальные, в детстве, где кусок масла в утреннюю кашу уже считался праздником, была лишена. А может Ваньку жалеет…              Макс мыслям своим смеялся. Но двадцать пятого января Карельскому нихера не было смешно. Даже если б его кто-то перьями пощекотал, то телохранитель бы не улыбнулся.              — Навряд ли Кордон был первым, на кого они подумали.              Разумеется, блять. Кому какое дело в конторе было до хреново шифрующегося педика, когда со всей Московской агломерации в столицу на машинах с мигалками везли врачей с двумя докторскими степенями — и то, как минимум?              Все молитвы брошены на жизнь и здоровье Фила, все люди — на поиски Пчёлы. И если по рации Максу и сообщали, что Анна добровольно приехала к Белову, — вот ею Карельский почти натурально восхищался, ну, умная баба, ничего не скажешь!.. — то мужа её искать продолжали со старательностью, с которой носились лишь за Чикатило.              Представитель «голубого огонька» во всей этой суматохе уже мог улечься на дно. Или застрелиться быстрее, чем ему в голову насильно пулю вогнали.              Ни то, ни другое бы Белова не устроило.              Но Саша не в курсе, что Пчёлкин и вправду не при делах, что в самом деле обстоятельства так сошлись, сложились удачно, будто стрелки указали на Витю. Но Саша его, «предателя», видит виновным в каждом вздохе, который Фил упустил.              Не порядок. Если сейчас не остановят — хрен потом отмоются. А если уж Сане всё-таки Витю приведут… То всё, пиздец.              — Оль, местами меняемся. Надо ехать.              Она хлопнула дверью машины, а взгляда так и не отвела от горящего квадрата окна на третьем этаже.              — Куда?              Зрение у Оли было средним, точно бы она не увидела случайного взмаха занавески, но смотрела Белова так внимательно, словно ей человеческое глазное яблоко без наркоза вытащили и протезом вставили орлиный глаз, способный видеть дальше, больше и лучше. Иными словами, видеть всё.              Даже прекрасную в своей отточенности грязь, что, раскрываясь, вмиг становилась уродливой.              Карельский камеру закрыл и в хлопке окошечка спрятал откровенно раздраженный вздох; ну, блять, завелась с полтычка, курчавую сучку за пояс заткнула спустя год терпеливых унижений, сейчас начнётся демонстрация супер-женщины!..              — Оль, снег вовсю валит, на дорогах чёрти что, — Макс почти сквозь зубы выдавил: — Давай я поведу. Быстрее будет, да и безопаснее.              Белова, видать, от орла взяла не только зрение, но и слух — не услышала ничего. Только повернула ключ зажигания, сняла с ручника и в руль, жёсткий без гидроусилителя, вцепилась:              — В контору?              «Ну, точно зараза»              — Медцентр на Панфиловском переулке, — Макс махнул рукой, а в голове своей ещё мысленно и плюнул.              Белый в бешенство придёт, если Ольга с такой же бессмертной храбростью, близкой к слабоумию, ему будет что-то затирать. Саня и без того, вероятно, сеструхой уже изведён, а тут ещё и жена если снегом на голову свалится…              Орать будет. В первую очередь — на Карельского.              Да и срать, подумал тогда Макс. Что, можно подумать, впервой?..              — У самого Арбата.              — Поняла.              Ольга принялась ловко задом выезжать из двора вопреки уверенности Карельского, что с парковкой и выездом с неё у Беловой будет тьма проблем. Она жала на педали, не бросая их грубо, вдавливала постепенно, что даже не заметила, как брусочек пепла от сигареты с юбки её скатился вниз, на резиновый коврик.              — Через Большой мост поедем?              — Быстрее будет через Крымский.              Белова кивнула опять, но как будто не сама — словно из темени у неё торчала веревка, нитка кукловода с эпилепсией, который сам дёргался и кукле своей вздёргивал башку.              А Максим на камеру в своих руках взглянул и тихо у женщины попросил одного:              — Гони, Оленька.