Княжна II

      Сложно было назвать квартиру на Остоженке, куда Пчёла заявился вечером, уютным семейным гнёздышком, и причин на то было немало. Наименьшая из причин — квартира уже готовилась к продаже.              Витя, готовя двушку, какую при желании можно было использовать как трёшку, к выходу на рынок недвижимости, нанял риелтора. Причём, риелтор оказался до невозможного инициативным, чем вынес мозг даже по телефону:              — Виктор Павлович, на вашем бы месте, я не продавала бы мебель!.. — девчонка, только, кажется, окончившая институт, верещала почти что сопрано. — Если для вас важна срочность сделки, то квартира с мебелью уйдёт куда быстрее; покупатель сможет заехать и жить сразу, а пока вы все гарнитуры, шкафы продадите, может больше полугода пройти. Вам это надо?              Пчёла ей по телефону ничего не говорил. Зато когда прилетел, почти сразу сойдя с траппа самолёта, и встретился с Дарьей Семёновной, не смог заслушанные до дыр аргументы дослушать до конца:              — А ты, чего, думаешь, что прямо-таки и ходит где-то мой покупатель и ждёт, когда заселится именно в мою квартиру с моим интерьером? Ценой только отпугнём тех, кто интересуется жилплощадью в центре, не много выручим с «готового» варианта, больше проблем будет. Да и, зуб даю, сразу, как въедут, сами начнут всё продавать.              — Но вам же срочно! — Дашка вспыхнула и щеками стала почти в один цвет с волосами, а те — огонь.              Пчёла как-то мельком, ведя переговоры по телефону, по голосу судил и думал, что Нестерова будет блондинкой с каре.              — Срочно, — согласился он и шею размял, чувствуя, как чуть ли зубы не клацали от необходимости, вроде, относительно профессиональному риелтору что-то разжёвывать и объяснять:              — Вот и пошевели там всех, кого надо, чтоб и мебель, и квартира в ближайшее время были проданы. В отдельности друг от друга.              Даша ещё пыталась что-то там доказать, на что Пчёлкин не ответил — Нестерова сама под бетонным взглядом довольно лихо сообразила, что лучше бы вникать в то, что говорят.              Витя только прикурил; время, конечно, было важно, но оно ещё есть. А вот денег не особо много — часть от сделки с Исмаилом, ему и Ане обещанная, в карман ещё не упала, со стороны Кальба оформляли крайние штришки, чтоб при переводе многомиллионных сумм не возникло сложностей.              И потому, продать каждый из стульев в кухне-столовой, каждое кресло из гостиной или коридора — вариант куда более прибыльный. Пусть и долгий.              Как бы то ни было, но торговаться за квартиру в центре с дорогими комодами, столами и шкафами Пчёлкину не хотелось от слова «совсем».              — Сойдёмся на том, Дарья Семёновна, — под самый конец их разговора Витя обратно перешёл на вежливое «вы». — В первых числах февраля я улетаю обратно в Берлин. Возвращаться не планирую, потому сделкой курируйте сами. Продавайте квартиру, продавайте мебель — это не в ваших обязанностях, но… себе можете удержать процентов… десять с каждой продажи. Это не включая вашу долю с продажи квартиры.              Нестерова расцвела первым подснежником; мотивация к хорошей сумме и такой же хорошей работе заставила её прекратить капать на мозги. Иными словами, появилась мотивация отзваниваться только с хорошими новостями.              Когда Пчёлкин пришёл в квартиру, где планировал крайний раз отоспаться перед отлётом грядущей ночью, в коридорах осталась лишь малая часть от того, что Витю встречало исправно изо дня в день по возвращении с «работы». Всяческую мелочь по типу картин, зеркал, часов и статуэток уже полностью вывезли. В столовой остался гарнитур с плитой и один стул — чёрт знает, почему именно один. Спальню — по его же требованию — до Витиного отъезда не трогали; чуть ли не меньше всего на свете хотелось спать на пыльном полу.              Было тихо. Грузчики успели свалить до того, как Пчёла оказался на пороге. Витя оглянулся, не поворачивая головы. По привычке он левую руку вытянул к комоду, на который складывал ключи и портсигар, и опомнился до того, как разжал кулак, а вещи с шумом, походящим на выстрел, упали на пол.              Комод тоже вывезли.              В коридоре стало до непривычного просторно, и вопреки извечному чувству новизны, возникающему после долгого отсутствия, стены на виски не давили.              Напротив, Пчёлкин себя никогда до того не чувствовал таким маленьким.              Напольную вешалку уже вынесли, пальто пришлось вешать на крючок, который у Вити никогда не вызывал доверия. Ботинки он поставил на кем-то положенную тряпку, где раньше была подставка для обуви, и направился медленнее, чем ему того хотелось, в «путешествие» по квартире.              Сердце ныло, кололось и болело; Пчёлкин, если бы себя со стороны увидел, то обязательно бы усмехнулся — походил скорее на придирчивого покупателя, чем хозяина. Стены — одновременно враждебные и соскучившиеся за ним — были голы и этим пугали; где-то на обоях, куда исправно доставал солнечный свет, виднелись яркие прямоугольники, повторяющие очертания ранее висящих картин и шкафов.              Витя тогда провёл аналогию с трупом, контур которого повторяли мелком на асфальте.              В гостиной ждала настоящая засада.              Воспоминания безликими солдатами взяли его в кольцо, пресекая любую возможность отступления. Толком не тронутая грузчиками, гостиная особо не поменялась с того момента, когда Пчёла в ней был крайний раз. Всё тот же диван стоял напротив небольшого кофейного столика, по бокам которого стояло одно кресло вместо двух.              Витя так и замер, а его будто по рукам и ногам вязали жгутами намертво, не давая дёрнуться.              В гостиной даже запах стоял иной, будто более плотный, но оттого не душный. Пчёла мёрз и грелся, смотря на всё, что его окружало; плед, обычно разложенный на спинке дивана, теперь лежал сложенным на подлокотнике.              Витя, на него смотря, видел, как Аня в этом пледе к нему на балкон выходила, запрещая зимой курить вне квартиры, мол, «заболеет». А потом, по закону подлости, сама хлюпала носом, пока Пчёлкин ей делал чай с мёдом.              И везде, всё… Куда не глянет — всё одно. Он Аню мельком видел, слышал. Она то на столике раскладывала свои сценарии, то в зеркало смотрелась, пытаясь вдеть в мочки ушей серёжки. Потом топала пяткой по полу под мелодии, играющей из музыкального центра, а после к нему на диван садилась и ноги к мужу на колени складывала с молчаливого Витиного приглашения.              Голову кто-то сжал плотным кольцом. Пчёла, если б рыпаться стал, только виски бы себе стёр в кровь. Дышал глубоко не столько с собственных указов, сколько с потребности больше воздуха взять в лёгкие, а те превратились в дряблые тряпки, о которые только ноги вытереть.              Как она там, в Берлине, в той снятой квартире? Что делает? Дома, наверняка, сидит, как ребёнок, у которого родители на работу ушли, а ключей не оставили, вынуждая торчать в четырёх стенах… А как ест, о чём думает?              Когда Витя понял, что ни на один из собственных вопросов с уверенностью ответить не смог, то рёбра совсем тесно обняли грудину. Будто кости были не из кальция, а из плохой ткани, простиранной в кипятке и севшей намертво.              Пчёла сел на диван, а возникло ощущение, будто он куда-то провалился.              Хоть бы не нервничала, а, Господи, ну, сделай так, что, многого прошу у тебя?!              То сидел, локтями упираясь в колени, то почти растекался по спинке дивана, не зная, как будет проще пережить чувство больного давления в области диафрагмы. С такими симптомами, наверно, вызывают скорую, но Пчёла не двигался; переживёт… Слишком многое произошло, чтоб сейчас тихо окочуриться в гостиной дома от нахлынувших воспоминаний.              Слишком многое произошло, слишком кромешным был оставшийся за спиной Ад, чтоб сейчас валиться без сил и оставить без опоры двух людей, что в нём нуждались, как в крыльях.              Витя вновь откинулся на диван. Он скрипнул какой-то пружиной; если Нестеровой попадётся занудный покупатель, то она будет вынуждена какую-то часть от суммы уступить.              И хер да бы с ним.              Пчёла прикрыл глаза. Требовался передых; как-то излишне измотала та эйфория, которая захлестнула по возвращении с конторы, куда больше не зайдёт. Теперь — однозначно. Ни за что и никогда.              Аню едва уговорил остаться, уверив, что в Москве решит последние дела с транспортировкой всех их вещей, сложенных в коробки ещё в Ставрополье, и её помощи не потребуется. Целовал в щёки и в живот — хотя он и был ещё таким же плоским, ни намёка не давал на положение бывшей Князевой, которая сама на своё положение намекала очаровательно краснеющими щеками, стоило Вите хоть мельком на её талию взглянуть.              Взял с супруги одно обещание: к его возвращению обжиться в квартире на Ностицштрассе и привыкнуть называть берлинскую двушку «домом».              Она нехотя согласилась. А потом, когда Пчёла погладил её по спине, развернулась и поцеловала так, что, будь Витя диабетиком — на месте бы умер от подскочившего в крови сахара.              «Люблю, Господи, бедная девочка моя, сколько терпела, и сколько продолжает терпеть…»              Вздохнул. Выдохнул. На его мысли, рассуждения и мольбы к Богу в ответ ничего не поменялось, гостиная так и напоминала отапливаемый склеп давних воспоминаний. Даже часы не стучали.              Витя глаза открыл. Потолок — равнодушный, ровный — перед ним растянулся, а казалось, будто бы крошился.              Поднявшись с места, он размял ноги. Витя обошёл кофейный столик, о ножку которого Аня как-то раз даже сломала палец на ноге.              Перелом тогда затянулся за неделю, но Пчёла ещё с года-полтора порывался стол выбросить.              Полки секретера были полны, что удивительно. Пчёла пробежался по содержимому взглядом. Сверху на него смотрели, созидая, веля быть сильным — ради самого себя, жены, ребёнка, — Святые.              Пчёлкин вздохнул, а воображение, играясь, заставило его поверить, будто в воздухе запахло ладаном.              Иконы в мраке гостиной, где Пчёла так и не включил света, напоминали собою маяки. Для Вити они всегда ими и были. Маяками. На их свет он плыл, на их свет молился, но добраться никак не мог.              Но то, пока, видать, было нужно — ещё есть силы, чтобы плыть самому. И на том, как говорится, спасибо.              Пчёла им кивнул одним взглядом. В отрешении взял в руки крест на груди. Поцеловал долго, поцелуем заменяя молитву.              «Господи, спаси, сохрани и помилуй. Её. Меня. Нас. Троих»              Все Святые так перед собой и смотрели в равнодушном спокойствии. Пчёла не смел от этого расстраиваться, обижаться или, ещё чего, злиться. И без того Бог его любил, жалел откровенно, столько раз даруя жизнь и счастье…              Витя опустил взгляд ниже.              Книги, что корешками плотно прилегали друг к другу, едва ли умещались на всех остальных полках. У Анны была своя расстановка, и чем дольше Пчёла вглядывался в названия, — местами истёршиеся, местами попросту ему не понятные — тем лучше эту систему понимал.              На самых нижних полках, теснясь, в ряд стояли французы: Дюма, Камю, Сартр, Мориак и даже немного Экзюпери. Их Аня читала раньше целыми томами. Потом, по ходу развития её карьеры в «Софитах», иностранные гости которого по-французски знали одно только «Bonjour», перешла к немцам: Грасс, Ницше, Кафка, Гёте, Поль… Зачитывалась Ремарком; под него была выделена даже отдельная полка. Всё, что могла найти и получить в подарок, складывала отдельно от остальных шедевров — как оригиналы «Триумфальных арок», так и в переводы «Чёрных обелисков».              Он провёл ладонью по корешкам. Пчёла читать не особо любил, а Ремарка уж тем более не любил. У него всё об одном и том же: война, любовь и смерть, аж воротило. Но Ане не говорил, потому что знал, что услышал бы в ответ; мол, «мало чем отличается от того, что с людьми происходит сейчас».              И права бы была.              Витя в этих самых книгах и нашёл опору. Его вдруг качнуло в сторону, словно гостиная была каютой корабля, попавшего в шторм.              С Аней здесь, в квартире, которая их самыми разными видела, было бы тяжело. Но оказалось, что без неё вышло ещё тяжелее.              «Ладно» — поспешил себя утешить и языком, показавшимся сухим, провёл меж таких же сухих губ. «Ей здесь делать нечего. Послезавтра… вернусь уже»              Зажмурился. Комната перестала ходить перед глазами. Снова провёл рукой по книгам, вдыхая, а те до сих пор пахли типографской краской, несмотря на то, что давно уже были распроданы их тиражи.              Настоящее ведь сокровище… Богатство.              Такое Нестеровой оставлять нельзя. Она не поймёт, на продажу потащит. И даже покупатели, ценители иностранной классики не поймут.              Витя стоял секунду. Стоял две. Потом пошёл по квартире в поисках коробок.       Быть не могло такого, чтоб не было у них коробок, чтоб кто-нибудь из рабочих не оставил…              Так и оказалось. Картонный бокс нашёлся в спальне, удобно сложенный по линиям сгиба под кроватью. Пчёла его на ходу раскрыл и, так и не включая света, на колени встал перед полками.              Будто молясь, но напоминая вора, обчищающего настоящую кладезь знаний, он принялся книги складывать.              Друг на друга, корешком к корешку, чтоб всё влезло… В первую очередь, на самое дно, Ремарка. А потом всё остальное. По возможности. Если в одну коробку не всё влезет, завтра съездит, ещё возьмёт… И иконы заберёт. И всё, что в шкафу этом есть. Каждую книгу, каждую, не пропустить ничего…              Пчёла, в конце концов, не такой еблан, каким был тот латыш, посеявший в Риге все Анины книги…              Как его там звали, Алвис, Валдис? Хрен знает. Витя уже не помнил.              «Парфюмер» лёг на «Чуму», когда бывалый бригадир в одиночестве вслух засмеялся — скорее, даже заржал. Да, было время!..              Книги оказались тяжелее, чем он мог подумать при первом взгляде на одинаковые корешки, и даже будто бы руки заболели в локте. Пчёла не обращал внимания; всё лучше, чем без толку сидеть и думать о том, что завтра всё равно вернётся в голову бо́льшими переживаниями.              Например, что делать дальше?              Опять-таки, хер знает.              Витя складывал книги, но по итогу всё равно думать стал о другом. Как бы не хотелось в такой момент снова вспоминать Белова, которому, наконец, за всё хорошее и плохое дал по морде, Пчёла отпустить всех его слов не мог — они на периферии сознания звучали заевшей пластинкой.              Саня не догонял, чего это Витя вдруг захотел остепениться. А Пчёла ему объяснять не стал потому, что сразу осознал — Белый бы его не понял. Потому, что в своё время, в начале девяносто третьего года, когда Ольга ему незадолго после Нового Года сделала подарок в виде положительного теста на беременность, Саша и не рассуждал нисколько про то, чтоб выйти из игры.              А, раз не понял, когда коснулось его самого, то и сейчас не понял бы ни разу. Даже если б Пчёла из груди вырвал сердце.              Но, если причина резкой перемены во взглядах, нравах и приоритетах осталась загадкой только для одного бригадира, то вот последствия этого выбора слабо представляли оба.              Витя, наверно, это видел даже в бо́льшем тумане, чем Саша.              Что у него было за душой? Что умел, за исключением профессионального рэкетирства? Ничего, если так и подумать… И какие были перспективы в «легальном» будущем в стране с лютыми налогами? Чем Пчёла мог заработать на достойную жизнь с женой и маленьким ребёнком? Ладно, доля со сделки Исмаила, продажа квартиры, мебели…              Но что потом, когда эти деньги уйдут? Бомбилой наматывать километры по Берлину? Почту разносить? Улицы мести?              Далеко не уедешь на таком.              Пчёла будто оказался в тупике, а в руках у него не было ничего, что эту стену могло бы проломить. Хотя и казалось ему, что не могло быть всё так плачевно, что стена эта, пусть и цела, но тонка. Цела, но сделана из тонкой панели, какую кулаком, ногой можно пробить…              Видать, в нём говорила вера.              «Да и на вере далеко не уедешь..»              Коробка заполнилась книгами. А Пчёла, напротив, весь опустел.       

***

             Звонок среди ночи Витя всегда считал за плохой знак. Потому, что спокойный безмятежный сон грубо прерывался веселенькой мелодией, а сердце в себя принимало с полусотню игл и падало туда, откуда его достать не в состоянии даже самый мудрёный хирург.              В ту ночь всё было точно так же. Не сразу поняв, откуда шёл звук, что вообще было до погружения в сон и на кой чёрт он кому-то там сдался, Пчёлкин чертыхнулся. Живое, горячее после сна воображение напоминало воду, в которой кто-то бултыхал кисточку с акварелью; чёрная и красная краски всполохами мелькнули перед глазами.              Что-то случилось. Что-то важное — потому, что новый номер Вити знали, от силы, человек пять.              И не было среди них того, кто Пчёле был бы по боку.              Телефон разрывался где-то рядом в подушках. Там, где обычно спала Аня, орал рингтон.              Рука малость дрожала, когда Витя взялся за «раскладушку». В темноте он того даже не заметил.              — Алло, — вместо привычного «Пчёла». На том конце провода звучал мужской голос:              — Доброй ночи, герр Пчёлкин.              Будто знакомый, но Витя подобрался, сидя на кровати, сильнее; говорящего он не узнал.              А тот, по всей видимости, наоборот, нарадоваться не мог тому, что дозвонился, и так о том прямо и сказал:              — Рад, что шестой звонок оказался правильным.              — Вы шестой раз звоните? — спросил Пчёла, спросонья выдав эту бессмыслицу заместо куда более ценного: «Кто это?».              Сердце в грудную клетку пока возвращаться и не думало.              Полу-знакомый Вити в ответ чуть помолчал, — бывалый бригадир точно услышал звук поджигания сигареты, и у него самого странным образом засосало под ложечкой — а потом уже добавил куда сдержаннее, чем до того:              — Нет, звоню я в первый раз. Но до того, пытаясь найти именно ваш номер, звонил пять раз.              Играть и беседы светские вести — по крайней мере с тем, в чьём имени-отчестве Пчёла был не уверен — расхотелось. Глаза, чувствовавшиеся сухими, как от горсти песка между веками, Витя потёр и резко, будто передёргивая затвор, спросил:              — С кем я разговариваю?              Ответом ему снова была выдержанная секунда тишины, а потом улыбка. Пчёла её не видел, а по голосу почувствовал, услышал:              — Вы меня не помните, — произнесено это было ни то вопросом, ни то констатацией факта.              Во рту было сухо, как и в глазах; Витя привстал с кровати, догадываясь, что в скором времени ему придётся одеваться и куда-то ехать. А пока ходил по нетронутой спальне, опирался, как старик, на изножье кровати. Руки мёрзли.              — Это Константин Спиридонов.              — Вагнер.              Пчёлу будто в солнечное сплетение ударили. Не он сам вторую фамилию немца, широко известную в узких кругах, произнёс, та сама зазвучала в тишине вместе с выдохом.              На том конце провода затянулись.              — Можете называть меня Константином, Виктор. Но, если «герр Вагнер» стало для вас привычнее, то это никак не возбраняется.              — Для чего вы звоните?              Пчёлкин и близко не походил на звание вежливого собеседника и извиняться за то не собирался ни прямо тогда, ни спустя эн-ное количество времени. Потому, что «знакомый» на другом конце провода не располагал к спокойствию.              Мало того, что звонили ему ночью. Ему звонил Вагнер.              А Кристиан был одним из последних людей, кому бы Витя дал свой новый номер телефона. Потому, что общался с немцем раз в столетие, потому, что помнил, как отзывались о Вагнере раньше, пока Москву Пчёлкин считал не только местом рождения, но и домом.              А говорили про Спиридонова разное: на двух стульях всегда умещается, вертится, вьётся, как уж на сковородке, пытаясь угодить и одним, и вторым, и, в первую очередь, самому себе.              Не всем с таким человек приятно общаться. И, тем более, не для всех это общение будет безопасным. Герр сам это должен понимать. И, наверняка, понимает.              — Это не телефонный разговор, — сразу довольно предусмотрительно отрезал Кристиан.              Витя мысленно, пусть и нехотя, но согласился; прослушать телефон Вагнера могли без особых усилий.              — Вы в состоянии подъехать в «Софиты»?              — Сейчас?              — Театр пуст, а завтра у нас постановка. Вы, думаю, помните, какой у нас контингент…              Витя помнил. И знал. Потому, что какое-то время сам составлял часть этого контингента, преимущественно представляющего собой самых разных криминалитетов: гангстеров, мафиозников, наркобаронов…              В общем, разные категории заказчиков, исполнителей, а иногда и жертв.              — Я могу потребоваться завтра другим людям, и, с огромной вероятностью, буду вынужден выбрать их компанию, а не вашу, — одновременно вежливо и строго добавил Вагнер. — Но только завтра. Сегодня же в приоритете у меня вы.              «Что-то надо»              — Что-то случилось?              Вагнер снова ответил вежливо-уклончиво:              — Мне потребуется ваша помощь.              «Что и требовалось доказать»              Витя какие-то секунды стоял, самому себе напоминая хищника, учуявшего след жертвы. А позже себя поправил, что, скорее, в свете последних событий был той самой жертвой — антилопой, которая за собой услышала хруст веток под лапами какого-нибудь льва.              Желание Вагнера послать шкалило запредельно. Чувствовалась подстава.              А Пчёла слишком много раз за последнее время совал голову в пасть тигра, чтоб нарваться на проблемы именно сейчас.              — С чем именно?              — Не телефонный разговор, — отрезал Кристиан, напоминая тем самым компьютерный механизм, запрограммированный на одинаковые ответы в случае «отката».              Витя ничего не сказал. Только второй телефон за неделю захотел разломать об стену. Но по истечении нескольких секунд всё-таки добавил:              — Ответы, герр Вагнер, не больно располагают к доверию, — и только потом понял, как мог звучать.              Забытое чувство страха, исправно возникающее в случае, когда перечишь человеку с более высоким статусом и более длинными руками, поползло по спине тараканами.              Пчёла пообещал себе со всей силы вмазать, если бы голос сломался в хрип:              — Какой мне толк ехать к вам? — и одновременно испытал к себе как уважение, — за то, что голос не дрожал — так и какую-то мерзость — за то, как цинично истолковывал свои мысли.              Но точно ли сам Витя в этой циничности был виноват?              Часы, обычно отмеряющие по секундам, будто встали — потому, что Пчёлкин хода стрелок не слышал. И в телефоне ничего не слышал. Сам, хотя и упрямился, направился к стулу, на который скинул по привычке свою одежду, зная, что через пару минут всё-равно начнёт обуваться.              Кристиан молчал. Витя был готов спорить, что на деле немец выразительно хмурился, отчего морщина меж бровей сделалась особенно глубокой и острой.               Спиридонов зубами так скрежетал, что даже костяная пыль осталась на щеке у Пчёлы:              — Герр Пчёлкин, вашей помощью вы, с огромной вероятностью, поможете в первую очередь самому себе.              Кулаки сжались сами по себе так, что, будь у Пчёлы что-то между пальцев, и это «что-то» бы хрустнуло глухо. Был бы пистолет — сломался бы пистолет. Было бы горло Вагнера — то Витя его бы придушил до синевы щёк.              — Так и кто тогда кому помогает?              — Пока — никто никому не помогает, — снова вернул вдруг Кристиан. Сравнение с элементарно запрограммированным механизмом опять врезалось в мозг Пчёлы, и он подобрался в груди, чувствуя себя пристыженным на глазах у многоликой, но невидимой толпы.              Что вообще происходит?..              — Виктор Павлович, — напомнил уже более спокойным и человеческим голосом Константин. — У нас ограничено время. Мне стоит отправлять за вами водителя?              Несмотря на то, что времени действительно было не много, Пчёлкин замер, думая. Кристиан вопрос хитро поставил, не дав, по сути, возможности отказаться от встречи…              Он поедет и решил это, наверно, в тот миг, когда понял, кто с ним разговаривал — Вагнер, в конце концов, далеко не последнюю роль сыграл в сделке, нацеленной на сближение с Кальбом, да и без того был человеком, с которым лучше сильно не пререкаться. Даже в том случае, если всё планируешь начать с чистого листа.              Он был нужен — и это Витя тоже знал. Иначе бы за него не цеплялись, не стали бы трезвонить ночью, набирать не по одному номеру в попытке дозвониться. Но… была предосторожность.              — Я приеду сам, — отказал Пчёла и принялся через горло стягивать майку.              Да, он был нужен. Но, опять-таки, для каких целей? Если театр был ловушкой, то машина с персональным водителем Вагнера могла обратиться в транспортировочный пункт экзекуции, поданный прямиком к парадной.              И, снова-таки — время. Возможность обдумать. Если не всё, то многое.              Найдя на стуле носок, Витя сел на кровать, приготовившись сбросить нежданный звонок. До его уха долетела усмешка:              — Адрес помните? — и прошло с несколько секунд, прежде чем Пчёла понял, что Вагнер смеялся не со зла. Будто бы подтрунивал над ним, как над старым товарищем.              Витя захотел в улыбке герра оставить прорехи.              — Как-нибудь сориентируюсь, — поспешил утешить Пчёлкин, мысленно плюясь. — Где-то через полчаса буду.              Вагнер не попрощался.              Пчёлкин отложил телефон на одеяло, а сам на какие-то секунды завис в прострации: слипшиеся глаза и лезущие в них волосы никак не способствовали должному настрою на переговоры с криминальным элементом Москвы.              Причём, с элементом, который его явно искал…              Витя только хмыкнул в тишину. Положил голову на кулак на несколько секунд. Усмешку на его лице будто нарисовали ножами, вынуждая закусывать щеки изнутри, чтоб не застонать.              Москва отпускать не хотела, как бы сильно Пчёлкин из её пут не вырывался.