Княжна II

      Ольга могла быть готова к встрече с, наверно, любым человеком. Не удивилась бы, если встретила в приёмной медицинского центра дрожащую, горячую от собственных переживаний Тамару. Навряд ли бы повела бровью, если б встретилась взглядом с Кордоном, нашедшим в себе смелости и достоинства явиться с чистосердечным. Задержалась бы, чтоб обменяться взглядом с Тарасовой.              Но когда Белова среди обернувшихся к ней лиц увидела Аню, пол под каблуком рассыпался, как песок.              Пчёлкина стояла рядом с мужчиной, к которому бы Ольга не подошла, даже если бы ей за то дали крупную сумму наличными — вот каким хмурым, тёмным и нелюдимым, будто диким, выглядел бородач. Бо́льшей дикости незнакомцу с кусающимися глазами придавала такая же смуглая, бородатая и коренастая «свита» у поворота коридора.              Белова привыкнуть должна была к тому, что сердце несколько раз в минуту исправно падало куда-то вниз, но в тот раз, как в первый, затрещали рёбра.       Камера, зажимаемая в руке, поторапливала, эту самую ладонь жгла. И нужно было бежать навстречу человеку, которого Оля видеть не хотела, не могла, но Аня, заплаканная, лицом одновременно белая и красная, вынудила остановиться. А когда и Максим, едва за ней поспевающий, вдруг к Пчёлкиной направился заместо того, чтоб Белову толкать в спину, вперёд, то бывшая Сурикова вдруг у себя спросила:              Что Аня тут вообще делала?              Этот вопрос вполне резонно повторил Карельский; не походящий на человека, охраняющего самого Белова, его супругу и ребёнка, напоминая кавказцам одну из многочисленных Сашиных «восьмёрок», — в самом лучшем случае — Максим подошёл к Пчёлкиной.              — Аня, чего ты тут?..              Но та вдруг отвернулась прочь, а горец, возле неё стоявший, перед Карельским вырос стеной.              — Чего надо? — огрызнулся кавказец.              Один из тех двух «машин для убийств», стоявший у входа в медицинский центр тогда как по ясному, но не озвученному сигналу направился на помощь.              Если б кто-то выстрелил в потолок, Оля бы навряд ли сильно удивилась.              — Мужик, иди отсюда, а, — «по-хорошему» предложил тот, который лицом напоминал какую-нибудь охотничью породу собак. По мускулатуре, выступающей из-под утеплённой кожаной куртки, смело можно было сказать, что и хватка у чеченца была, как у бультерьера.              — Всё, всё, спокойно. Мы свои!..              Ольга, для которой не осталось толком «своих», для которой все стали чужими, вдруг осмелилась к Анне пройти. Уже довольно поверхностными были переживания, как бы бородач, что выше её на полторы головы так точно, не сделал чего.              Белова только крепче сжала нерабочую камеру в руке — только б её не отобрали, не разбили, это был бы крах!.. — и обогнула коренастого горца.              Пчёлкина и от неё попыталась отвернуться; угол стыка двух стен перестал казаться для Ани интересным, когда перед ней выступила Ольга. Бывшая Сурикова на девушку попыталась взглянуть, чтоб ещё что-то увидеть на лице, которое последний раз встречала… аж два года назад.              Отчего-то Оля старательно на запястьях искала синяки — вдруг бы выяснилось, что «эти» её силой удерживали? Что из-за них Пчёлкина и плакала?              — Ань, посмотри на меня, — позвала Белова, постаралась взять подругу за плечо. И даже смогла сжать ей руку, но Пчёлкина вдруг вскинулась, зашипела, словно под одеждой у девушки оказался закрытый перелом ключицы, и извернулась прочь из-под Олиной хватки.              Вдогонку к тому Аня, на себя не походя, кинула так и сочащееся ядом:              — Да не надо меня трогать!..              Оля поджала губы, а вместе с тем подруге, запрокинувшей к потолку голову, мысленно показала «кукиш»; ещё чего!              Анна, как и всегда, напоминала стену, но в миг, когда пальцы прижимала под нижние веки, эта стена — Берлинская, мать твою — была знатно подбита: так, что кирпичи в стороны разлетелись, покорёженные в крошку.              Ольгу вдруг кинуло в жар, словно в адский котёл, а потом сразу всё вокруг стало чудиться морозной Арктикой.              «А не подумали ли…»               — Аня, ты чего здесь вообще делаешь? — не Оля, кто-то другой за неё то спросил, со всей дури ударив промеж лопаток, силой из неё «выкашливая» вопрос.              Пчёлкина, тонкая, у которой душа невесть в чём держалась, вдруг рассмеялась смехом таким ядовитым и желчным, что у Беловой во рту стало до невозможности кисло. А потом Анна отодвинула руки от лица, от век; на пальцах осталась тушь, с ресниц осевшая полосами.              — А по нам Саша соскучился. Увидеть захотел!              И подозрение Оли, её посетившее на какой-то миг, подтвердилось.              И снова тело, как в агонии, зашлось, из пожара мышц — в холодную неподвижность сердца. Белова того не знала, но зрачок у неё сильно сузился, теряясь на фоне радужки, когда в эн-ный раз сложились рёбра, и она пересеклась взглядом с таким же неподвижным Максимом.              Хватило секундной переглядки и восклицания бывшей Суриковой, невесть у кого спрашивающей:              — Он, что, совсем?.. — чтоб оба сорвались с места. Оля загорелась, когда толкнула в стороны двух горцев, снова потухла, когда ей вслед долетело многозначительное «Эй!», и опять зажглась, когда пробежала мимо поста охраны, на ходу гаркая:              — Где он?!              И Белова на мысли себя словила, что, даже если б ей не ответили, дорогу бы нашла — навряд ли головорезы так охраняли «кабинет» человека, что Оле ещё приходился мужем, с бо́льшей вероятностью пасут операционную, в которой под лампами и скальпелями лежит человек, которому под ножами делать нечего. Сурикова развернулась прочь от трёх бритоголовых амбалов и направилась в обратную сторону, заглядывая в раскрытые двери кабинетов.              Уже в спину ей донеслось:              — На втором этаже.              Ольга сильнее заторопилась, хотя и боялась в какой-то момент невовремя оступиться, лодыжку вывихнуть. Это было бы непростительно — так близко подойти, держать в кулаке смертный приговор Кордона и рухнуть, так и не дойдя до того, к кому бы сегодняшним утром и под угрозой расстрела не приблизилась.              За ней спешил Макс — слышала по шагам, по окликам, постоянно зовущим её по имени, но не находящим своего эффекта. Белова только взлетела сразу на вторую ступень лестницы и, чувствуя, как на ней, как на воришке, горела одежда, горели волосы и кожа, только быстрее бежала.              Сердце должно было остановиться, попросту не вынеся такой нагрузки. И Оля не знала откровенно, как ещё дышала, но себя ловила на мысли, что и не дышала, а почти было рычала, с каждым вздохом звуча всё гортанней. Да в голове не укладывалось даже происходящее!..              Пчёла — и виноват? Витю и Аню по-скотски к Саше сгрузили по его же указу? Да бред, бред полнейший… Безумие, ну! Какой мотив, какие причины? Когда переложила камеру в глубокий внутренний карман, чтоб руки себе освободить, Оля почувствовала, как потянуло вниз пальто. И то не удивительно; правда при любом раскладе тяжелей вранья.              Всё казалось таким очевидным, когда знала, кто и когда, что хотелось даже плеваться от осознания, что другие происходящего не понимали.              Когда Ольга наверх поднялась, то поняла, что кульминация не осталась позади — она, напротив, разворачивалась на её же глазах.              Кабинет главврача превратился в арену цирка уродов, и на ней сияли главными «звёздами» два бригадира. В пыли, грязи, с разбитыми лицами и перевязанными руками они напоминали помотанных жизнью пленников, не знающих хорошего обращения. Но Космос и Саша, видать, оттого не сильно печалились — в одиночестве, прерываемом лишь редкими взглядами охраняющих их «шестёрок», друзья о чём-то смеялись.              Оля перестала тогда что-то там понимать — что, весело, есть, над чем хохотать? Или, может, каким-то невероятным образом дошла информация о настоящих Валериных «заказчиках», и бригадиры смеялись исключительно на нервной почве, мол, Бог отвёл, не дал взять греха на душу…              Она у порога остановилась, когда Саша глаза поднял. И возненавидеть себя — ведь думала, что отвыкла давно, иммунитет выработала — за то даже не успела.              Женщина потупила взгляд вниз и увидела на столе, между Космосом, на неё обернувшимся, и мужем пакетик с белой дрянью.              — Саша! — позвала она, кажется, от удивления, возмущения и… чего-то ещё. И тогда щёлкнули кандалы, какие приковали к дверному косяку; Белова, миг назад уверенная, что шагу сделать не сможет, пока муж на неё смотрит, прошла к его столу.              Хотела, как минимум, в лицо это — чужое, холодное, вместе с тем ещё и укуренное — плюнуть; сколько лет деньги на этой дряни делал, теперь, что, решил попробовать, за что ему торчки и нарики приносили мятые купюры из ломбардов?              Боже, да за что это всё?!              — Что происходит? — выпалила она, подбородком дёргая на наркотики, а сама говорила о другом, о людях и ситуациях, которые их под одной крышей всё-таки свели. — Аня тут что делает? Где у неё Витя?              От вопроса у Саши даже пакетик пыли, стоящий некоторым людям жизни, выпал на стол врача. Сам он на супругу взглянул с глазами, распахнутыми настолько широко, что подумать можно было — Белый уже ловил «приход», уже сомневался, что рыжая мегера, вписанная в его паспорт, и в самом деле стояла рядом, что-то там у него спрашивала…              Для последних полугода ситуация и вправду перестала походить на будничную.              — Какой я тебе Витя? — заморгал Белов и на спинку кресла откинулся. Оля перед тем, как вцепиться в мужа взглядом едким, заметила блики от лампы на рамках почётных грамот, висящих на стене. И блики эти задрожали, заходили вверх-вниз по стеклу, стоило Саше вдруг перейти на вопль:              — А-ну рот закрой ща!              Мотнул подбородком в сторону двери, где уже стоял Максим. Человек, который должен был её защищать, предусмотрительно замер за спиной Ольги, словно под ногами его оказался не ламинат, а скол айсберга, пришедший в движение.              У Беловой по очереди уши заложило — сначала от крика Сашиного, а потом от ответного её указа:              — А-ну не ори на меня! — и уже в разы тише, но с презрением куда более сильным, Оля выплюнула: — Придурок чёртов.              Первым делом Белый глаза раскрыл так, что Белова вдруг подумала — глазные яблоки ему можно было голыми руками вырвать. А потом Саша… вдруг улыбнулся не менее широко раскрытым ртом. На Коса притихшего оглянулся, словно спрашивал у Холмогорова, не он ли один происходящее видел, и, не прекращая скалиться гиеной перед прыжком, стал с места приподниматься.              — Ты чё мелишь…              Скрип кожи стула под телом Саши для Оли стал равносилен лязгу металла. Она зубы сжала с такой силой, что нижняя челюсть должна была верхнюю сместить, и запретила отводить взгляда от Белова — точнее, того, чего от него осталось.              А Саша даже шаг к ней сделал. Так же цепко, прямо, как жена на него смотрела, Белый глядел в ответ.              — А-ну вон пошла!              Сердце трепыхалось бешено, до помутнения перед глазами. Но, как бы не было душно, Оля вдруг осознала, что страха не было. Было лишь отвращение и осознание, в какое говно превратился человек, когда-то для Беловой представлявший целый мир — и даже больше.              Саша сейчас был никем иным, как пьянчугой, косеющего не столько от безумного коктейля виски, водки и какого-нибудь аперитива, сколько от власти, ему развязавшей руки, унизанных перстнями и первоклассными часами.              Иными словами — мусор, собранный в шёлковый мешок. Гнильё.              Нарик, мать твою. И за какие заслуги Ване достался такой папаша?              «Господи, ненавижу… Терпеть не могу!»              У Белова зрачок дёргался, уменьшаясь и раскрываясь, будто ему в лицо светили фонариком. Ольга даже не моргала. А Саша, видимо, подумал, что миражная Сурикова, на самом деле возле его стола не стоящая, не услышала, верещащего указа не поняла. И вскинул руку над её плечом, указывая на выход:              — Вон, я сказал, пошла!!!              «Скотина, а!»              Сработал рефлекс самообороны; догадываясь, что, если не послушается, — а в планах у Оли такого и близко не было — то по лицу в следующую секунду получит, она ударила первой. Драка сделалась неизбежной, значит, и нечего было прикидываться покорно блеющей овечкой.              В конце концов, из двух Сашиных пассий курчавой и белобрысой была вовсе не Сурикова.              Всё произошло мгновенно. Ольгиных сил и возможностей хватило на удар, пришедшийся ни на щёку, ни на затылок, а куда-то между ними. Она только в сердцах стукнула по голове Саше, задержав дыхание, как между ними, между женой и мужем, на какие-то доли секунд оглушенным, вырос Максим.              — Оля, назад!              И она не хотела слушаться. Хотела влететь в самый эпицентр драки, какую сама и начала, и кулаками начать размахивать не на жизнь, а насмерть, и желание это только окрепло, как пламя от керосина, когда Белый вдруг с силой вцепился в её руку, схватившую Сашу за волосы, и принялся так сильно жать, что Оля поняла — сломает.              Пока не сломает, не отпустит.              — Тварь, а, иди сюда!!!              Самосохранение отказало, как вышедшие из строя тормозные колодки. Она дыхание задержала, чтоб сил зря не тратить, но не дали. Макс пихнул Белова прочь, вынуждая всё-таки расслабить пальцы на запястье жены, и тогда некстати вскинулся Космос. Холмогоров чуть ли не за плечи её оттащил прочь, и так же быстро, как хотела лично с Сашей подраться, — без шансов на победу — Оля о том передумала. Не захотела мараться.              «Ненавижу гниду!!!»              Кос её чуть ли не взашей вытолкал из кабинета, где два десятка минут назад кровь, в тот миг по медицинским трубкам бегущая, могла стены светлые забрызгать. Оля тряслась и осознала то, когда по инерции совершила несколько шагов прочь, в коридор, откуда уже бежали на шум и гам люди Белова, за него все грязные дела делающие.              Прошла пара секунд, как женщина вернулась, не замечая толком смены пространства, в кабинет вместе с бритоголовым амбалом — таких был весь медцентр, но главного из «лысых» Оля знала в лицо. Это был Шмидт, первоклассная ищейка, которая, вероятно, и нашла во всей огромной Москве одного рэкетира, чья голова позарез Саше стала необходима.              О рёбра разбили бутылку с коктейлем Молотова, всё загорелось — Белова слишком разгорячена была, чтоб не вспыхнуть, когда из-за её плеча вышел Шмидт и направился к Косу и Белому.              А дурни эти в четыре руки прижали Карельского к стене, чтоб не вырвался, ударом по челюстям не ответил — уж в силах и манёвренности бывшего спецназовца вряд ли бы кто-то сомневался. У Коса лицо сошлось в какой-то блаженной физиономии наслаждения, явно не трезвого, не здорового, а больного извращения, когда Саша со стола, на котором помимо синтетической дряни и документов главврача лежал ствол, схватил пистолет и дуло его спрятал где-то в складках тёплых курток Максима.              — Ты, тварь! — орал Белый, кажется, себя не слыша, не осознавая, к чьему нутру прижал огнестрел.              Ольга горела, а вместе с тем каменела от ужаса, что сейчас нужно было потакать и в рот заглядывать мужу, чтоб он не шмальнул. А у Саши, видать, цель была такая — кого-то, но сегодня убить.              Иначе его стремление хвататься за пистолет Белова объяснить не могла.              Белый орал:              — Убью! — и давил, давил дулом в район печени Карельского, а он только руки покорно вскидывал, и даже то воспринималось непокорством. Саша пальцы свободной руки вдавил в щёки Максу, мешая кричать.              — В глаза смотри, в глаза!!!              Терпению и силе духа Карельского можно только позавидовать; он не дёргался, не визжал резанной свиньей, даже глаз, как Белый указывал, не отводил. Только шипел, насколько ему то позволяла челюсть, сжатая рукой-кандалами.              — Саша, — Максима за воплями Белого, которого Шмидт начал в сторону оттаскивать, едва было слышно. — Убери ствол, я всё объясню, мы по делу…              Карельский не принялся вырываться, даже когда Белов, послушавшись, убрал всё-таки пистолет, но вместо того, чтоб кинуть его на пол или стол, перевёл трясущееся дуло на Шмидта.              А он, видать, не знал, что такое «страх» и как быстро могла лишить жизни пуля, пущенная в упор. Бритоголовый только повторял одно и то же «Саша», «Саша», «Саша», руки вскидывая, но на месте не останавливаясь.              Когда он подошёл уж слишком близко, то руку, пустую, сжал чуть ниже запястья Белова, который бы не выстрелил, — нет, слишком у него кишка тонка, чтоб своих же людей из стволов дырявить — и ладонь с пистолетом ему принялся заламывать за плечо, Ольга вдруг почувствовала, как кипела её голова. Эти крики, стволы, наркотики, погони за людьми, невиновными в покушении на Филатова, ещё и Саша, на неё орущий и руки поднимающий…              — Мужики, вашу мать!!!              Сашу держали уже вдвоём. Не нашедший в себе силы, но, Слава Богу, нашедший ума не стрелять по ней, по Максиму или Шмидту, Белов, видать, осознавал, как выглядел в руках двух начальников охраны, и оттого бесился. Рука с пистолетом, дуло которого могло попасть в лампочку люстры, тряслась, всё тянулась вниз, чтоб навести прицел…              На кого? Оля не знала. И муж её, кажется, тоже не знал — он был в состоянии только смотреть на бывшую Сурикову и дышать тяжело, загнанно.              На миг ей показалось, что Саша даже был напуган — словно уму вернулась трезвость в момент, когда ладонь тяжелил ствол с полным магазином, и, вообще, всё, что Белый до того момента творил, стало ему казаться сумасшествием.              Но это быстро пропало.              Безумие. Сплошное безумие… Оля вздохнула, а выдохнуть не смогла — только прорычала:              — Вы мужики или кто?!              Белый дёргался, напоминая червя на крючке. Шмидт всё рвал пистолет из его ладони, чтоб избежать несчастного случая, а Саша того и не замечал. Только губы у него тряслись, как на морозе, и сам он заваливался куда-то набок.              Господи, ну и позорище.              Ольга камеру из кармана пальто достала и, сдерживаясь, как бы в лицо Белову не кинуть «вещдок», с грохотом, с которым вылетают болтики, винтики и плёнки, убрала её на первую попавшуюся горизонтальную поверхность. Ею оказался какой-то кофейный столик.              И стало тихо; трое, кроме Макса, на камеру смотрели, не понимая, и женщина, в тишине этой услышав пульс, что как азбукой Морзе по вискам выбивал одно и то же слово, одно и то же «ненавижу», опрометью кинулась прочь из кабинета.              Ей там делать больше было нечего. Она часть свою сделала, но облегчения не почувствовала — груз, на душе висящий, был весом с тонну, и если и потерял чего-то в весе, то полегчал на пару килограмм, не сделавших никакой погоды.              Трясло, било и колотило. Не только Белову, но и Сашу, который, проводив жену, мчащуюся прочь, взглядом одновременно пылким и ни черта не понимающим, почувствовал, как забились мышцы руки. Словно над головой своей Белый держал не пистолет, а грёбанную гирю весом в половину от его массы.              Шмидт вырвал всё-таки ствол и куда-то под пальто, где у него, как и у всех присутствующих, болталась кобура, его засунул. Ну и хер да бы с ним…              Белый вздохнул; в воздухе будто витали пылинки пороха. Он оглянулся на камеру, потом на Макса, а затем опять, тыча пальцем, на камеру, словно Карельский бы не понял, про что Саша спрашивать мог.              — Это… чё?              — Там запись со съёмок Фила, — говорил Карельский так, будто охрип. Хотя, и не исключено, что с перепугу голос сел. Но следующие слова Макс произнёс так, как гром над башкой не бьёт.              — Камера в салоне осталась и сняла того, кто бомбу подсунул. Пчёла не при делах.