Княжна II

      Мысли о том, что, наконец, истина посетила головы Белова и Холмогорова, настигли, когда Анна, сидящая на диване в приёмной, увидела вдруг свет перед собой.              Подняла глаза; оказалось, многие машины заводились, включали фары и ими слепили через окна, шириной и высотой во всю стену.              Исмаил, стоящий рядом, тогда подозвал Расула, а тот, не передавая рации главному, у «своих» людей снаружи спросил:              — Умар, что за кипиш?              Ответом ему была какая-то неразборчивая фраза, полная помех и шипения, от которого у Анны холодные мурашки, устраивающие перегонки по рукам, ногам и спине, дали новый круг. И она обернулась на Хидиева, смотрящего острым зрением на перестройку машин, и почти синхронно с ним кивнула Бакирову.              А тот, скалясь ни то от злобы, ни то от гордости, убрал рацию обратно на пояс и дёрнул подбородком:              — Снимаются они. Видишь, сплошные седаны уезжают. Наши на месте.              — С какой это радости? — хмыкнул хмуро Исмаил и руки на груди свёл, провожая взглядом одну из многочисленных «Волг». Бакир плечами пожал, с такой сердечной искренностью плюнул:              — Да хер их знает!.. — что не поверить в его неосведомлённость было невозможно.              А Пчёлкина растёрла руки; пальцы, сколько бы она их не грела о щёки, шею, друг об друга, продолжали оставаться холодными. И тогда внутри у неё в груди, почти как из-под земли, залитой толстым слоем асфальтной крошки, что-то стало пробиваться.              Будто цветок тянулся к Солнцу, но проще было этот цветок растоптать в кашу и засыпать щебнем — потому, что если б эта грёбанная надежда, снова пришедшая в голову, в сердце, оказалась ложной, то… Сложно было даже представить, что бы с ней могло сделаться!..              — Ничего странного, — проговорила она в манере Исмаила. И невесть кого пыталась переубедить, когда снова прижала пальцы к шее, к затылку. — Пчёла-то у них, а Белый только того и добивался. Чего ему людей держать…              — Милостивый Аллах, — перевёл дыхание Бакир, чтоб уши выразительно не заткнуть.              Ну, в самом деле, как Исмаил эти сопли только терпел, а?              Хидиев на жену человека, его честь и имя запятнавшего, оглянулся. Плечи не дрожали, и то уже хорошо — хотя и можно ли было радоваться, что у женщины кончились слёзы и силы плакать?              И, не догадываясь, какую реакцию за собой повлечёт его инициатива, наклонился и по этим самым плечам Анну тихонько постучал, как бойца, готовившегося на ринг идти, чтоб убивать.              — Всё, всё, не раскисай. Нормально всё, мы же тоже ситуацию-то контролируем, всё.              Она ему ничем не ответила. Даже, кажется, дыхание задержала и дышать заново стала, только когда Исмаил распрямился, руки засунув обратно в карманы брюк.              Бакиров парой коротких взглядов Хидиеву отчитался и, застегнув куртку повыше, шагнул в темень января, где машины кучковались и чуть ли не друг на друга заезжали, освобождая уезжающим дорогу.              — Во, сейчас он сходит, всё узнает, — уверил Пчёлкину Хидиев и до того, как успел договорить, боковым зрением заметил слева от себя какое-то движение.              Оглянулся сразу; «семёрки» Белова, Цыпа и ещё два отморозка, одетые в приличные дублёнки и тёплые пальто, переглядывались. Ахмадов за их спинами стоял с рожей довольной — крайний раз Исмаил брата таким весёлым видел, когда Аслан после Хасавюрта впервые стрелял не по людям, а по мишеням — и в плечи их пихал:              — Аня, тебе тут сказать кое-что хотят!.. – исконно горный тон её имя проговорил твёрдо, «я» произнеся скорее как «а».              Исмаил всё понял. И Пчёлкина тоже поняла. Она с места поднялась. Конечности не чувствовались. Зато надежда росла, будто сил брала от асфальта, через который росла, из хрупкого цветка становясь почти что бетонным изваянием.              Аслан засмеялся, а хохот у него был близким к блеянию овцы, чем иногда веселил, а иногда раздражал. Потом снова ладонью по «загривку» дал Беловским людям, ходя по краю — как бы сейчас не распетушились эти «новые русские»…              — Ну, — напомнил о себе Ахмадов. — Чего вам только что по рациям сказали?              Цыпа явно не горел желанием что-то кому-то там докладывать. Тем более, после таких указов и толчков по голове. Но бритоголовый оглянулся недовольно за спину себе и до того, как Аслан ему пригрозил ещё одним лупящим ударом промеж глаз, потёр затылок, смотря на Анну, что одновременно каменела и тлела, обугливаясь горящей бумагой:              — Ну, там это… С медсестрой поговорите. Если они разрешат, то… идите к мужу.              «Значит, дошло, наконец-то»              Она с секунду постояла, чтоб удостовериться, что не ослышалась, это не фантазия с ней злую шутку сыграла, что в самом деле можно попытать счастья. И сил уже не хватило на то, чтоб думать, не слишком ли сильно ударила краска по лицу. Просто вдруг всё стало казаться таким легким, хотя и осознавала какой-то своей частью Аня, что, нет, ничего не легче, потом только тяжелее будет, сколько вопросов…              Когда Исмаил, спрятав улыбку в бороде, подтолкнул её в спину, как стеснительного ребёнка, и Аслану кивнул:              — Сходи-ка с ней, — то сомнения окончательно себя изжили.              Она себе запретила сейчас думать о чём-то, что могло расстроить, и на одном дыхании направилась в крыло коридора, до того для неё закрытое.              Но далеко пройти не получилось. Медсестра их быстро развернула обратно и, пусть и дрожала от вида Ахмадова, — самого улыбчивого человека из структуры Исмаила, но какого-никакого бандита — но осталась непреклонна:              — Простите, нельзя! — и заторотила до того, как Аня поняла суть и, чего уж там, обоснованность этого самого запрета: — Понимаю, простите, но не могу я вас пустить. Филатов едва дышит, там всё стерильно, у нас все халаты с перчатками и масками на приглашенных Александром Николаевичем врачей ушли, простите, девушка…              И Пчёлкина голову опустила, вместе с тем поняв, что опустила и руки. Но, к удивлению, оттого не стало тяжелее; напротив, будто с запястий соскользнули кандалы, наручники. Стерильные, разумеется.              Ей с головой, полной расчёта завтрашних суток, и сердцем, горящим от злобы к Белову, там, в окружении аппаратов жизнеобеспечения делать нечего.              Медсестра, та, которая и ворвалась тогда в кабинет вместе с Пчёлкиной, отшатнулась, чуть ли не перекрещиваясь, когда Ахмадов поджал челюсти вплоть до того, что у него лицо стало казаться крупней, и заговорил:              — Дорогуша, может, мы с вами договоримся, а? Поищи девушке халатик, ну, в положение войди, как женщина, ну, себя на её место поставь, если б твоего мужа так…              — Аслан, хватит.              — Простите! — чуть ли не заплакала девушка, руки в кулаки сжимая у самой своей груди. — Ну, не могу я… Скоро, скоро уж закончится, буквально ещё пять минуток, и вывезем обоих. Пожалуйста, подождите…              Ахмадов находился в хорошем настроении — наверно потому, что после освобождения из плена он видеть научился хорошее везде. Даже слезам и страху Аслан умудрялся радоваться, повторяя исправно, что, если ещё есть в человеке боязнь что-то потерять, то ему есть смысл и толк жить.              И, видать, та же философия за него и говорила, когда он упрямо сделал шаг вперёд.              — Ну, тем более, раз пять минут; чё поменяется-то, если раньше они увидятся?              Сестра чуть было не полезла на стену, но Анна, смирившаяся так же легко, как и загоревшаяся желанием увидеть Пчёлу первой по окончании переливания, взяла Аслана за плечо. Оно было будто высечено из камня, ничем не походя на относительно мягкое лицо обернувшегося к ней Ахмадова.              А Пчёлкиной вдруг стало так жаль девочку, что и без того за сегодня не один раз могла отвести Богу душу…              — Извините, — обронила Аня. Холодно и пусто стало внутри тогда от осознания, за сколько эти пять минут могли сойти, и стыдно в сравнение приводить те три с половиной часа, за которые сердце ни разу не было спокойным, но Пчёлкина вдруг подумала, что этих трёхсот секунд не выдержит. Как бы смешно это и не звучало.              Она снова опустила руку на плечо, на локоть Аслана, который упрямо пытался так же за локоть тронуть медсестру.              — Пойдём. Оставь девушку.              — Аня, — и снова «Ана» вместо привычного слуху «Аня» догнало Пчёлкину, которая уже двинулась обратно в приёмную, сквозную, прозрачную и холодную. — Ты уверена?              Она не стала отвечать.              Когда Пчёлкина проходила мимо Сашиных людей, то Цыпа с тонким, как веточка, «коллегой» вышел покурить. Последний «охранник» расположился на стуле, привалившись к стене, и внимательно смотрел в другой конец коридора. Туда, откуда никто прийти не мог.              «Пять минут, пять…»              Исмаил сидел на диване; локти его упирались в колени, а щетина, которую куда справедливее было бы назвать бородой, колола собою пальцы. И подумать можно было, что Хидиев её не заметил, не услышал, будто вокруг него был возведён тёмный купол планетария.              Анна даже вздрогнула в груди, когда чеченец обернулся на шаги, на глухой стук каблуков зимних ботильонов и подвинулся.              Стукнул ладонью большой по дивану, на подлокотнике которого лежало спущенное кем-то Анино пальто.              — Не пустили? — уточнил лежащую на поверхности данность Хидиев, когда Аня, со спинки сняв шарф мужа и заново разложив его на коленях, опустилась рядом.              — Сказали, что скоро вывезут.              Горец кивнул. Пчёлкина расправляла шарф, в попытке убить время взялась за кольца на пальцах, их между собой меняя, переодевая с одной руки на другую, после взялась за кулончик, спрятанный под воротом.              Маленькая серебряная пчёлка по цепочке не скользила, слишком тугим было горло — Анна вслушивалась в шелест серебра о серебро, как в классику.              Классику, сопровождающую каждый её эмоциональный всплеск.              — Когда ближайший рейс до Берлина?              Хидиев уже как часа два направил своих людей во все четыре аэропорта, из которых можно было добраться до Германии. В идеале — к завтрашнему раннему утру; Исмаил разрешил не жадничать и говорил соглашаться, если есть возможность — даже за эн-ное количество купюр «сверху» — Витю посадить на частный самолёт. Но всё мимо, словно всей Москве вдруг потребовалось в Берлин. И для чего? До Октоберфеста ещё далеко…              — Двадцать седьмого, в одиннадцать-двадцать утра. Из Шереметьево.              Послезавтра — срок, казавшийся довольно близким, но вышедший слишком далёким для реальности их дел и расписания полётов. Аня челюсти поджала; Витя свой рейс упустил, а теперь не успевает…              Болван. Улетать надо было, и чёрт да бы с этой честью. И Хидиев… тоже болван. Сдался ему этот Белый...              — И кто заместо него?              Исмаил мельком на Пчёлкину взглянул и мысленно зарёкся; не приведи Аллах, он ещё раз себе позволит назвать женщину слабым полом!.. Чтоб тогда язык отсох сразу же.              — Кто… Кто-нибудь, — Хидиев плечами повел, которые будто враз вдруг потяжелели, а потом и вовсе откинулся на спинку дивана. Та не показалась из очень мягкой и удобной.              Анна не шевельнулась. Даже ресницы не дёрнулись.              Исмаил на глубоком вдохе добавил:              — Уж кто-нибудь да найдётся, — а на выдохе рубанул с одновременной тяжестью и лёгкостью; похожим образом только на плахе головы летели:              — Наверно, я пойду. Всё-таки, переписка от моего имени шла. И идея была моя.              «Опомнился» — Анна почти было хмыкнула ядовито, злобно и снова старательно глаза потупила к кольцам, скользящим на пальцах. «Почти два года других людей заместо себя отправлял на переговоры, а теперь, когда самое сложное осталось позади, решил снизойти…»              «К чёрту. Просто сделаю, что должна. Переведу услышанное с одного языка на другой и обратно»              Она кивнула, но так часто и резко, что спустя пару секунд стало казаться, будто голова Анны вовсе была неподвижна. Хотя то, вероятно, и было самым лучшим стечением обстоятельств — просто прикинуться камнем, который мало кто сможет застать врасплох.              Пусть Хидиев идёт на переговоры, пусть Бакир или Аслан, пусть любой случайный человек…              Уже разницы нет. Главное — чтоб всё это оказалось не зазря.              Исмаил смотрел в высокий потолок и был уверен, что с него крошилась мелкая штукатурка; иначе, почему будто пыль песком перекатывалась в глазах, он понять не мог. А когда вскинул голову, то Анна так и сидела, как и сидела до того, даже не дёрнулась на звонок телефона приближающегося к ним Аслана.              Разумеется, словил себя на мысли Хидиев, рванула бы она куда-то сейчас… Характер не тот.              Горец спину напряг и оттолкнулся от дивана низкого, в котором удобно могло быть только паре лилипутов, а не двух взрослых высоких людей. До того, как успел передумать и найти хоть одну причину ограничить Пчёлкину в поддержке, Исмаил руку перекинул через плечи переводчице, их спасавшей с самого марта девяносто шестого года, и с силой принялся растирать кожу выше локтя.              — Ладно. Всё худшее позади. Последний рывок остался, что, разве не потянем? Потянем! Не скули, Пчёлкина!..              Она снова ничего не сказала; только язык уткнулся сильно в нёбо, Аня саму себя старалась заткнуть. Рука под пальцами Исмаила горела, как тонкий сук, которым пытались развести огонь; момент, когда тепло из приятного стало излишним, Пчёлкина упустила.              И под какие-то подбадривающие междометия и звукоподражания, на которые Хидиев, как любой кавказец, был очень падок, только вздохнула и улыбнулась.              Не сколько его поддержке, сколько убеждениям, что всё кончилось.              Анна не верила, будто бы всё осталось позади; не могло всё, как по щелчку пальца…              Анна не верила, но и то её не спасло от ощущения очередной поломки, когда из коридора к ним выбежал Ахмадов. С лицом таким, словно из ближайшей стенной ниши на него выпрыгнул чёрт, поймавший в когтистые лапы сердце Аслана.              Лицом белый до ужаса, он только перед собой тянул трубку, тыча её то Исмаилу, то Анне.              Она рефлекторно от телефона отшатнулась, как от кулака. Хидиев тогда вдруг из человека, которого можно было бы почти смело назвать «другом», снова сделался лидером преступной группировки; Исмаил почти прорычал, с места вскакивая:              — Ну, что ещё?!.. — и до того, как забывший все слова Аслан что-то объяснил, вырвал трубку из рук Ахмадова: — Ас-саляму Аллейкум!              Исмаил сделал несколько шагов, как их по инерции совершал любой человек, чьи разговоры были предназначены далеко не для каждого уха. Анна на него взглянула, и до того, как нервные окончания в черепной коробке между собой затянулись в узелки, Аслан рухнул на диван на место Хидиева.              Он, как большой ребёнок, вцепился в руку Пчёлкиной так, что Аня силы не почувствовала. Только страх вперемешку с волнением.              — Это немец! — громко прошептал чеченец.              И, видать, Аслан руку ей передавил, отчего кровь, циркулирующая по суставу, до мозга не дошла; Анна в позорной для самой себя глупости моргнула глазами, грязными от смазавшейся косметики.              — Вагнер?              Исмаил в двух шагах от них вдруг лицом окаменел.              — Да какой Вагнер, — почти натурально ругнулся на неё Ахмадов, аж на месте от эмоций подскакивая. — Это Кальб звонит!              Анна сглотнула слюну, какой вдруг в горле стало много. А мысли отравленными тараканами из стороны в сторону стали носиться, на своих рыжих спинках перенося кусочки паззла.              И всё тогда сошлось, что удивления от звонка Паула и быть не должно было; ведь его помощник, герр Бёме, в аэропорту должен был встречать Витю…              Но удивления и не было. Был рефлекторный страх и желание делать ноги.              Хидиев развернулся так, что сразу стало тихо. Аслан только глаза раскрыл широко-широко, а Анна, перед Исмаилом сидящая на диване, откровенно сомневалась, что хоть одно слово произнести бы смогла. Да и что говорить, что ему надо?..              Хидиев трубкой перед её лицом покачал, протягивая так, что отмахнуться бы не вышло. А Исмаил бы и не позволил. Когда Анна из динамиков услышала бубнящее ругательство, достойное или тоталитарного фюрера, или мюнхенского кузнеца, и желание что-то там кому-то объяснять окончательно пропало, горец в ладонь пихнул трубу:              — Держи!              Пчёлкина себя удержала, чтоб рефлекторно в стену не кинуть телефон, больше походящий на кирпич. В горле пересохло напрочь, как песка сыпанули, когда Аня, шарф откладывая, поднялась на ноги. И на миг в голове стало так пусто, что мелкий треск помех в трубке напомнил грохот военной канонады.              Она долгую секунду вспоминала, как по-немецки будет «добрый вечер». Когда вспомнила, то услышала с того конца провода голос:              — Мне кто-нибудь ответит?              — Добрый вечер, герр Кальб, — заговорила Анна на языке Ницше и Ремарка, не замечая, как зашумело в висках.              Интонация и акцент, какой она несколько часов назад тренировала в гостиной на Новочерёмушкинской улице, стали разом второстепенны; ведь одно дело, когда чужие слова переводишь, не ручаясь ничуть за их содержание, и совсем другое…              «Мамочки… Они ведь на меня всю эту переговорную процессию спихнули!»              — С кем я разговариваю?! — почти было рявкнул в трубку Паул. Звучало смешно и неправдоподобно, но на миг она по-настоящему забыла своё имя.              — Фрау Анна Пчёлкина, герр Кальб. Я переводчик герра Хидиева.              — Переводчик…              Паул, кажется, рассмеялся, но хохот его больше походил на кряхтение с одышкой. И даже примерные мысли, какие едкие словечки вертелись в голове у Кальба, показались очень скудными, когда он, откашливаясь, в указывающем тоне вопросил:              — Тогда объясните.              — Герр Кальб…              Но Паул, оказывается, не договорил:              — …Почему ваш человек не прилетел? — чуть ли не по слогам в трубку выдавил.              А манер разговора, акцент у него был исконно нижненемецкий, было слышно малое количество дифтонгов, отчего речь у Кальба была грубая, ещё грубее самого немецкого языка; как наждачкой по уху.              Сыпать вежливыми извинениями было необходимо, но Пчёлкина предчувствовала, что то был дохлый номер. И с простотой, которая оказалась понята, только когда Анна заговорила, по спине стекли крупные капли пота:              — Наш человек не прилетел по причине форс-мажора.              Удивительно, но на неё не посыпалось даже смеси возмущенных воплей и проклятий. На миг стало тихо на том конце провода, и Пчёлкина взяла на себя смелость предположить, что лицо у Кальба было таким, будто на него ведро холодной воды вылили, а потом на голову эту самое ведро надели.              Видимо, он ждал всяческих уловок, ухищрений сгладить острые углы в сопровождении множества раз повторяющегося «Es tut uns sehr leid». А прямая истина, сказанная с характером выстрела в упор, вышла неожиданностью.              Исмаил почти даже не моргал, пока Аслан, стараясь стать таким же неподвижным, как Хидиев или как Анна, терпел неудачи и исправно хрустел костяшками, дышал через рот.              Грудь его, заштопанная пьяным «однополчанином» в боях под селом Ярышмарды, высоко поднималась.              — Форс-мажор, — снова хмыкнул Кальб. Прошла пара секунд, прежде чем Анна с уверенностью могла сказать, что банкир смеялся, но смеялся так, что в первую очередь пришла бы мысль постучать его по спине. — Какой ещё форс-мажор?              Посвящать Паула в тонкости разборок бригады, шедших аж с девяносто пятого, Пчёлкина не собиралась. Хотя бы потому, что, если бы оказалась на месте Кальба, и слышать бы не захотела объяснений; ему-то какое дело до личных споров и тёрок между Пчёлой и остальными его «братьями»? Ведь интересует только результат, итог, как следствие — отсутствующий «дипломат».              Но что отвечать? «Не ваше дело»? Нет, если позволить дерзость такую, то можно даже и в Берлин не лететь — целее будешь…              — Напомните, Анна, кому вообще нужна эта сделка? — прошипел вдруг в трубку Кальб, лишая её необходимости размышлять над правильным ответом. – Вам или мне?              — Нам, герр Кальб.              — Вам или мне? — повторил он, и Анна услышала, как задрожал на высоких октавах бас немца. — Кому нужен банк для проведения операций через оффшор? Кто к кому пришёл с предложением?              «Тебя послушать, так ты, хер берлинский, только в убыток себе и работаешь» — чуть было в сердцах не сказала Анна, как минимум, по-русски. Но в последний момент сдержалась, язык прикусила натурально, что на нём кровоточащий след от зубов должен был остаться.              «А ведь у »Volksbank«’а оч-чень хорошая комиссия от переводов между странами. Тоже мне, мать Тереза…»              — Герр Кальб, всё правильно, — горло так некстати свело, отчего на согласных девушка хрипеть начала. Хотелось тогда, чтоб Паул её с первого раза услышал, и повторять не пришлось. — Именно герр Хидиев обратился к вам с деловым предложением о сотрудничестве…              В ответ Кальб снова зашипел змеей:              — Так если вам нужны эти связи, то какие ещё могут быть «форс-мажоры»? Тем более, с вашей стороны?!..              Хидиев ближе подошёл. Видимо, на Анином лице всё читалось. Она за то не нашла времени саму себя ругать, и только взглянула на Исмаила; он кивнул, немо вопрошая. И Пчёлкина, догадываясь, что будет, если взорвётся, была вынуждена заглянуть в рот неожиданно истеричному немцу.              «Сутки, сутки осталось потерпеть это всё. Дальше уже только последствия придётся разгребать…»              — Герр Кальб, нам очень жаль, что так произошло…              — Может, вас вообще сделка не интересовала с самого начала?              Успела глаза прикрыть до того, как их закатила, и вздохнула тихо, только б Паул не услышал; он, видать бы, это счёл за наглость куда более невообразимую, чем Витино отсутствие на рейсе.              — Нам очень жаль, герр Кальб, — повторила Пчёлкина, а потом вдруг сама не заметила, как добавила относительно строгое в сравнении с предыдущими лепетаниями:       — Но не перебивайте меня. Форс-мажор в принципе подразумевает под собой что-то, что может спонтанно нарушить планы. Даже такие важные, как переговоры с вами.              Последнюю фразу Анна сказала совершенно искренне, но только по истечению пары мгновений поняла, что говорила, будто ядом плескала. Подколенные связки задрожали корабельными тросами, рвущимися во время шторма.              Пчёлкина вдруг себя на мысли поймала; даже если Кальб и взбесится сейчас, лишит необходимости лететь в Германию, то попросту пошлёт Паула — уж слишком раздражал банкир желанием и умением слышать только самого себя.              — Мы не собирались бросать свои обязательства перед вами. Но… так, к сожалению, случилось. И мы понимаем ваши чувства. Нам очень жаль.              Пчёлкина была уверена, что Кальб в эту истину не поверит. Хотя он, вероятно, и не поверил; Паул что-то пробубнил в трубку, что-то, что Аня разобрать даже примерно не смогла.              Хидиев руки скрестил на груди и вздохнул едва слышно, развернулся, принявшись мерить монотонными шагами расстояние от дивана до стойки гардероба, от пустого кулера до двери…              Тишина как-то затянулась, или от нервов показалось, будто секунда молчания сошла за все десять — за то Анна уже не ручалась. Она только растёрла кожу в районе шеи, где узковатый воротник блузы точно натёр, и проговорила, думая, как бы не показаться чересчур наивной или, наоборот, наглой:              — Мы понимаем, что это… неудачное стечение обстоятельств оставит свой отпечаток. Но вы должны понимать, герр Кальб, мы делаем всё, чтоб встреча по итогу состоялась.              В трубку фыркнули так, что Анна почти натурально почувствовала, как ей на лицо прилетели чьи-то слюни.              — Ваш переговорщик не прилетел, а Кристиан обещал мне именно его. С дилетантами я дела вести не планирую.              «Господи, ну, какой ты тупой!..»              — Герр Кальб, переговоры заместо моего мужа будет проводить герр Хидиев.              Исмаил, вышагивающий от стены до стены, с темпа шага сбился. Он к Ане спиной стоял, но Пчёлкина кисть бы дала на отсечение, что ни мускул на лице горца не дёрнулся.              — От его лица шла переписка, он и был инициатором всей сделки. Не нужно считать его «дилетантом».              Зашуршали на том конце провода какие-то бумаги. Анна рассматривала, как крайняя Беловская машина задом выехала из двора медцентра, и в канители рассуждений вдруг поймала себя на мысли, что была бы не против закурить, если б голова не шла кругом. А так… дохлый номер.              Не спасёт. Ну, и наконец-то…              — Господи Боже, — вдруг хмыкнул Паул. — Он ведь и в самом деле ваш муж…       И Пчёлкиной вдруг руки тогда за спиной сцепили. Так, что и не вырваться; каждый шаг, который и без того нужно было обдумывать дважды, теперь требовалось обдумывать раз пять — вот как источнился лёд, по которому Аня шла.              Немец на том конце провода… засмеялся. Искренне.              — У вас, надеюсь, это умение людей подводить — не «семейное»?              — Не семейное, — Анна не заметила, как челюсти поджала чуть ли не до лязга зубов. А в следующий миг защипало глаза, словно в них плеснули концентрированной кислоты, и девушка сказала одновременно с жаром извергающегося вулканического жерла и с холодом бескрайнего Млечного пути:              — Вам бы стоило куда сильнее беспокоиться, герр Кальб, если бы мой муж прилетел, а я нет. Потому, что я единственный переводчик, на которого рассчитывают обе стороны. И если бы меня не оказалось на борту самолёта, то стоило бы бить тревогу. Потому что найти в Берлине русско-немецкого переводчика, готового выступить связующим звеном между банком и частником за несколько часов до самой встречи — задача почти невыполнимая.              И до того, как Пчёлкина осознала сказанное, а Кальб, набрав побольше воздуха в лёгкие, обрюзгшие губы оттопырив, назвал бы Анну «хамкой», она добавила:              — Поверьте, я знаю, о чём говорю.              Мсье Делаж, если на тот момент был жив, то однозначно икнул, а если уже смерть встретил в перестрелке где-то под Марселем, то точно перевернулся в гробу. У Анны в горле что-то пощекотало, точно мягким пёрышком, от воспоминаний двадцать первого дня своего рождения — тогда, в девяносто первом году, спонтанные переговоры с французом казались натуральной трагедией.              Обесценивать прошлые свои страхи Пчёлкина не хотела и не собиралась, но почти что с ностальгией вспомнилось то, что сейчас бы, в самом худшем случае, застало бы врасплох.              Герр Кальб хватал ртом воздух, будто кто-то его крепко ударил под дых. И хотя ни на грамм не чувствовала себя виноватой, грубой или резкой в своих словах, Анна должна была попросить прощения.              Хотя бы для того, чтоб Исмаил, всю эту структуру выстраивающий с девяносто пятого года, — а то и раньше — не размазал по стенке за устроенную истерику.              Ведь это было бы фееричным провалом — перенести весь кошмар, сотворенный руками Белова, но так глупо сорваться на человеке, нервы которого не менее оправданы.              Ане сильно-сильно кто-то невидимый сжал мышцы шеи и плеч, так, что в лёгкие воздух перестал поступать, когда Пчёлкина, как под дулом пистолета, проговорила:              — Извините.              Но Кальб того, кажется, не услышал. В смеси барской милости и угрожающего шипения он проговорил, вероятно, в своём кабинете потрясывая перед пустотой пальцем:              — Объясните мне, что помешало герру Пчёлкину прилететь. В двух словах.              «Тебе, можно подумать, не всё равно!..»              Анна то хотела выплюнуть. Но сдержалась, вздыхая и выдыхая глубоко, как умели, наверно, только столетние йоги, половину от своей жизни проведшие в пойманной Нирване.              «Зачем тебе это знать? Потом против нас же используешь, или что? Ведь явно ни жарко, ни холодно не будет, даже если и расскажу»              Пчёлкина предчувствовала, что шла «all-in». Даже несмотря на то, что за спиной чувствовала стену, угол, в который её так непростительно легко загнали.              — Его подставили, — голос дрогнул, словно безвольно болтающийся шёлковый шнур резко натянули, как конюх узду. — Всё вышло очень складно, и… доказать, что он не имеет никакого отношения к покушению, не получилось бы.              — Какое ещё покушение?              Или у Анны уже к вечеру, перетекающего в тёмную ночь, разыгралось в припадке воображение, или дело в чём-то ещё, но Пчёлкина прямо-таки увидела, как Кальб присёл на стул — крепкий, но под весом тела скрипящий.              — На друга детства, — ограничилась девушка, настрого запретив говорить лишнего. Не известно ещё, что Кальб с уже узнанной информацией планировал делать…              — Вы, думаю, должны понимать, что… всё могло кончиться очень трагично. Убивают, чаще всего, из-за мести и денег, а в нашем случае… всё сошлось сразу. И то, и другое.              Мысли уже начали путаться — хотя, даже не путаться, они в голове проносились быстрее, чем Анна успевала их вслух произнести на языке, на котором тогда думала, говорила и даже дышала. А Паул оказался непробиваем. Голос будто динамиками обесцветили, когда Анна телефон из одной затёкшей руки переложила в другую и услышала почти что чинное, истинно немецкое:              — И что это для вас означает?              «Нет, мама, он точно издевается»              Будь этот банкир рядом — и Анна бы, вероятно, кинулась на него с кулаками. Не потребовались бы ни отговоры Исмаила, ни помощь откровенного головореза Расула.              Ну, в самом деле, он и вправду ничего не понимает, или только делает вид, играется, проверяет, насколько терпения хватит?!              Пчёлкина себя не узнала, когда почти что рубанула, как мёрзлым тесаком:              — В России это означало, что ему пустили бы пулю в затылок.              И тогда, кажется, только ослабевшее осознание, что сегодня Вити и в самом деле могло попросту не стать, ударило по вискам так, что голова онемела, а всё, происходящее вокруг, враз стало казаться нереальным. Сердце, которому было бы проще разорваться, чтоб всего происходящего не переживать, покрылось коркой льда и прыгнуло в чан с кипятком, трескаясь и раскалываясь.              Пчёлу бы убили. Саша бы убил, возможно, впервые за всю свою «работу» не побоявшись испачкаться лично. Пчёлу бы убили, он бы сам к смерти своей пришёл…              А что было бы тогда? Анна не знала. Она на мысли себя словила, что похожие мысли сейчас в голове крутились у Тамары, которой мужа уже какой час к ряду режут, шьют, кровь льют и прочие необходимо-извращенные операции проделывают.              Но если у Филатовой была надежда, почти что детская, почти безумная, у Ани бы её не осталось, если б в череде своих криков, воплей и стука в запертые двери услышала два выстрела — главный и контрольный. В тот самый затылок.              А что бы было… Жизни бы не было. Апатия бы сменялась ненавистью, в которой не замечаешь, как рушишь, громишь всё вокруг, ранишь других и саму себя. А на смену ярости бы приходила полная безысходная тоска, во времена нападок которой кости ломались, — одна за другой.              Заключительная стадия смирения была бы нереальной и непостижимой.              Витя ей говорил: «Ты жизнь моя». А Аня, каждый раз, когда такое слышала, так глупо, эгоистично думала, не слишком ли растроганное у неё лицо, не чересчур ли сильно блестели глаза. Думала и забывала сказать Пчёле то же самое. «Жизнь моя»…              Саша, если б убил… не только б мужа её на тот свет отправил. Он бы одним выстрелом — сразу двух… пчёл.              «Господи, что же я дура такая! Почему я раньше молчала? Дура, дура, дура, Господи, какая дура!..»              Аслан притоптывал ногой от нетерпения, и Исмаил, напоминающий неподвижный камень, повернулся к ней лицом. Ане ничуть не было плохо оттого, что на другом конце провода Кальб молчал — так ощущалась рационально данная фора на отдышку. И Пчёлкина ею пользовалась сполна.              До тех пор, пока Паул, за всё то время не произнёсший не звука, опять ухмыльнулся:              — Пуля в затылок — это серьёзно… — и до того, как Анна совсем точно сбросила звонок от возмущения, душащего покрепче армейского ремня, Кальб вдруг заговорил иначе.              — Во сколько прилетит ваш самолёт? — и Пчёлкину будто окатили ведром холодной воды от удивительно делового и сдержанного тона, который мог вызвать только белую-белую, как снег в декабре, зависть.              — В половине восьмого по Берлину.              В темноте вспыхнул огонёк чей-то сигареты. Ане показалось, что она запах табака учуяла даже через стеклянные стены. Вдруг закружилась голова — так сильно, что её хотелось двумя руками за виски схватить, чтоб та не укатилась прочь.              Паул вдруг в резкости, которая очень уж походила на пристыженность, отчеканил:               — Маркус встретит вас, довезёт до гостиницы, а оттуда — на переговоры. Начало в девять часов утра.              И до того, как Анна успела завершить разговор — да, не особо приятный — вежливыми фразами, герр Кальб, об этикете забывая, сбросил. Частые гудки по уху давали, как карманным кинжалом, которых у горцев были целые коллекции.              Пчёлкина с пару секунд простояла, как выстрелом оглушенная, а когда снова стало слышимым напряженное сопение Аслана, почувствовала себя… странно.              Её будто полностью, с ног до головы обплевали, а потом протянули кружевной платок, чтоб вытереть липкое лицо и руки.              Сильно под лёгкими сдавили, вынуждая на судорожном выдохе бросить в сердцах смачное:              — Вот урод.              Аня только успела развернуться, а Исмаил и Аслан оказались уже рядом. И, как во время всего разговора, Хидиев лицом, взглядом и дыханием напоминал каменную глыбу — чёрт подвинешь, чёрт шелохнёшь.              Ахмадов же, напротив, походил на волнующееся море, что эту глыбу обтёсывало, точа.              — Чё такое? — у Аслана голос подскочил. А Исмаил руками похолодел, когда Анна, трубку ему обратно отдавая, случайно пальцами соприкоснулась.              — Орал, да? Как сайгак верещал, мы аж здесь слышали… Чё, нормально? Или завтра не разговаривать поедем, а дела решать?              — Мы и без того едем туда дела решать, — осекла Пчёлкина; вдруг от усталости и напряжения сделалось холодно, как бывало при ознобе. Она удержалась, чтоб себя не обнять.              Исмаил сглотнул тихо, но венка на его шее шевельнулась.              — Что он сказал-то?              Анна нехотя отвернулась и, лицо хмуря в раздражении, что так невовремя вынудило из-под кожи выпустить иголки и ощетиниться, бросила:              — Да болван он. Только себя слышит. Я ему говорю, что вся остальная делегация завтра прилетит, что заместо Вити другой человек будет вести переговоры, а он права начинает качать. Мол, кто к кому обратился, как наглости хватило не прилететь…              Аслан одновременно и просветлел, и сделался мрачным; в тот он напоминал майское небо, которое могло и согреть, и первым в году ливнем окатить. Исмаил ничуть не шевельнулся, даже уголком губ не дёрнул — хотя и нельзя было сказать, чтоб Анна сильно в его лицо всматривалась…              Ахмадов с себя стянул тонкую шапку, в какой куда более разумно ходить холодной весной, и волосы, не успевшие отрасти, растрепал. Смеялся он задорно, но в этой бочке мёда ложкой дёгтя оказалось его предвкушающее:              — Ох, завтра с ним крику будет!..              — Что по итогу решили? — Хидиев спросил, как хлыстом ударил.              Аня подняла глаза и посмотрела куда-то за плечо Исмаила. Долгие пять минут, которые должны были кончиться за то время, что Пчёлкина разговаривала с Хидиевым и герром Кальбом, ожидаемо растянулись.              Осознание, что сегодня Витю ей навряд ли дадут увидеть, пришло в ту же секунду, что и уверенность — перескажи она Исмаилу их разговор с Кальбом, и голос задрожит, а глаза намокнут сразу в попытке сморгнуть слёзы, такие естественные и такие лишние разом. И Анна запнулась, не зная, что говорить, снова до ужаса пристыженная своей эмоциональностью перед теми, кому её наблюдать вообще не стоило.              Ответ Пчёлкина сама из себя выдавила с такой тяготой, словно её кто-то невидимый по хребту долбил деревянной палкой, позвоночник обращая в труху, а кожу — в гобелен космического пространства:              — Всё нормально… Завтра, как планировали, летим. К девяти утра, по их времени, начнём.              Исмаил кивнул так быстро, что Анна на отшибах мыслей вдруг поняла, что Хидиев её толком не слушал — даже если бы Пчёлкина сказала, что Кальб сказал не приезжать, а, наоборот, «своих» гостей ждать из какого-нибудь франкфуртского гетто, то горец, вероятно, головой качнул, уподобляясь болванчику.              А потом передал Аслану, до сих пор пялящему куда-то глаза, трубку и сказал, будто одновременно и тесаком рубил, и пощечины лепил:              — Раз всё, как планировали, то иди.              — Я не пойду, — проговорила Анна сначала в растерянности, а потом в совсем стороннем, может, даже лишнем нервном смехе; что они тут, в конце концов, ещё удумали…              Исмаил в услышанном явно не сомневался, но Ахмадов вдруг оказался рядом с Пчёлкиной вместе с её пальто на руках.              В лице Исмаила не было ни жалости, ни мольбы, ни угрозы. Одна сталь — хоть порежься.              — Ты шутишь?              — Уезжай.              И снова, горец не просил и не советовал. Он указывал. А Анна, не до конца осознающая, откуда черпала силы, что уже давно напоминали маленькую лужицу на дне котловины некогда бескрайнего озера, вдруг обозлилась. Но невесть, на кого сильнее: на Хидиева, который вдруг вспомнил, что вправе приказы отдавать, или на себя.              Ведь чувствовала, что сил на сопротивление не останется. А если и попытается пойти наперекор, то силком в машину затолкают и прочь увезут.              Пчёлкина колебалась и даже того не могла скрыть. А Исмаил увидел. Только сильнее насел, принялся сыпать аргументами вперемешку с наставлениями, что в сумме своей были куда серьёзнее единственного Аниного «нет»:              — О себе думай, Аня. Тебе ночью в аэропорт ехать, в другую страну, вести сделку, которой в марте стукнет два года. Вдумайся, Пчёлкина, два года — это маленькая жизнь.              Челюсть задрожала мелко, так, что невнимательный взор того бы не заметил. А у Хидиева, горца, выросшего в поколение войны, глаза всегда были остры, как ножи:              — Думай, Аня, о себе. Пчёлу всё равно ещё сутки под врачебным наблюдением держать положено, да и билетов на наш рейс нет, чуда не случится.              «Не случится»… И по чьей же вине, Хидиев?»              Анна не шевелилась. И снова, её, как на качелях — туда-сюда — мотало от настроя: «Во всём вина Исмаила» до равнодушного: «Да какая уже разница, кто в чём виноват…». Пчёлкина только веки сжала, когда Аслан через плечи ей перекинул шарф мужа, и мелким облаком вокруг неё запах привычного одеколона материализовался, как туман.              Чуда не случится… Потому сними розовые очки, пока они прямо на переносице, прямо стёклами внутрь не взорвались, в мясо расцарапывая глазные яблоки, и включи голову. Даже если кнопка и заела, как при замыкании, и всё, что получается слушать — так это больное от собственных стенаний сердце.              Муж и жена, в самом деле, одна Сатана — что Пчёла в порывах за честью и справедливостью всех подставил, что Анна сейчас, декабристкой выступая и на спину себе взваливая все рухнувшие невзгоды, думала лишать себя сна. И за то Исмаилу на неё хотелось как следует!..              У Хидиева были не руки — настоящие лапы медведя гризли сжались на её плечах, встряхивая, как куклу:              — Ты сейчас кому лучше сделаешь, что тут ночь проведёшь? Что узнаешь, как поможешь?              Он спрашивал с интонацией такой, что подразумевался ответ плохой, мол, ничего не сделает и никак не поможет. И Аня знала, что надо дать отпор, показать, что в состоянии претерпеть ещё один удар, даже если ноги дрожали, не в силе вынести веса собственного тела.              Надо было только Исмаилу ответить…              Но Хидиев не хотел чего-то слушать. То было видно, то было слышно, то в его лице читалось по слогам, словно сам Всевышний в глазах его рисовал благоверную злобу. И Исмаил, кивая Аслану, раскрывшим за Аниной спиной пальто, с силой, от которой обычно дыхание в комок сбивалось под рёбра, снова встряхнул, как бойца:              — Давай, Аня, не раскисай. Осталось немного.              А потом… Пчёлкина вдруг взорвалась. Точнее, выкипела — как вода, третий час к ряду кипятящаяся на мощнейшем огне. Она в энергии, которой Ахмадов удивился, на плечах поправила пальто, а потом метнулась к дивану, к сумке. И так же быстро, видать, чтоб саму себя не остановить упоминанием имени, что в её голове жило уже пять с половиной лет, направилась к выходу.              С ней в таком же запале выскочил наружу и Аслан, и без Исмаила смекнувший посадить Анну в машину.              Чеченцы между собой переговаривались, машины перестраивали. Кто-то курил. Многие Расула со всех сторон обступили, на своих горных диалектах, на которых шептали молитвы и ругались чистой грязью, негромко обсуждая произошедшее и планируя ближайшее будущее. И время среди этих людей вдруг остановилось, став таким безмятежным…              Та самая тишина перед бурей. Или, правильнее будет сказать, первая секунда тишины после отгремевшей грозы. Уже ни первое, ни второе Ане не внушало особо доверия.              У Ахмадова зуб на зуб толком не попадал. Пчёлкина не шла, почти убегала из больницы, уверенная — со стороны было заметно, как от шеи поднимался пар.              — Далхан! — крикнул кого-то Аслан и, подходя к одной из множества машин, махнул рукой. Раньше, чем за руль сел один из множества горцев, которые за сутки, за два года уже откровенно намозолили глаза, Анна юркнула на заднее сидение.              Машина была холодной. Свет лампочки возле передних сидений не горел, и автомобиль оттого напоминал склеп. Пчёлкина заглянула в боковое стекло; Ахмадов в сторону чуть отошел, себя потирая за плечи, руки, топтался перед человеком Исмаила, топчущимся в ответ перед Асланом, но уже не от холода.              Аня вздохнула, а выдохнуть смогла, только дрожа, и не сама, а кто-то за неё резко, пока никто не видел, выдернул сим-карту из бюстгальтера, где она лежала всё то время. В темени авто едва ли можно было увидеть — Аниным зрением тем более — отсек, где должна была прятаться симка. Роняя себе на колени, почти не дыша в поисках наощупь, Пчёлкина с пятой попытки, череда которых скорее напоминала пытку, всё-таки вставила карту в навороченный мобильный.              Окошко небольшое, мутное, с квадратными буквами почти слепило — вот каким было ярким в мраке автомобиля.              Толком она не увидела водителя, которого Аслан окликнул «Далханом»; на «контрасте» мрачного салона и маленького окошка телефона, напоминающего свет в конце туннеля, всё стало отдавать в чёрный.              Под дублёнкой скрипнуло кресло водительского места, когда Далхан, улыбаясь, что было заметно даже на слух, проговорил:              — Ас-саляму Аллейкум! В отель?              — Какой отель? — раньше, чем поняла, что ночь пережидать ей было негде, вскинулась Анна. А потом, спустя какую-то секунду, когда из темноты стали проявляться очертания кавказского лица, себе снова напомнила, что возвращаться к свёкру и свекрови — только себе же делать харакири, а на Остоженку без ключей, так непредусмотрительно оставленных в Пятигорске, ехать тоже не вариант.              Она язык себе тогда прикусила до крови, чтоб не расклеиться в который раз за последние часы.              — Как, мне Бурый сказал… — начал мельтешить Далхан, крупной ладонью тыкать в сторону медицинского центра.              — Ладно, раз сказали, то в отель, — и спустя немного уточнила: — В «Украину»?              — Да-да, — громко выдохнул Далхан и, пристёгиваясь, что, к слову, для горцев было, как правило, лишней морокой, принялся выруливать с «холмика» льда и спрессованного под тяжестью шин снега.              — Только быстро не получится. Центр, пробки…              Анна не ответила ничего. Будь уже, что будет… Пчёлкина в усталости скатилась по сидению и принялась рассматривать дорогу по городу, который надеялась больше не посещать — вопреки всем обстоятельствам и обязательствам.              Столица была холодна, горя в сигналах светофоров и света задних фар. Анна себя на мысли ловила, что ехали по центру, а она дороги не осознавала; широченные магистрали, умудряющиеся «вставать» дважды в сутки, стали чужими, будто это вовсе не Пчёлкина по ним каталась — иногда на общественном транспорте, иногда вместе с телохранителями, иногда с мужем.              Всё — одно и то же. Каменные джунгли, грозящиеся рухнуть под тяготами приближающегося семимильными шагами дефолта. Рухнуть и похоронить ещё несколько сотен, тысяч жизней.              Глаза с «минус»-полтора открылись только сейчас, явив всё уродство города, ей бывавшим когда-то родным.              А где сейчас дом? Неужто Ставропольский край и домик в Пятигорске, у самой границы с Кабардино-Балкарией? Нет, и там нет отныне места. И Европу «родной» назвать было нельзя, и Рига, в которой последний раз была, когда ещё существовал Советский Союз, уже не «дом»…              На Кутузовском, до которого добрались, едва толкаясь вперёд за время работы зелёного сигнала светофора, потряхивало. И дело было даже не в перекрытии двух полос.              Пчёлкина, от стекла не отрывающаяся, увидела, как до сих пор, двигаясь чуть быстрее кучки сонных мух, рабочие в светоотражающих жилетах убирали последствия аварии — по всей видимости, той самой, которая и поставила дальнейшую жизнь Валеры Филатова под большой вопрос.              И сердце рухнуло туда, откуда его бы не достали ни одни медицинские щипцы.              На проспекте уже не было ни обгоревшего автомобиля, перевернувшегося по инерции, ни грузовика, в который «крузак» и влетел. Далхан ехать стал совсем медленно, а окна, там, где Аня лбом прижалась и под её носом, запотели.              Пчёлкина хотела отвернуться, но машина вдруг стала чувствоваться катафалком, который медленно вёз туда, откуда не возвращаются. А потом, когда поняла, о чём думала, себя поймала на мысли, что подобрала правильные слова, как бы то страшно не звучало — ведь, в самом деле, везут в гостиницу, в которой не хотелось бы больше остановиться ни разу.              Как и во всей Москве.              Гадкий город — что сейчас, что шесть лет назад, когда Союз уже был не нерушимым, а Рига для Пчёлкиной с её университетом, библиотекой и улицами, тротуарами и парками, помнящими заливистый смех, стала первым домом.              «Не вернусь. Хватит»              «Вернёшься» — ответило ей сразу же осознание, что звучало одновременно ласково и угрожающе. «Вернёшься, если обстоятельства сложатся никак иначе, как миленькая вернёшься, без корней своих ни одно существо не выживает…»              Зазвенел телефон. Трель тишину разрезала, как кинжалом режут ткань.              Руки дёргались, а пальцы гнулись в обратные стороны, когда Пчёлкина перетащила сумку себе на колени. Что-то в её недрах гудело, орало, а Ане рот кривой улыбкой расчёртило, и чёрт знает, перед кем она этим просящим об извинении кивком оправдывалась, если Далхан даже бровью не повёл.              А Пчёлкина разучилась дышать. Кажется, с самого того момента, как в руке, напоминающей по своей подвижностью парализованную, оказался телефон. И видеть, похоже, тоже разучилась — раз на экран взглянула и не смогла понять, в какое имя сложились буквы.              — Алло!..              — Анька.              Очередная надежда, такая безосновательная, лёгкая, но в то же время неподъёмная, как пласт летучего металла, придавила почти было насмерть. Опять.              Звонил Белов. Уже, кажется, забыв, что для него Анина сим-карта плавала по трубам городской канализации.              И Пчёлкина впала в ступор. Словно с её молчаливого согласия, которое она невесть когда успела дать, без анестезии распороли горло, оттуда выдирая глотку и всё, что разрешало разговаривать. Анна молчала, хотя в голове и было столько слов, столько…              Саша вздохнул в трубке, но ничего не сказал. Только Аня услышала шаги — вот как прекрасно трубка Белого ловила даже такие звуки. И чуть позже только Пчёлкина догнала, что в уши били не шаги.              Сердце.              — Мы тебя не нашли, — не особо миролюбиво начал Саша. Хотя, можно ли пустой тон без явной агрессии и обмена плевками яда назвать «не особо миролюбивыми»?              Белый шёл издалека. Значит, не сам говорить хотел, может, Исмаил постарался, или кто ещё… Но слова его были, как из-под палки.              Аня ничего не ответила, обещая, что скорее телефон из окна выбросит к кучкам битого стекла и кускам развороченного «крузака», если вздохнёт громче нужного.              — Хидиев сказал, что ты уехала… — протянул Белый. Анна не ответила ничего, будто ей слово было дано одно на весь разговор, и его она истратила, когда трубку сняла.              Чёрт знает, какие метаморфозы случились с лицом Саши, но спустя некоторое количество секунд, сошедших за минуту, он, едва поднимая язык, тяжелеющий от стакана только что опрокинутой водки из секретера главврача, добавил:              — А я тебя надеялся увидеть…              — Зачем?              Анна осознать не успела свой вопрос. Не успела испугаться резкой интонации; мерзотный жар с по́том по спине потёк водопадом, а Саша так же резко, словно по груше бил со всей силы, вернул:              — Надо. Я-то думал, что ты симку выкинула…              Что-то из жизненно важных органов сильно-сильно сжалось до таких размеров, что даже будто потерялось внутри. Пчёлкиной глаза резало и щипало, она весь жар гнала к векам, уверенная, что, если голос не дрогнёт, себе позволит уреветься вплоть до опухлости лица и щёк.              Только не дрожи, только не стони, не надо…              Белый, кажется, в кулак собрал всё растерянное за полтора года достоинство, когда выпалил, боясь передумать:              — Слушай, ты это… Зла не держи на нас. Сглупили мы, да, дураки. Но… обошлось же всё, слава Богу. Ты прости, Аньк.              — Не прощу.              Саша не ожидал. Да что там, Аня сама не ожидала. В трубке было тихо, но тишина эта была равносильна той, которая царит над полигоном, куда скинули бомбу.              Девушка могла лишь головой едва качать, будто Белый бы то увидел. И чёрт знает, каким тогда было его лицо… Анне это было не интересно. Не сегодня, не теперь.              За последние полтора года ей Саша вообще надоел до чёртиков.              Белый вздохнул, а на выдохе начал с интонацией, какой, наверно, только Ване объяснял, — если на то находил время — почему нельзя кидаться песком:              — Слушай, Ань, да, чуть глупостей не наделали, и ты, разумеется, бесишься, но я всё понимаю…              — Нет, ты не понимаешь, — вернула ему Пчёлкина тоном точно тем же, каким пользовался сам Саша несколько часов назад.              И уже не Белов уверял в своих тяготах, упавших на плечи с момента взрыва внедорожника Филатова.              — Моего мужа по всему городу искали твои шавки, хотя Пчёла и не сделал того, за что его притащили к тебе на ковер. Я, Саша, сколько до тебя пыталась докричаться… Ты просто не хотел меня слушать, не хотел, чтобы я была права. Тебе было проще свести старые счёты, чем разобраться по делу.              Ответом ей стало почти предупреждающее:              — Аня, истерику прекрати. Дай мне сказать.              — П-шёл ты к дьяволу со своими указами, — Анна то не рявкнула, не всхлипнула. От адреналина, что злости придавал всё новых оборотов, стало дурно. — А что бы случилось, если бы на тебя не снизошло озарение до окончания переливания крови, а? — переведя дыхание, но не восстановив ничуть пульс, вскинулась снова Пчёлкина.              — Убил бы его, да? Ведь цена вопроса — две пули. А потом? Вот что потом? Ты о чём думал, чего ты ждал?!              — Не стал бы я его убивать, — огрызнулся Белов, заводясь вполне резонно в ответ на вагон и маленькую тележку Аниных риторических вопросов, сыпящихся, как из Рога Изобилия.              Пчёлкина едва смогла вздохнуть, но на выдохе ей сердце сжало, как, наверно, случалось только в сказках, где злодеи умудрялись руку пропихнуть насквозь в грудь героя и сердце у него вырвать.              Саша, следующие слова бросая, с ролью антагониста справлялся на «бис»:              — За кого ты, в конце концов, меня принимаешь? Не убийца я.              — Верно, ты хуже.              Анна не растерялась, хотя и не понимала, как ещё могла говорить относительно сдержанно, как ещё не ударила Далхана по плечам, веля на первом же развороте брать левее и возвращаться в центр, где её навряд ли в таком состоянии сейчас хотели видеть. Пчёлкина не знала. Но продолжала:              — Ты тот, кто убийцам отдаёт эти самые приказы. Не исполнитель, а заказчик, инициатор, как хочешь зови. И чем ты лучше? Тем, что ручки чистенькие?              Белый и без того вспыхивал спичкой — таков его темперамент, формирующийся чуть позже набора ДНК. Анна привыкла. В каком-то смысле даже понимала; ведь сама чуть ли не горела, а Саша, помимо всего прочего и коньяку нажрался…              И то, конечно, «отягощающее», но тогда до того было плевать. Обоим.              — Я тебе не для того звонил, чтоб ты сейчас уши затыкала и не слушала меня.              — Мне, может, ещё благодарить тебя надо, что ты «нашёл в себе силы» набрать после того, как чуть Витю в решето не превратил?!..              Послышался удар. Саша по столу кулаком дал, словно Аня перед этим самым стулом и сидела, способная сердце в пятки уронить от глухого звука. Хотя, расстояние в этом деле особой роли не сыграло; Пчёлкина и в самом деле на миг вздрогнула, словно кнут ей ноги огладил.              — Ты извинения мои примешь?              — Не приму, — покачала головой, что была горяча, а в то же время холодна, как отколовшийся от крупной льдины айсберг.              Да о каком извинении могла идти речь?!.. Максим, видимо, что-то разузнал, раз в больницу прибежал, как угорелый. А что бы было, если бы он не успел? По коридорам центра колесами зашумели бы две каталки?              Одна бы вернулась в операционную, а вторая куда? На «страшный суд» к Белому, или прямиком, минуя все инстанции, в морг?              Она трубку от лица успело отодвинуть до того, как осознала, что нос забился мокротой. В ушах образовался вакуум, когда попыталась сглотнуть влагу, и на миг всё погрузилось в тишину — это было наилучшее и наихудшее мгновение сразу.              Когда в живот ударил снова пульс, в телефоне понимающе молчали. Пчёлкина до сих пор, кажется, не осознавала, что в протянутую руку «примирения» смачно плюнула, и точно уж не могла представить, — вопреки богатому воображению, что за сегодняшние сутки нарисовало в голове с десяток самых безумных картин — что там с Беловым было.              Вероятно, рвал и метал. Если не вокруг себя, то втихаря.              А потом вдруг Саша тихо рассмеялся. Язык его, до того поднимающийся относительно легко, позволяющий себе высказывать самый разный бред, стал тяжелым, будто пьяным:              — Знаешь, Анька, если б я знал, хоть примерно, что всё так закрутится!.. Тогда, давно, хоть немного знал, что выйдет… Господи, видит Бог, лучше б я тебя не приглашал на свою свадьбу.              Её будто бросили в Арктику. И сразу пропал жар, огонь, жрущий всё пространство вокруг. Жгущие слёзы так и замерли льдинками у самых век, когда Анна вдруг осознала, что от злости её не отсталость и следа. Только дым и запах гари.              Саша, будь на то его воля, своим приглашением в Москву никогда бы сестру не свёл с Витей в мае девяносто первого…              Голос задрожал истончённой струной, по которой старательно водили напильником, когда Пчёлкина проговорила, ни то напоследок особенно сильно плюясь ядом, ни то искренне благодаря:              — Какое счастье, Сашенька, впервые… за столько лет услышать от тебя правду.              Звонок оказался сброшен. Кем — не так важно. Анна только услышала частые гудки в трубке, и с каждым «пи»-ком будто кто-то ножом в неё тыкал, уподобляясь пассажирам «Восточного экспресса».       Сердце ей, в самом деле, видимо, вырвали. Вырвали и заменили на заячье или воробьиное — такое маленькое для человеческого тела, оно стучало, стараясь равномерно кровь гонять, но этим себя и изводило.              Анна задыхалась в духоте, в излишнем пульсе, сидя на заднем сидении едва плетущейся по Кутузовскому проспекту машины.              И одно было понятно, ясно в этой лихорадке, бьющей откуда-то изнутри: у Пчёлкиной больше не было брата.              Это стало финальным ударом. Слёзы, вставшие мокротой в глазах, носе и ушах, после трёх «взмахов» ресниц под силой инерции, скользнули по щекам. Сначала одна, Аня её поймать не успела, а после сразу и с внутренних, и внешних уголков глаз потекли солёные дорожки.              «Туше…»              Она над собой постаралась посмеяться, но вышло это так плохо, что Пчёлкина лицо сразу закрыла руками. Сразу стало нечем дышать, и вздох, сорвавшийся во всхлип, сошел больше за предсмертный стон; плечи затрепыхались, и разом Анна стала выглядеть слабой, будто мышцы плеч стали пыльными тряпками, рвущимися на ветру, а пальцы — изломанными спичками.              Далхан в зеркало заднего вида на Пчёлкину коротко глянул, но ничего не сказал.              Стекло перестало хрустеть под крепкой резиной. Москва продолжала стоять там, где до того момента стояла множество веков, и равнодушна была к ненависти бывшей Князевой.