***
Всё тело болело, но Аню не слышали, сколько бы она не кричала. Ладони сами, не по её указам, но били по лицу любого, кто к ней приблизиться пытался, они вынуждали вырываться, отчаяннее чужие морды полосовать. И Космос всю прелесть этой судьбы на себе испытал; Пчёлкина, сука больная, видать, бесилась, чувствуя, зачем за ней послали, и брыкалась, не даваясь. Ногтищи-то отрастила!.. Вскоре Холмогорову с ней бодаться надоело. Потому, что дыхания стало вдруг мало, и Кос понял — если «церемониться» с Анькой будет, то довольно скоро терпение своё все истреплет. Ещё рискует грех на душу взять… — А-ну всё!.. Гаркнул ей тогда в какой-то миг и, увернувшись от царапающего удара наотмашь, напоминающего того, какой должен быть у какой-нибудь большой дикой кошки, Космос проскользнул под Аниным локтём. За сустав ухватился и за спину его завёл так, чтоб Пчёлкина согнулась, а вторая её рука, та, на плечо которой пришелся удар об стену, безвольно поднялась вверх. Под вскрик, с которым только раненные птицы вопят, Холмогоров ей приказал: — Теперь пошли! И пришлось идти. Хотя б для того, чтоб по коленям не прилетел удар ботинком, позволяющий за волосы тащить. Анна вздохнула, чтоб воплем внимание привлечь, но, видать, захват рук вместе с тем передавил и что-то в горле. Кричать не вышло. А может, просто сил уже не осталось, и нет никакой мифической связи унизительного захвата, каким только клиентов Кащенко переводили из палаты в палату, с воплем… Анна слабо понимала, куда её вели. По лестнице поднимали. Значит, к Саше. Этого было достаточно, и причины, по которой её Белов снова захотел увидеть, не интересовали. Что уж тут гадать — докончить, наверно, хочет их «разговор», прервавшийся на моменте удушения. Злостный кукловод, имеющий доступ к ниточкам каждого её нерва, тогда принялся тянуть за связки в горле, и ком, из горла успевший провалиться в желудок, поднялся снова вверх. За время, кажется, он, этот ком, «оброс» слоем желчи — отчего же стало больнее глотать слёзы, предательски щиплющие слизистые носа и глаз? Пчёлкина травилась, сгибалась, не бежала, её Кос почти силой тянул по ступеням, и думала только, когда же это всё кончится… Она увидела на полу поблизости от себя обилие ног в ботинках. И прежде, чем осознала, что очень уж тихо было в приёмной, где скучковались с десяток головорезов, Холмогоров внезапно дёрнул за руку. Анна со вскриком поднялась в корпусе и равновесие оттого потеряла. Пятерня толкнула в поясницу. Пчёлкина, пространство в округе плохо узнавая, полетела вперёд. Её поймали, но самой Ане показалось, что падение её только началось. И запах парфюма, знакомого до рефлекторной улыбки, рисующейся на губах, только новый удар по переносице сулил — чтоб совсем безнадёжной оказалась попытка устоять на ногах. — Витя!!! Муж поцеловал в лоб. Глаза сразу же застелило пеленой, такой плотной, такой горячей, что сморгнуть её бы не вышло; словно капли расплавленного воска попали на роговицу, когда Анна руками обхватила Витю всего. За плечи, за голову, шею, талию… Не знала, где держалась, но держалась, и сердце так же быстро скакало по телу, и слёзы, какие бы тогда точно не сдержала, даже если б самому дьяволу душу отдала под расписку, жгли щёки. — Витя! Витенька, Витя!.. — Всё, родная, — проговорил он так, что голос у него и дрожи ничуть не дал. Анна тогда на какой-то миг, на какую-то его стотысячную долю, которой ещё не дали названия, белейшей завистью позавидовала контролю мужа и забыла совсем про этот контроль, когда новый удар пульса вынудил вжаться лицом в мёрзлые рукава его пальто. — Я здесь, Анют. Всё хорошо. — Витенька… Она тряслась, плача у него на груди, и у Вити сердце за неё болело. Тогда — сильнее, чем в любой другой момент, когда Анна попадала под раздачу. Бедная, маленькая девочка, столько всего перетерпела за него, как с ней тут общались?.. Волосы, чёрные пряди растрёпанные, кожа, кажущаяся горячей, всё в ней было тогда таким отчаянным!.. Он обнял её за голову, укладывая себе на грудь. Аня за пальто ухватилась, хлюпая забитым носом, и слёзы слизью стекали по задней стенке горла, Пчёлкина не пыталась её проглотить или отплюнуть. Она только пальцы жала на плечах, на руках так резво, испуганно, что Витя у себя просил: что его в тот миг останавливало, чтоб не достать пистолета? Почему не мог на Белова, на урода, сорвавшего своё слово, навести дуло? Что он сделал, чтоб Пчёла ему был благодарен?! У Саши лицо было равнодушным и пустым, когда Аня в судороге, страхе, который в глаза и уши вогнал острые колы, одно только имя повторяла, а Витя, по волосам жену гладя, сказал: — Ты обещал. — Думаешь, было так просто увести её прочь? — хмыкнул Белый, а физиономия так и осталась камнем. Витя понял — он даже не пытался. Глаза — пустые, словно слепые, и даже радужки будто побледнели за эн-ное количество часов. Пчёла вздохнул, а выдох ему прервала Аня, которая, колыхаясь, содрогаясь, схватилась мужу опять за плечи со страхом человека, пытающегося в ладони поймать струи дыма, что под потолок устремлялись: — Витя, Витенька… — Я здесь, — уверил он её и себе, жене душу разрывая клочья, а клочья — в пыль, поцеловал ещё раз в висок. Горячая, как плавленый воск, она обняла так, что оторвать Аню бы не вышло. Очень, очень зря её привели… — Я здесь, Анют. Всё, с тобой, всё нормально… — Я тебя молю, пойдём отсюда. Проговорила она тихо, глаз не размыкая. Вода в голосе дрожала, от неё ресницы дрожали, а с ними — и сама Аня. Космос бесшумно усмехнулся. Пчёла на братьев взглянул и, вероятно, им показался бесстыдником, который в самом деле после всего, что произошло, собирался так и уйти. Будто оправдывался, будто говорил, мол, «сами посмотрите, как я не уйду с ней, ей же больно, страшно…». Витя себя поймал на мысли, что не ушёл бы, даже если б Саша дал поблажку. А смысл? Он не даст. — Вить, пойдём… — Пойдём. Скоро пойдём, родная. — Сейчас пойдём, Витенька, пожалуйста, идём… Саша руки, какие держал за спиной, выставил перед собой. Пальцами обнял запястье, а второй ладонью повёл, разминая сустав, затёкший от тяжелого пистолета, у которого обойма, видать, заполнена до отказа. И так выразительно было это движение, что не понять его не смогла даже Аня, что так не вовремя проморгалась. Слёзы, до того бегущие по щекам бешено, на ресницах принялись ловить равновесие. Рот беспомощно приоткрылся, а руки, напротив, крепче сжались — вплоть до онемения, которое, когда по конечностям бьёт, пальцы навеки так и оставляет. Витя её по плечам потрепал, чтоб на себя внимание обратить. И если б на секунду-другую раньше это сделал, то Анна бы обернулась обязательно. Вперила взгляд в лицо, которое увидеть должна была только завтрашним утром, да так жадно бы смотрела, что побоялась бы спустя время хоть чёрточку, хоть морщиночку, хоть ресницу забыть. Но он опоздал. Снова-таки, на секунду-другую. — Анют… Она не двигалась. Только глазами огромными посмотрела на Сашу. И головой часто-часто закачала, как при нервном тике, при припадке, в котором язык заваливается и горло собою перекрывает. — Саша, не надо. — Ань… — Саша, я тебя умоляю, — бывшая Князева крепче Витю обняла, готовая ему выступить щитом, кольчугой, любой защитой. Себя бы цепями приковала, только б это помогло!.. — Саша… Он же приехал. Что ещё тебе нужно? — Анют, — позвал её Пчёла. Взялся ладонью за лицо, а оно таким горячим было, что о него можно было греться, как об очаг. Анна вздрогнула, но явно не от холодной его ладони. А смотрела как… Витя её безумно захотел собой закрыть, но знал, что этим бы не защитил ничуть. Он не был ей щитом. Он ей стал мишенью. Яблоком на голове, к которому прицеливаются, по которому стреляют. Потому Пчёла только в лицо это заглянул, какое не отдал бы никому. Взял её за запястье тонкое, — чудо, что Космос руку ей не переломал, — и очень побоялся отпустить Аню раньше, чем то требовалось. Она, женщина, которую Пчёла держал не только за пальцы, не только в голове держал, а в сердце, в молитвах носил, в мыслях прятал, отвернулась. И головой опять качнула, прижимаясь крепче к мужу. — Саша, не надо. Пожалуйста. Он же не причём… — Ань. Всё в порядке. — Саша, пожалуйста, одумайся, я столько с тобой разговаривала… Не зря же это всё было, Саша, подумай, прошу тебя!.. — Анечка. Аня, родная… Она тряслась, отказываясь повернуться к Вите, хотя пальцы его и упёрлись в щёку. Потому, что осознавала — в глаза если заглянет, то рискнёт больше не увидеть. И потому проще было лицо прятать у него на груди, что беспокойно поднималась. Проще было не смотреть вопреки тому, что час назад отдала бы всё, что было, только рядом оказаться. — Пожалуйста… Не надо. — Всё хорошо, — уверил её Витя в том, во что верил не сам, во что бы не уверовал после долгих молитв. И улыбнулся, целуя снова в лоб. Анна покрылась испариной. Пальцы крючками сильнее сжались в складках одежд. — Всё хорошо. Видишь, я здесь, я с тобой. Всё самое худшее — позади. Слёзы слепили поочередно то на один, то на другой глаз. А в момент, когда Аня себе позволила наивнейшую глупость, способную тронуть любого, но не способного переубедить никого их присутвующих, в обоих веках белела муть: — Раз позади, то пойдём отсюда, — и оглянулась на дверь, возле которой стоял какой-то вышибала. Он не казался очень страшным, шрам не растянулся на всю его бритую голову. Но Анна вздрогнула, увидев охрану палачом, и снова заговорила, смотря Вите в лицо: — Пожалуйста, пойдём, поехали, хватит всего этого!.. А он стоял так близко — такой знакомый, такой сильный, но в то же время такой слабый, будто стократ переломанный, сшитый, склеенный… Держащийся из последних сил; чуть ветер подует — и рассыплется. И она тогда вместе с ним. Витя качнул головой, губы обветренные поджал, а после ещё одним поцелуем в лоб жену «успокоил»: — Пойдём. Сейчас, родная. Пять минут, и потом… — Не ври мне, — осекла она так резко, что хотелось двух вещей: или крепко-крепко Пчёлкина обнять, ему залезая под рёбра, или, напротив, прочь толкнуть: его к стене, самой — вплотную к подоконнику, а оттуда — вниз, на асфальт. — Не ври… — Я не вру. Не тебе, Ань. — Саша, — руками обняла за талию мужа, а лицом подалась вперёд, чувствуя, как по спине текли капли пота, выступившего от напряжения. И сил не оставалось ни на что, но откуда-то их надо было всё равно брать, чтоб выдерживать этот разговор взглядами, не имеющий ничего схожего с тем, что мог иметь настоящий разговор. То ли дело безответная мольба… — Не нужно, Саша, пожалуйста. Как мне ещё с тобой говорить? Что сделать?!.. Белый, кажется, даже не моргал. И пальцы в воздухе задеревенели, так и не легли обратно на ручку пистолета, но оттого легче не становилось. Напротив, так чувствовалась ходьба, вальсирование по тонкому канату, натянутому над Гранд-Каньоном; один неверный шаг — и полёт, который смерти не принесёт. Потому, что смерть познаешь сразу, как из-под ног пропадёт опора. Даже такая плохая, как верёвка. — Анют, всё нормально. Верь мне. — Верю! — воскликнула она тогда и резко из рук его вывернулась, почти убегая. Витя того своими просьбами и добивался, но осознание того, что жене уйти надо было, пришло только в момент, когда то поняла и сама Аня. И, напугавшись, что больше бы живым за руку его не тронула, она тогда снова подлетела к мужу близко — настолько, чтоб грудь к груди, лицо к лицу. Она ужасно побелела, и лишь щёки с шеей на контрасте красным полыхали: — Тебе верю. А им нет. Космос стоял шпалой, толком не шевелясь. Нос забился сильно, тёк, как при гайморите, требовал ещё одной дозы, но Холмогоров терпел. Почти всё терпел, но по итогу сил не хватило, чтоб удержать язык за зубами: — Ань, выйди. Я, если б знал, что ты так заупрямишься, тебя бы не привёл вообще. — Мне, может, поблагодарить ещё тебя?! — огрызнулась Пчёлкина, и руки зачесались, чтоб не устроить Косу «тёмную» прямо тогда, прямо на месте и при свидетелях. — Аня. Тебе сказали. Пчёлкина сильно вцепилась Вите в рубашку. Он её рук не пытался откинуть, только за пальцы, в отличии от лица — ледянущие!.. — взял. Погладил. Реакции — ноль. Только от слёз задрожали потяжелевшие ресницы, челюсть поджалась, всхлип душа в глубине себя, и Аня мелко головой затрясла: — Не уйду. — Ань, — позвал. Всё повторилось снова; ресницы — в дрожь, челюсть — в дрожь, сама она вся — в дрожь. Такую, какую крепким объятьем не прекратить. Витя тогда себя ненавидел. И пусть братья стрельнут!.. Сил нет смотреть на неё, по его же вине страдающую. Так больно… — Малыш, посмотри на меня. Она не хотела. Но по истечении пары секунд, что под взглядом Белова почувствовались одновременно мигом и парой часов, сильно закусила губу. Так, что стало ясно: в голос бы закричала, срываясь в плач, если б не укусила себя. И повернулась, не видя ничего за Витиной спиной. Но лучше бы не видела самого Вити. Потому, что не помнила, когда в крайний раз видела его таким серьёзным — что на лице проступили желваки, глаза были то же самое, что ножи: и холодны, и остры, и не столько даже её резали, сколько самого Пчёлу. Она захотела снова отвернуться. Или лицом зарыться в пальто, пахнущее сигаретами, его парфюмом и зимой. Всё это было бы проще. Куда проще… — Ань, ты меня любишь? У неё сердце упало. Упало и не вернулось, потому, что, кажется, разбилось. Разорвалось, раскололось, замерло. Всё сразу. Если б глаза на грудь себе опустила, то точно бы увидела промеж ребёр у себя стрелу. Никогда прежде до того не хотелось так сильно Вите дать пощечины. Анна мотнула единожды головой, а она из стороны в сторону закачалась, подобно болванчику. И чёрт бы кто эту дрожь остановил. Она запиналась, когда возвращала ему, ни то умоляя, ни то грозя: — Не смей спрашивать у меня об этом сейчас. Витя вздохнул, а выдыхая, осознал, что лёгкие превратились в два бесполезных тканевых прокуренных мешка. Аня ему всё внутри к чертям сотрясла, и ответ её, который был искренне любой предыдущей откровенности, что доводилось говорить, что доводилось слышать, сделал единственное, что должен был сделать. Отпускать её страшно. Но задерживать супругу хоть на миг — ещё страшнее. — Родненькая… — Витя, не надо, — она головой качала, того, вероятно, уже не осознавая, не замечая. А потом подлетела ближе, хотя её и держали над локтями, обняла так, что каждый шаг, каждое слово обнулилось. Всё — как сначала. Хотя и нельзя, нельзя всё так бросать!.. — Пожалуйста, не надо, пойдём, пожалуйста, пойдём… Они осознали, что Саша взглядом подозвал кого-то из охраны — словами прерывать было опасно, Анька бы взвихрилась, вцепилась, заорала, не желая упускать. Но все опасности, которых Белый старался обойти, сбылись, когда Лапа, тот самый, который Пчёлкину с Бобром и привёз, взял её за локоть и принялся уводить прочь. Она головой резко прокрутила, а когда поняла, то с силою сжала Витину руку. И закричала, как не кричала до того, наверно, ни разу: — Отпустите! Поставь на место! Саша, не надо, пожалуйста, Саша, Витя, не нужно!.. — Я сейчас, — уверил её Пчёла, но в глаза заглянуть не смог. И спросили бы у него, почему, то ответить бы не смог; ни то от вранья бы сам в припадке забился, ни то так было бы проще Аню отпустить. Витя только ладонь ей крепче сжал, поглаживая наскоро, а после разжал, чтоб супругу никто, даже он сам, не задержал. — Всё нормально, Анют, нормально, не бойся! — Саша, не надо!!! Анна рванула вперёд, но её за талию перехватили так, что она вдруг вскрикнула и так и повисла на локте. Враз стало больно, словно на руке Лапы были шипованные доспехи, но то продлилось с секунду. Уже через долю мгновения, которой ещё не дали названия, она снова подалась к Белову, чьей непоколебимости могла позавидовать любая гора, и ухватилась за порог, куда её тащили двумя мужскими руками: — Сашенька, не надо, ты же такую ошибку сделаешь! Саша, я тебе этого не прощу, если с его головы хоть волос, слышишь, не прощу, никогда, не прощу ни за что!.. Он смотрел так прямо, что можно было подумать, будто Белый наоборот ничего не видел. Витя на супругу, кричащую раненной душой, старался не оборачиваться. Стать бы статуей, какой был Саша, Космос, не болеть за Аню… Хотя, как за неё не болеть? За неё надо только умирать. Раз — и навсегда. Бесповоротно. — Дверь прикройте, — приказал только Белый. Пчёлкина зарыдала в голос. Зажала ладонью себе рот, который не закрывался, всё пытался словить воздуху, и тем сыграла на руку Лапе. Он рывком, каким только мешки с костями бросали, её дёрнул в приёмную главврача, на время превратившуюся в приёмную кабинета русского бандита. Аня, осознав, что натворила, что осталась за стеной, какую бы точно снесла, если б у неё руки были сильнее, не смогла ничего сказать. Только взвилась в чужих руках, держащих крепче, чем насмерть, и закричала. Опять. Ей удалось вырваться спустя долгие четыре секунды. Каблук острый, каким в самый раз глаза выкалывать, приземлился Лапе на ногу и, вероятно, мог бы кость в маленьком безымянном пальчике раскрошить, если б повторила свой удар ещё с десяток раз. Но и одного «попадания» хватило, чтоб пацан ругнулся громко и рефлекторно руки, что Анну опоясали, как поясом смертника, — через миг-другой на воздух и взлетит, того гляди!.. — расслабил. Она кинулась к двери, уверенная, что не остановилась бы, даже если бы по ней открыли огонь на поражение. Повисла на ручке, всем телом навалилась, готовая в случае необходимости плечом, тем самым, больным, выбить дверь, и осознала, что та не поддавалась. Никак… Закрылись. И Анна тогда забыла, как много лет до того умела дышать. Органы грудной клетки провалились куда-то в пустоту, которая чёрной дырой материализовалась из ниоткуда, и так пусто, холодно, так страшно стало, что на миг Пчёлкина помимо того, чтоб дышать, разучилась и двигаться. Будто кинули за борт ледокола, курирующего по Карскому морю — разом онемела, закоченела и, ледяной воды наглотавшись, камнем пошла на дно тёмной Арктики. — Саша!!! Она сжала кулак и им принялась колотить по двери, по косяку. Потребовалось бы — по голове, показавшейся в проёме, постучала бы со всей силы. А сил, чувствовала, осталось на десяток минут, и то, в самом лучшем случае. Дверь тряслась, в районе замка ходила ходуном настолько, что в тонкой щели можно было увидеть соседнюю стену кабинета. А Анна била и дальше, губу кусая до боли, до хрипа, до болезненно быстрого сердцебиения, не дающего дышать. — Саша! Образумься, умоляю, сколько я с тобой говорила, пожалуйста, Сашенька!!! За дверью было тихо, но это ничуть не внушало надежды. Аня руку себе ломала самозабвенно, боясь, что этими же истериками и заглушила момент выстрела, и нет уже никакого толка кому-то там что-то объяснять, до кого-то достучаться — в прямом и переносном смысле сразу. На миг ладонь дрогнула, разгибаясь, всей раскрытой пятернёй ударяясь по поверхности. Её оттащить не пытались отчего-то — видать, боялись. Как она боялась, так и её боялись. Ладонь по всей поверхности прострелило, словно Аня по иглам била, а воображение богатое нарисовало картину, что без проблем могла уже развернуться за порогом кабинета. Нарисовало два силуэта — высокий, тонкий, напоминающий шпалу, и куда более низкий, плотный, равнодушный, как камень, что с тысячу лет переносил любые невзгоды. Нарисовало третий силуэт, распластанный на полу «звездой», или на боку… Сложно было сказать, что вызвало бы бо́льший ужас. Хотя, ничто бы не могло сравниться с тем кошмаром, который разом утянул в черноту, если б Аня вживую увидела дымящийся ствол в Сашиных руках и лужу красную, бордовую, почти что рубиновую, под Витей. Вот оно, «раскаяние по-Беловски». Она вздохнула глубоко, рефлекторно. А сама молила невесть у кого, только б не почувствовать из-за двери запаха пороха. Или железа. Слёзы, что то по щекам текли, то, напротив, в глазах застревали льдышками, тогда к горлу скатились. И комом передавили глотку снова. Аня ударила кулаком по двери. Подумала, что на большего сил не хватит, и в следующий миг она просто под порогом рухнет телом с сердцем, которое познало все прелести разорванного состояния. И не спасут; все врачи, их старания и всевозможные молитвы тогда летели в операционную, где Филатова пытались вытащить с того света. Боже, какими бедными, несчастными люди могут быть, чего только не перенесут!.. Жалость, такая отвратительная, но в то же время такая необходимая, чтоб горло намертво не засохло без слюны, вокруг Анны наматывала круги, как коршун над жертвой. А она, как и полагалось любой жертве, в конвульсиях дёргалась, вилась, последние силы из себя выжимала. И снова ударила по двери — не раз, не два, и целой очередью зарядила. — Прекратите!!! Варвары, что же вы делаете?!.. Ладонь в самом деле уже должна была сломаться, вот как Аня стучала. Сердце — в такт, как самый ладный танцор, способный подстроиться под любой ритм. Дверь подо лбом её дрожала, и Пчёлкина дрожала. Надеялась, что и сердце у Саши, у Космоса в груди ещё дрожало, но не камнем, а живым органом с аортой, которое должно было их переубедить. Кто, в конце концов, если у Пчёлкиной не вышло ничего?.. Не вышло. Не прислушались, не поверили… Почему? Ответ Анна знала, — их с Витей за последние полтора года точно добрым словом мало кто помянул — но оттого и злилась. От того, что… всё так вышло! Так нескладно, так глупо, так… Она лупила по двери и дальше в ожидании треска дерева. А потом её вдруг взяли за плечо. Анна была готова развернуться и замахнуться ладонью, избитой, неподвижной и нечувствительной, над головой любого, кто тронул её. А когда оглянулась, то показалось, будто слёзы на ресницах кристаллами блестели, слепили, не давая как следует осмотреться. — Что случилось? — спросила она тихо; голос сел в хрип. Пчёлкиной не ответили, только Лапа, хмурый, как грозовая туча и море, под этой самой тучей распластавшееся, продолжал тянуть в сторону, но тянуть слабо, будто для «приличия». Аня приподнялась на шатающихся носках и сама закачалась, как неумелый акробат, стоящий на самой вершине готического шпиля. Из-за спин громил в чёрном, что грубо рычали однотипные «Нельзя туда», «Не положено» и «Вали отсюда!», к двери так же, как и она, сама Аня, порывалась спина в белом. У Пчёлкиной на миг в животе всё скрутилось морским узлом из колючей проволоки, а потом девчонка, юркая, хрупкая, как ветвь папоротника, всё-таки оттолкнула в безумной смелости какого-то бугая. И девушка увидела тогда на лбу, на шапке, что на этот самый лоб была глубоко надвинута, красный крест. — Пустите! — возмущенно воскликнула белобрысая. — Это важно, меня доктор прислал! Анну тряхнуло тогда, как в центрифуге. Она сильнее, чем до того, почти в стократ сильнее, хотя и не думала, что могла отчаяннее ладонями бить, застучала по двери так, что та в самом деле уже должна была с петель слететь. Хрип рвал горло, связки, а Пчёлкина, чувствуя, что не выходило громко кричать, со слезами, которые не в первый раз ей веки намочили, просипела, насколько смогла: — Здесь медсестра! Пустите сестру!!! И тогда щёлкнул механизм. Аня тому не успела обрадоваться, не успела Космосу «помочь», чтоб шире дверь распахнуть, как сразу на пороге от любопытных стало тесно. Они с медицинской сестрой одновременно, почти по инерции, друг друга толкая, влетели внутрь, и так же одновременно застыли. Белобрысая прижалась к косяку, проглатывая язык с корнем, а Анна, пытаясь за что-то ухватиться, нашла ненужную до того момента ладонь Холмогорова. Витя стоял на коленях. Не оборачивался, продолжал быть статуей, что напротив Саши была непоколебима, будто брал пример с Белова — он, кажется, с самого того момента, как пистолет из-за спины достал, не двигался. Чёртова льдина — вот чем Белый был тогда. От взгляда на эту картину, на неподвижного Пчёлу, опущенного на колени «грешником», на такого же неподвижного Сашу, и остальные будто разучились шевелиться — только лишний раз моргнёшь, вздохнёшь, и всё на воздух взлетит, не иначе!.. Анна сглотнула. Её тоже вниз, к полу тянуло, к мужу, но Космос удержал. Он не дал опуститься на колени, сохраняя остатки гордости Пчёлкиной, но дела не было ничуть до самолюбия тогда! И Холмогорова Аня ненавидела крепко. Она попыталась бы вырваться, обязательно бы упала в ноги Саше, если б то дало хоть какие-то плоды и результаты… Но Белый поднял взгляд на медсестру. Та побледнела до такой степени, что девственно чистый халат на ней стал казаться слишком ярким, режущим глаза. И Анна не смотрела на неё, такую запуганную и зашуганую — но только потому, что боялась в малознакомой девчонке узнать себя. — Извините, не хотела от… отвлекать, — глаза у медсестры бегали, сама она пятилась отчаянно назад, но на стену залезть не могла никак, как и перелезть через бандитов, который за спиной её выстроились в колонну. Пчёлкина смотрела на Витю. На мужа, который понуро голову держал ниже ворота пальто, готовый понести наказание за того, кто в самом деле планировал превратить Валеру в фарш. И сердце её, по множеству раз разорванное, сшитое, склеенное, рвалось снова. — Но на операции непредвиденные осложнения. Филатову срочно нужна кровь, а группа редкая, в банке крови не оказалось… Анна не дышала, а сама была уверена — если окажется, что её резус подходит, она Филу помочь ничем не сможет. Такой, мол, уровень гормонов страха, такой адреналин бушевал, что Валере только б хуже стало — равно, как чужую, не подходящую ему группу перелить. «Так, а какой у меня резус?.. Вторая группа, вроде, положительная…» Сестра пялила глаза вникуда, гладила косяк, видать, чтоб ногтями по нему не высечь искры, и скорее себе под нос проговорила, чем с Сашей разговаривала: — Есть у кого-нибудь третья группа? Резус отрицательный, — и в какой-то миг вспомнила о срочности, нетерпимости лишних колебаний как от себя, так и от других. Может, голос её дрожал, но девушка вскинула голову и, моргая часто, воскликнула: — Пожалуйста, если есть… Надо срочно идти, вот прямо сейчас, Борис Моисеевич говорит, что Филатов долго не продержится, массивная кровопотеря… Третья отрицательная есть у кого?!.. Космос принялся затравленно озираться по сторонам, словно это ему кровь нужна была смертельно. Оглянулся на «шестёрок», «семёрок» и остальных пешек структуры Белова, которые не дали бы медсестре уйти, даже если б её ужас вынудил бежать прочь. — Ребят, чё у вас, какая? Неровный шорох голосов ему ответил; третья, но положительная, вторая отрицательная, первая, но резуса не помнили… Всё мимо, всё — промах. Анна тогда наконец избавилась от руки Холмогорова. Под блузкой, на локте однозначно появится ожог — или как от пламени, или от мороза. Сердце жалось, будто его на рефлекторное сокращение кто-то проверял, тыча иглами то в левое предсердие, то в правый желудочек. — Вторая положительная не подойдёт? — предложила она медсестре голосом, который себе бы навряд ли когда-нибудь приписала. Та задумалась на миг, оглянулась на Аню с ответной надеждой быстрее уйти от бандитов, которые вендетту задумали вершить в соседнем крыле от операционной. И что-то дало надежду, но так быстро её растоптало, что Пчёлкина снова не успела возрадоваться. — Третья отрицательная нужна. Первая положительная подойти может, но лучше ту же, что у Филатова, не ясно, как он в таком состоянии на иную группу отреагирует… Белобрысая откашлялась. Аня сглотнула слюну, уверенная, что на языке будет кровяной привкус — ей горло располосовало, точно стеклянными осколками. — Так что, есть у кого? — в крайний раз оглянулась по сторонам сестра. — Если нет, я дальше должна искать, времени нет!.. Белов вдруг шею размял резко. Запрокинув голову, он перекатился затылком с одного плеча на другое. Будто что-то хрустнуло — не исключено, что Саша, не глядя, предохранитель на пистолете дёрнул. Витя даже головы не поднял. Только когда у Анны в грудной клетке материализовалась пустота, а в голове, напротив, стало излишне много мыслей, Саша взглянул на медсестру. Голос его прозвучал одновременно как приговор и как помилование. — Нашли уже. Пчёлу не потребовалось хватать за шиворот. Он только на ноги встал с секундным торможением, будто забыл, что Филатову мог помочь, и, не оттряхивая штанин, скинул с плеч покатых, несколько лет назад простреленных чужими пулями, утеплённое пальто. Анна закрыла глаза, губы поджала тесно — до состояния, когда рот превратился в тонкую чёрную линию. «Только не смотри на меня. Только не зови по имени. Я не хочу, убегу ведь, если позовёшь, если коснёшься…» Руки больные, горящие от долгих ударов по двери, сжались в кулаки, ногти — в ладони намертво. Пчёлкин на ходу с себя стягивал шарф, галстук, в карманы брюк пихая всю эту мелочь. Витя замер в трёх шагах от порога. В двух — от медсестры. В одном — от Ани. Супруга прижала подбородок к ключицам. Растрёпанные волосы спрятали её лицо, что было бело и горячо, как раскалённое железо. И, Господи, даже тебе не понять, не узнать, Пчёла её тогда так любил, так хотел прикоснуться!.. Но она, Анюта, Незабудка, Княжна, родная, была, как предыдущая секунда — одновременно близка, и так недостижима. — У вас третья отрицательная? — уточняюще кивнула ему медсестра, у которой, кажется, от сердца отлегло. Витя кивнул. Братва перед ним и девчонкой в белом расступилась, как много лет до того в стороны расходилась, подобно воде перед Моисеем. Ему это погоды не сделало. Аня не шелохнулась даже. Только ресницы задрожали отчаянно, когда она сильнее сжала веки, а сам Пчёла, её не позвавший, по щеке не тронувший, вышел из кабинета, стены которого могли быть последней вещью, на какую ему бы удалось посмотреть. И стало больно. Словно внутреннее кровотечение тогда открылось, отчего драгоценная кровь, Филатову необходимая позарез, бесцельно терялась. И оттого легче не было никому. Витя бросил куда-то в сторону шарф, что не влезал в карманы брюк. Вслед ему Анна захлебнулась тихим плачем, что затих так же внезапно, как и тишину пористую разрезал. Этажом ниже забегали медсёстры, всё готовившие к переливанию крови. Саша прочь от всей этой какофонии отвернулся к окну, думая — снова, снова думая, рассуждая. Ища аргументы и придумывая на них контр-выпады. Вспоминая всё, что ему наговорили, и всё, что Белый думал сам. Час — такой нужный и одновременно лишний — начал свой отсчёт.1997. Глава 11.
14 июня 2023 г. в 00:00
Саня его обманул. Витя это понял, когда приехавшая за ним машина с Усовым, тем самым Никитой Усом, которого Пчёла когда-то с конторы попёр, остановилась у медцентра.
Чёрные «мерсы» с Москвы к дороге теснили чёрные «джипы» с Чечни и Ставрополя; столько машин с Грозного было, что Пчёла сразу смекнул — они не уехали.
Исмаил здесь. И Аня здесь.
Ремнями безопасности Витя в тот раз пренебрёг, но когда за дверями и стёклами машины Уса, к центру приехавшего с лицом гонца с хорошими новостями, зазвучали чьи-то разговоры, Пчёле грудь чем-то передавило. На плечи взвалилась тяжесть, от которой руки отнимались, а внутренности в узлы между собой скрутились, не давая распрямиться.
Блять. Аня здесь…
— Приехали, — издевательски кинул Никита и повернул ключи зажигания.
Витя меньше, чем на секунду подумал, а не выстрелить ли в Уса? Терять осталось не так уж и много… Но довольно скоро передумал.
Терять ему только две вещи; себя и Аню. А это — вся жизнь. Слишком много в любой миг другой, что уж говорить про вечер, о развязке которого и подумать никто пару-тройку часов назад подумать не мог.
«Молись, мамочка, за меня»
Он запахнул пальто и вышел. Голова как-то сама по себе держалась параллельно земле, а вот взгляд выше асфальта не поднимался. Поднять глаза не получалось, а если и выходило — то сразу становилось страшно.
Хотя, и поздно теперь чего-то там бояться. Бояться нужно было раньше.
— Пчёла, брат!
— Шайтан он последний, какой он «брат»?!..
Его окрикивали чеченцы, когда по обе стороны от Пчёлы появились «сопровождающие». За руки не держали, Витя сам шёл, а про себя думал, что лучше бы было, если б его сразу на капоте машины распяли и до такой степени по рёбрам избили, что сделалось бы невозможным даже ноги волочить. Чтоб не спасли ни одни костоправы, а лучшим исходом виделось кресло-каталка.
У самого входа стоял Исмаил. Хмурый, мало чем от Беловских людей отличающийся — взгляд у Хидиева тогда был такой колючий, что проще вышло бы в кулаке сжать кактус, чем выдержать взор чеченца. Двумя шавками за его спиной болтались Расул и Аслан.
Они в стороны отвернулись, когда Витя перед чеченом остановился:
— Исмаил, Аня?
— Ничего от неё не слышал, — сквозь поджатые челюсти высек Хидиев, и Пчёла смекнул. Злился Исмаил не на него одного, всю его идею подставившего. Хидиев так держался.
Не слышал… Господи, только б Саня её отпустил втихаря, а, пожалуйста, ну, пожалуйста, что, так много просил?!..
— Вперёд, — напомнил Вите о главной его обязанности один из амбалов.
Пчёлкин оскал спрятал, проглотил; к тому за последние часы стоило уже привыкнуть, но особо дало куда-то в мозжечок, словно в нём все нервные клетки разом петардой взорвались: поздно. Поздно метаться…
Он вошёл внутрь. Тепло коридора ничуть не согрело — напротив, на миг почудилось, что он в печку крематория зашёл. Витю дёрнули за локоть и указали, куда идти.
И он шёл, не имея права и возможности поступить иначе, не имея ни шанса отсрочить исповедь, что за собой с огромной вероятностью повлечёт расстрел.
Потому, что Белый не купится, ни на одно слово не поведётся, не поверит, даже если Витя с порога всю вину на себя возьмёт, каждый смертный грех признает…
Никто не поверит. Но любой выстрелит.
Коридор первого этажа от второго отличался тем, что охрана внутри не распределилась по всему периметру, а густо скучковалась у определенных дверей. Тех, которые, Витя сразу понял, принадлежали «кабинету» Белова.
Все шоу ждали. И ждали главного актёра. Точнее, прокажённого.
Пчёла успел слюну сглотнуть прежде, чем стук в висках, сильный, как после глотка бензина, ему голову взорвал. А в какой-то миг, когда подсознание рефлекторно принялось дёргаться, Витю тянуть прочь, руки на локтях разжались.
Пчёлкин поднял голову.
Он и думать не думал сегодняшним утром, что вечером снова так близко окажется к Сане…