Княжна II

      Часы пролетели секундами; Белый смотрел на циферблат, моргал, и за тот миг стрелки смещались, рисуя то острые, но развёрнутые углы. И сколько бы Саша пытался поймал момент, когда секунды становились песком и шли мимо пальцев… Всё бестолку.              Он понять не мог, что чувствовал после разговора с Анькой, а коньяк его сомнения бередил лучше любого психолога-психопата, способного всковырнуть затянувшиеся раны. И Кос, составивший ему компанию, толком не помог — Холмогоров лишь добил своими подвывающими комментариями и толкового совета не дал. Только под шумок в себя залил несколько рюмочек и одну единственную дорожку кокса.              Саня… был разворошен. Словно в башке у него были не мозги, а угли, почти что остывшие, но тронутые кочергой и оттого заново ставшие жаркими.              Мало ему было… всякого. Тут ещё и Анька со своим ребёнком.              Куда он им? Да и, в принципе, о каких «них» шла речь? Анька была, да, важным составляющим его вечеров и поездок в кортеже, но… уж точно не считалась той, кто в голове возникал при взгляде на золотую полосу на безымянном пальце.              Она — развлечение. Но зашло, видать, слишком далеко — до туда, где бросают. Или её, или из-за неё.              И решение Саня принял ещё утром, когда палец с кольцом Анькиной бабки обвёл чёрную полость на снимке УЗИ. Рвать всевозможные отверстия, чтоб найти жену и сына в одной из трёх столиц, а вместе с тем заводить вторую семью — даже «гражданским браком» — было высшим видом мазохизма.              Тарасовой дорога в Хельсинки. Но сначала — к Чернышевой.              Но в то же время… Блять, грызло. Это только до поры, до времени не больше, чем сгусток клеток.              Коньяк булькал в стакане. Белый пил. Узнай он чуть позже, примерно через месяц — и уже бы у эмбриона был пульс. А там жизнь. Маленькая, но… целая.              И как её прервать? Саня разного мог заказать, но на такое убийство — прямое, косвенное, один хрен — у него бы рука не поднялась.              Зато, кажется, у Аньки поднялась.              И снова у Белого в голове звучали те же два голоса: один Тарасову оправдывал, а второй слюной плевался и такие слова говорил, что, озвучь он их вслух в присутствии девушки, которой не стать матерью, — по крайней мере, матерью не его ребёнка — то Анька бы зарыдала. Без вариантов.              На стене напротив горел закат. Белый не торопился уходить, хотя Людкина голова уже не один раз показывалась в проёме и почти что пищащим голоском до сведения Сани доносила, что его машина уже подъехала.              Белый не торопился. Белый думал о том, чего исправить уже не мог.              Анька карьеристка — как бы то не звучало. «Муж» у неё скоро собой будет червей кормить. Саня с тех самых каникул на Ялте к Тарасовой не заезжал. Времени не находил, а теперь, когда в ближайшем будущем он предвидел возвращение Ольги и убийство Кордона, не находил и желания искать встреч со звездой киноэстрады.              Иными словами, Тарасовой скоро не на ком будет прыгать голышом, чтоб обеспечить себе красивую жизнь. И верно сделала, наверно, что себе не захотела существование усложнять потребностью печься не только за себя, но и за ребёнка.              Саша её понимал. Почти прекрасно понимал. Но, блять, снова в нём говорило то, что, как Белову казалось, уже давно умерло.              Мораль. Ведь грех. Какая из Аньки женщина, мать, если она к нему со снимком УЗИ заявилась не с радостно дрожащими руками, а с требованием дать денег на аборт? Никакая. А из него какой отец…              Саша жизнь любил. А в тот момент ненавидел так, что весь мир должен был бы обратиться в пепел.              — Александр Николаевич, — Людка уже заметно тряслась. Удивительное дело, подумал Саня тогда как-то поверхностно, сколько всего Бричкина перенесла, работая секретаршей сначала у Лапшина, потом у него, а до сих пор у неё губа нижняя выпячивалась от страха…              — Вас Лёша уже спрашивает. Он сорок минут уже ждёт…              — Я ему такие бабки плачу…              Язык показался куском неподвижной плоти во рту, без которой бы Саша прекрасно справился; он едва поднимался и, кажется, кончиком ударялся о зубы, когда Белый ткнул сигаретой в пепельницу, за сутки наполнившуюся окурками до краёв.              — …Что, захочу, он меня и час, и два, и всю жизнь будет ждать.              Бричкина не возразила. Даже взгляд, который она вверх-вниз метнула, показался ни обидным, ни злым, ни напуганным. Просто данность. Она осторожно обняла косяк, так и оставаясь за порогом кабинета Саши. Сглотнула, прежде чем сказать:              — Я скажу ему ещё подождать…              — Не надо, — бросил Белый и поднялся на ноги.              Картина перед глазами качнулась, будто кто-то тряс его за плечи. Желая верить, что стоял твёрдо, Саша двинулся к шкафу, а дверцы его плясали, будто заместо хрусталика в глазу у Белова был калейдоскоп.              Люда замерла, одинаково сильно боясь ловить босса и стоять там, где стояла за секунду до того. Только крепче взялась за косяк, и с такой же силой и что-то закололо справа от груди.              Всё-таки, опять нажрался… Чётвёртый день, точнее, вечер подряд — в дрова.              Александр Николаевич надел на себя утеплённое пальто. Запутался в шарфе, как в морских узлах, и наплевать решил на него ровно тогда, когда Люда всё-таки сделала пробный шаг к Белову. А тот ни то в угрозе, ни то, напротив, в невиданной до того милости проговорил:              — Раз уж ждёт… Поеду.              У него глаз был пьяный. Бричкина не заметила, как в животе подобралась, готовая не сейчас, так через миг-другой, дать драпу к девчонкам в бухгалтерию.              Белов уточнил, пихая небрежно шарф в карман пальто:              — Сегодня, чё, звонил мне кто-нибудь?              «Даже не помнит» — удержала себя от злой усмешки Люда и вместе с Беловым вышла в приёмную. Саша ударил раз по стене, со второй попытки попав по выключателю, и хлопнул негромко дверью, когда Бричкина отчиталась:              — В принципе, никого… Только Зиновьев спрашивал о состоянии Валерия Константиновича.              — Макс молчал?              Люда кивнула и как-то уж слишком побелела в свете ламп своей приёмной. Белый ей ничего не сказал, хотя хотел — будто, можно подумать, Бричкина была женской ипостасью Карельского, знающей о каждой его мысли, слове и шаге. Но быстро эту мысль отмёл, пока хлопал себя по карманам пальто; Люда уж больно тонкая, да и Макс рожей, покрытой шрамами, не особо походил на секретаршу, что цвела и летом, и зимой.              — Плохо, что молчал…              — Александр Николаевич, я закрою!.. — уверила его блондинка и откуда-то из стола достала ключ от его кабинета. — Ещё уборщица зайдёт прибраться, я позже закрою…              Макс молчал… Чё это вдруг? Ничего не нашёл в Олькиных звонках? Или нашёл, но что-то такое, что вряд ли бы Белому могло понравиться?              Один только Карельский, кажись, о причине своего молчания и знал. Да и хер бы с ним. Долго молчать всё равно не сможет…              Вместо прощания Белый только коротко вскинул руку над головой. Люда ему в спину кинула прописанное по «деловому этикету» вежливое:              — До свидания, Александр Николаевич, — а Саша себя словил на каламбуре, что в таком состоянии ему было никак не до свиданий.              Коридор конторы качался каютой, чей корабль напоролся на высокие волны, хлещущие выше ватерлинии, а между желудком и пищеводом гулял ком.              Ух, ну, и нормально же его накрыло в этот раз!..              Лестница превратилась в настоящее испытание. Саня с секунду постоял, смотря на спуск к «КПП», а потом решил себе жизнь хоть в чём-то облегчить и, усевшись на прямых перилах поудобнее, съехал по ним, как по очень узкой горке. Внутренности и без того по брюшной полости и грудине скакали, меняясь местами, а после такого выброса адреналина и вовсе, кажется, кровь запузырилась.              Белый поспешил на свежий воздух; стены вдруг стали напоминать карты, из которых складывали неустойчивые домики, и риском рухнуть в следующий же миг давили на виски.              К моменту, когда бригадир вышел на улицу, солнце окончательно зашло. Небо было по цвету тёмно-голубым, а по «консистенции» казалось вязким. Саша на него смотрел, а в голове были мысли про слизистый кисель. Он кисель терпеть не мог. В детском саду за полдником всегда свой стакан пододвигал к Косу, который эту дрянь пил кастрюлями.              Но это, видать, у Холмогорова с пелёнок пристрастие к тому, что Саню «не штырило».              Морозный вечер похлопал Сашу по щекам, и на какое-то время у него до невозможности заболели виски — словно утреннее похмелье решило наступить на добрые восемь-двенадцать часов раньше. Белый нахмурился, постанывая тихо; Лёха ещё припарковался чуть ли не у самой двери и фарами слепил, как ни один следак в глаза не светил на допросах.              Саша проморгался, хмурясь. Водитель кортежа выключил фары, и тогда-то Белов, потерев веки, посмотрел на внутренний двор внимательнее. Оглянулся и чертыхнулся — в первый миг от испуга, а второй от радости.              Он предусмотрительно улыбнулся — на всякий случай. Какие-то долгие секунды ему казалось, будто бы голова решила обмануть на пару с глазами и с Белым игралась, рисуя то, чего на самом деле не было.              Но видение не пропало в январском тумане, а только кивнуло ему огоньком сигареты, зажатой меж зубами.              — Ну, ёлы-палы, наконец-то! — воскликнул, смеясь меж словами, Саша. Замахнувшись рукой для постукивания по плечам, он заторопился по льду и снегу к Вите.              — Пчёлкин, так нельзя, ты как в воду канул!              Перед бригадиром оказалась крепкая рука Белова. Пчёла выразительно спрятал ладони в карманах пальто и посмотрел чуть в сторону; желание с Саней на морозе трепать языком — точнее, отсутствие этого желания — Витя подчеркнул, как красной пастой.              Белый был не настолько пьян, чтоб этого ясного действия не понять.              Не сам Саша, а кто-то ему нарисовал на губах улыбку, какой заменяли немой вопрос. И точно не сам Белый себе же сжал желудок, как в кулаке. Он будто разом протрезвел тогда, смотря на брата внимательнее.              Кровь в венах стала мёрзнуть, густеть, оборачиваться в желе.              — Ты чё, Пчёла?              — Я ненадолго.              Саня понял, кажется, уже тогда, к чему вёл Пчёла — это Витя заметил по взгляду, голосу и шестому чувству, к которому обращаться до грубого тупо. Да, и всё остальное — как на лицо. Белый заметно подобрался, и опущенная до того челюсть поджалась, когда Саша, ещё пытаясь невесть кого проверить, про другое принялся говорить:              — До тебя, как до президента, не дозвониться; мы уж как только провода тебе не обрывали…              — У меня телефон другой теперь, Сань.              — Ну, это я знаю, — кивнул Белый, радостный оттого, что хоть что-то понял. — Медички в ахере были, когда тебя проверять пришли, а мобильник — в кашу.              — Я имел в виду номер.              Он ничего не сказал. Только чуть в плечах ссутулился, будто сердце схватило, болью вынуждая скрючиться.              Саня и это смекнул со временем. А теперь, когда Пчёла перед ним стоял — одновременно знакомый и совершенно чужой — и сам, ни один мускулом лица не дёргая, ему это сказал, у Белого с новой силой загудела голова.              — Чё симку не восстановил?              — Чтоб ничего не тянуло больше, — Витя сказал, как пластырь сорвал с засохшей раны. Саню оттого будто с остервенением пырнули куда-то в район брюха, когда Пчёла, долго думавший, как своё решение озвучить, резко оборвал:              — Сань, я в столице дела заканчиваю и всё.              — Чего «всё»? — уточнил Белый, не отрывая взгляда от корявого голого дерева в темноте внутреннего двора. Уточнил то, что уже знал насколько хорошо, что на спор поставить мог каждый из тридцати двух зубов.              Витя вернул ему ещё одним ударом:              — Я попрощаться, — и, стряхнув пепел, добавил: — Всё. Я из игры выхожу.              Саша к себе прислушался. Усталое сердце, и без того бившееся с более частым количеством перебоев, тогда будто в руках сжал и всю кровь из него выжал, как воду из половой тряпки. А потом в ушах загудело нотой стихшего аппарата жизнеобеспечения, к шуму которого он первые часы от операции прислушивался вместе с бледной Филатовой.              Тогда Томка на его плечо опиралась. А Саша терпел. Сейчас Белому не на кого было опереться. Хотя этого хотелось до потери равновесия. Он только подошёл к кортежу; ладонь чуть похлопала по капоту, под которым пряталось с сотню лошадей.              — Поехали. Расскажешь, что да как.              Витя докурил и на миг серьёзно думал бросить окурок в лицо Сане. Зная его характер, темперамент — того было бы достаточно, чтоб зажечься во всех смыслах этого слова.              Но передумал; и без того Аня с трудом согласилась остаться в Берлине, уверенная, что целым муж из Москвы не вернётся.              Давать поводов нервничать сильнее Пчёла не хотел. Права не имел.              Окурок полетел под колёса чужой холодной тачки. Пчёлкин отошёл в сторону, чуть пихая Белого плечом:              — Чего тебе рассказывать? Ты знаешь всё прекрасно и без того.              Ожидаемо, даже такого касания хватило, чтоб где-то вдалеке раздался щелчок зажигалки. Ноздри изнутри зашекотало запахом пороха, и Белый вздохнул, зубы поджимая ни то от боли в висках, ни то от попыток между этими самыми зубами зажать невидимую уздечку, сдерживающую повороты липкого языка.              Не вышло; он проскрежетал, перед Лёхой разворачивая настоящую сцену разборок:              — Пчёлкин, чё ты, как баба, мозги мне делаешь? — и до того, как Саша носом почувствовал чужой кулак, он обернулся и чуть руки развёл, добавляя на возрастающих тонах:              — Да, проебались мы, суки, знаю! Но, блять, себя на наше место поставь, ты, что, на меня или Коса бы не подумал? Да всё же так складывалось!..              — Хорошо устроился, — фыркнул в ответ Пчёла. Пытаясь сохранять самообладание, себе в голову гвоздями вбивая необходимость говорить ровно и спокойно, Витя одно поражение терпел за другим.              — А, что, удобно, будто «всё совпало», «мы ни при чём, так сложилось». Обстоятельства, типа, а я виноват, что мозги ебу.              Он не заметил, как принялся ходить взад-вперёд, будто у него ноги мёрзли. Снег хрустел. Белый выразительно на него смотрел, щурясь от света фонарного столба за Витиной спиной.              — Да кто тебе сказал, что ты виноват? — вернул Саня тогда, так же начиная фыркать, цыкать языком и взгляд вешать на затылок Пчёлкину. — На твоём месте любой бы психоз устроил. Я одно понять не могу, чего сейчас-то началось, спустя…              Он затих ненадолго, даже загнул пальцы, отсчитывая, сколько суток прошло с взрыва Филатовского крузака.              Пчёла только хмыкнул. Саня в числах запутался, пока Витя каждый из полутора сотен часов помнил.              — …Неделю, а? Чё сейчас-то это всё?              — Вот не надо. Я сразу сказал тебе, что это край. Это ты не догнал, что я из дела вышел.              Белов на какие-то мгновения затих. Шее вдруг стало тяжело, будто вокруг неё обернули ржавые цепи. Он на Пчёлу взглянул — брат в тот момент напоминал гибрид гопника и заносчивого сноба — и из множества вещей, с ним произошедших за последние семь дней, всплыло на поверхность, точно утопленником, воспоминание…              …На тот момент с переливания крови прошло чуть больше пары часов. За дверями кабинета главврача стоял галдёж, не идущий ни в какое сравнение с тем, что в медцентре творилось раньше. Пьяный в дрова Пчёла прикуривал от сигареты Белого, который мало того, что пьян, ещё и обнюхался в сопли, и прижался к виску Саши лбом. Бригадир тогда услышал от Вити что-то про край и перебор.              Точных слов Белов не помнил и только в одном был уверен — Пчёла ржал.              Теперь же вскрылось, что Витя говорил серьёзно: что тогда, что сейчас.              — Так ты, чё… — ответ Саша знал ещё до того, как вопрос свой завершил, но всё-равно закончил. Брови взмыли сильно вверх: — Не шутил, что ли?              Если б у Пчёлы были зубы хищника, он бы его загрыз прямо на месте — в этом Витя был уверен, как в своём решении сойти с нелегала. Как минимум, нелегала под руководством Белова.              Он оглянулся на Саню. У Белого был взгляд тупого амбала-переростка.              — Думаешь, я был в настроении байки травить и тебя, гниду, смешить?              — Слова выбирай.              Объективные обвинения Белов пропустил мимо ушей, которые у него были, видимо, как радар, настроены на брань и ругань. И едва услышал, так сразу из пристыженного пьянчуги он сделался привычным камнем, скалой — такую ни одна волна не сломит, напротив, только обточит до состояния стеклянной гладкости.              Пчёла на риски голову разбить срать хотел.              — А ты слова выбирал?              В секунду, какую сам проморгал, Витя почти прыжком оказался рядом с Саней. Сжал сильно отвороты его пальто; такой явный жест явно походил на прямой шаг на тропу войны.              Пчёлкин не боялся. И без того давно с Белым воевал.              — А? Ты думал, что ты говоришь, что делаешь? На тебя такие мордовороты работают, всякую грязь делают по одному слову, а ты об этом и думать забыл! Устроил, блять, игру в дона Корлеоне…              — Дистанцию держи.              Белов предплечье вперёд выставил, им упираясь в грудину Пчёле. Тот только вперёд подался, как пёс на привязи — по крайней мере, рычал так же:              — П-шёл ты нахер. Ты такое дерьмо мог наворотить, что никто бы не разгрёб никогда, а сейчас уши затыкаешь, когда тебе в твои же косяки тычут, и поешь песенку про то, что «так совпало, но всё обошлось». Самого не заебало?              В глазах Сани — Арктика. В глазах Вити — Антарктида.              — Ты сейчас договоришься у меня.              — И что ты сделаешь? — Пчёла явно провоцировал, хотя и сам того за собой не замечал. — Уроешь, как с самого начала планировал?              Плечо Саши, выступающее неким барьером, тогда показало наглядно закон о равенстве сил действия и противодействия. Вес, которым Витя наваливался на последний оплот обороны Белова, его же в грудь и толкнул, когда Саня, вздохнув раз-другой, с силой локтём двинул.              Несколько шагов, их разделивших, сильно чего-то там не поменяли. Пчёла только на льду у капота чуть не поскользнулся, как и Саня едва не запнулся о поребрик. Почти полную тишину, прерываемую шумом мотора Беловского кортежа и гудением лампы в фонаре, разорвало несколько глубоких вздохов и последующий за ним оклик:              — Ну, чё ты такое мелишь, блять, Пчёла? Истерику прекрати лучше, как баба верещишь. С хера ли ты вообще вдруг так решил остепениться? «Из игры он вышел», ага…              — Как минимум, из твоей выхожу.              Саша фыркнул, не к месту рассмеявшись. В канистру керосина полетела спичка.              — А чё это вдруг «моя» игра стала минимумом?              Каламбур Пчёле не понравился ни разу. Нижняя губа горела, предчувствуя маячившее в ближайшем будущем разбитие — уж слишком остро, резко и громко они с Саней разговаривали. Сама по себе тема обещала быть не простой, да и диалог не особо располагал к светским беседам…              Он подбородок опустил, глядя на Белова исподлобья, но ничуть не напугано или, того лучше, обижено:              — Приоритеты поменялись.              — Семьянином вдруг решил заделаться? — зубоскалясь, отпустил Саня.              Желание с бо́льшей силой схватиться за ворот пальто и из него вырвать весь мех Пчёле за секунду сломало с пару-троек рёбер.              — Если б у меня за душой не было никого, я, может, ещё бы остался в деле. Но, блять, вот видит, Саня, Господь Бог, я тебе того, что ты с Аней сделал, не забуду.              И одно упоминание женского имени, что каждый день в голове звучало не по одному десятку раз, стало поворотом рубильника. Вся злость, накопившаяся за время молчания, вскрылась гнойником:              — Что, блять, вы тут с ней делали? Кос её привёл, как заключенную, чуть по лестнице за патлы не протащил, а как принесли — вся в слезах, дёрганная, белая, как смерть.              Говорил одно, а мыслями добавлял: «Что вы делали с матерью моего ребёнка, что вы делали с моим ребёнком?!». Добавлял, рёвом срывая голос, и сдерживался, чтоб вслух того не добавить.              Но строго себе запретил хоть как-то намекать об Анином положении.              Чем меньше людей в курсах — тем лучше, да и не нужны ему от Белого «поблажки», какие он точно в силу своей «благородности» Вите даст, если узнает. А Пчёла горел. Обугливался, желая все уже завершить, но в то же время требуя хоть какого-то возмездия за те девять часов, что для него и Ани — для него, Ани и их ребёнка — стали соответственными кругами Ада.               — Не знаю, как вы её тут прессовали, какими способами и словами, но, если узнаю, точно рожу тебе набью.              — Я перед тобой, герой, — фыркнул Белый и почти прыжком оказался перед ним тогда, принимая потенциальный вызов.              — Давай, ну, вмажь мне! Или кишка тонка, и только на словах смелый?!              Провокация сработала на «ура». Вите так и не потребовались какие-то определенные слова, в красках ему рисующие извращения Беловских псов, и он с размаху дал Белову по челюсти.              Кто-то в грудной клетке, голове Пчёлы гомерически захохотал, чуть ли не заходясь в припадке. Белый, явно не ожидавший, спиной налетел на заднюю дверь кортежа; стук в момент падения Сани, что к асфальту привалился мешком, был более, чем выразительным, и чёрт знает, не хрустнуло ли у Белова что-то в спине.              Чуть полегчало. Даже несмотря на то, что сразу — но вместе с тем вполне ожидаемо — на него бросился человек Белова. Водила открыл дверь и, не дожидаясь «фаса», Пчёлу взял в захват, не прекратив в тишину орать что-то благим матом.              Витя браться так просто не хотел, но и тягаться с таксёром не видел смысла — он лишь щенок. Не сам Пчёла, а инстинкты за него успели дёрнуть локоть между шеей и рукой Лёхи, который старательно пытался повалить его наземь, а вместе с тем больше косил в сторону севшего на асфальт Белова.              — Алек-сан Николаич, норма? — гаркнул водила так, что ненадолго Витя в правом ухе не услышал ничего, кроме высокого писка. Но зато плечи гудели от напряжения, вот как их стянули.              Пчёла себя чувствовал шкетом. Как в миг, когда его так же неделю назад вели ко всё тому же Сане. Что тогда ни шагу в сторону, что сейчас.               Белый держался за переносицу одной рукой, второй перед собой разгонял спёртый воздух. В глазах плясали звёздочки, и зажгло слизистые, как от слёз, которые рано или поздно должны были так не по-мужски омочить Сашины веки.              Слишком много всего произошло как за эти сутки, так и за всю неделю.              Он лицо за ладонью спрятал. Сырости и без него будет достаточно. Сжал как следует веки, а сам, чувствуя каждый удар пульса не только в груди, но и в ушах, рёбрах, пятках, принялся подниматься.              Пальто под задницей натянулось, не давая распрямиться сидя, и Саня, рыча себе под нос ругательства, махнул Лёхе рукой:              — А-ну пусти его.              Пчёла где-то рядом с ухом послышал удар судейского молотка. Водитель же, видать, слишком тупой, чтоб понять что-то, кроме правил дорожного движения, не сразу ослабил захват. До Лёши дошло, когда Саня, взявшись за ручку машины, всё-таки встал — сначала на корточки, а потом и на полную стопу — и повторил:              — Лёха, отпусти.              Когда таксёр, что-то неразборчиво бубня себе под нос, всё-таки отвёл руки в стороны, Вите дав возможность вдохнуть полной грудью, Белый поднял взгляд.              Подтаявший снег, днём превратившийся в лужу, чуть ли не натурально захрустел, обращаясь снова в лёд, когда Саша заговорил:              — Валить хочешь? Вали.              Голосом и взглядом напоминающий камень, а сердцем — горящий комок нервов, тканей и крови, Белый будто бы вводил в транс. Но Пчёла не поддавался; и без того слишком долго он заглядывал Сане в рот, себя одёргивая тем, что из них четверых именно Белов рулит самыми разными делами.              Достаточно благоговели перед ним и тряслись.              Витя нутром дёрнулся, словно его по спине хлыстом огладили, но запретил себе в судорожном волнении снова раскладывать сомнения и страхи по часам весов. Саня только вскинул палец жестом поучающего бухого в дрова отца:              — …Но только с Аней мне на глаза больше не попадайтесь. Пожалеете, ей-Богу пожалеете, если снова ко мне прибежите.              Так и подмывало кинуть какую-нибудь колкость, закатить глаза или иным способом показать, что такого варианта развития событий Пчёла не предусматривал даже в случае Армагеддона. Но только он поднял подбородок параллельно асфальту с колдобинами, так… стало легче. И не захотелось тратить ещё хоть миг на Белова, до сих пор ловящего равновесие на скользкой земле.              Витя себя чувствовал отпущенным заключенным, который слишком по небу скучал, чтоб вспоминать, сколько раз он это самое небо, какое видел лишь в полоску, проклинал. Заключенным, который в попытках снова привыкнуть к безграничным улицам, а не клетке три на три метра, мог ходить, а не злиться, плюясь от осознания, что у него отняли.              У него отняли время. Много времени. Но дали больше. Будущее.               Пчёла засунул руки в карманы. Они не мёрзли больше. Он, одновременно никуда не спеша и торопясь в рисках впопыхах разбить голову, направился к машине, какую уже завтрашним утром начнут транспортировать в Германию.              Саша вслед ему не смотрел. А если б и смотрел — у Вити вряд ли бы на душе появился неподъемный камень.              Бывалый бригадир уехал сразу, как машина зафырчала мотором. Белый так и стоял, и один только чёрт мог представить, что у него на душе было, что он с самим собой обсуждал и кого во всём происходящем винил.              Пчёла мчал по городу, как в последний раз. И только газу добавлял, осознавая, что этот раз действительно был последним. Кровь бурлила, грея, и Витя смеялся, чувствуя себя малость пьяным — как от глотка шампанского, давшего пузырьками в нос.              Свет после темноты сиял ярче.