Княжна II

      

декабрь 1999

             Карла прыгала у порога паспортного стола, не боясь ни за себя, — точнее, за свои ноги, какие без особого труда можно было сломать на высоком каблуке её сапог — ни за ребёнка, что должен был увидеть мир в ближайшие три недели. Анна, когда с новеньким немецким паспортом выходила, себя от такой активной группы поддержки чувствовала даже неловко, но самой фрау Вагнер на чужие взгляды из окон паспортного стола было наплевать.              Она была Солнцем, и снежинки, падающие с небес на землю, на плечи Карлы даже не успевали лечь. Таяли ещё до соприкосновения с нею.              — Паз-драв-я-ю!       В честь такого праздника сценаристка даже выучила одно русское слово, что прозвучало коряво. Но потребности в издёвке над «великим и могучим» не было; с горем пополам, но Пчёла, за женой вышедший на улицу, около месяца назад сдал экзамен, оценивающий уровень его владения языком.              Карла, тому, к слову, была особо рада; взлетев по ступенькам с лёгкостью, которой у себя на восьмом месяце Анна не помнила, немка шире распахнула руки и обняла обоих Пчёлкиных — точнее, новоявленных Штейманов. Как минимум, по паспорту.              — Добро пожаловать в Германию! Теперь — на постоянную основу! — протарахтела на немецком бывшая фон Кох и оторвалась от супружеской пары, огорошенной такими бурными поздравлениями до того, как Аня или Витя похлопали её по спине.              — Виктор, особенно поздравляю тебя! Теперь-то ты уж точно будешь понимать, о чём я говорю.              Он кивнул и улыбнулся, сдерживаясь, чтоб не сказать, что это-то и было одной из далеко не последних причин оттягивать момент сдачи экзамена.              Экзамен… Слово-то какое! Пчёле, который в школе только контрольные писал, а в институте с сессиями раз в полгода не учился, «экзамен» казался чем-то чужеземным. Но, как выяснилось, не таким страшным.              Он оглянулся на паспортный стол; госконтора расположилась в здании, которое в начале века точно было, если не замком, то одним из лучших публичных домов, в этом Витя был уверен.              Хотя бы потому, что в стенах этого бастиона сидели те ещё проститутки.              Кристиан, куривший в стороне от беременной супруги, выбросил бычок в урну, предварительно его затушив о крышку. Пчёла к мужчине протянул руку спешно, и крепкое рукопожатие хлопком взорвало относительную тишину, материализовавшуюся на пороге паспортного стола после верещащих поздравлений фрау Вагнер.              Аня коротко кивнула герру. Витя это заметил. Так же, как и заметил, как потом отвернулась от них в сторону. Окруженная Карлой, можно было бы подумать, что Пчёлкину-Штейман отвлекла её новая — и единственная в Берлине — подружка, которой до невозможности стало интересно, как Анна выглядела на фото в паспорте.              Но Карла не вела новоявленную немку за собой. Напротив, за ней торопилась.              Витя думал, что привык. А зарубцевавшаяся рана в отрицании снова загноила.              — Карла, — окликнул Вагнер жену. Будущая мать, за полами шубки прячущая живот, надувшийся, как мячик, оглянулась, и серьги-цепочки чуть стеганули по шее, когда бывшая фон Кох руку раскрыла, принимая в ладонь ключ от машины Кристиана.              — Мы немного о работе поговорим. Вы пока в машине посидите, погрейтесь, ладно?              — Как мило! — воскликнула Карла и, рассмеявшись в характерной ей инфантильности, расцеловала щёку Вагнера. Ему повезло, что жена любила светлые помады — красный след в половину лица бы точно солидности Кристиану не добавил.              Аня на разговоры не обернулась. Витя тоже продолжил рассматривать белеющий под снежными грудами дуб.              Двинулся, только когда самым боковым зрением увидел, как утепленное Анино пальто, развеваясь полами, маякнуло в направлении парковки, а между Витиных лопаток упала ладонь герра Вагнера. Особо погулять у паспортного стола было негде, — за толстоствольным дубом виднелся спуск в метро, а слева и справа уже шумели магистрали — но два самопровозглашенных немца решили здание обойти.              Этого бы им хватило, чтоб обсудить всё, что могло волновать.              Пчёлкин в руках держал паспорт, который не успел убрать во внутренний карман пальто по причине налетевшей на него с поздравлениями фрау. Теперь, взглянув ещё разок на первый разворот, мельком пробежался глазами по основной информации.              Дату, место рождения и имя менять не стали. Фамилию взяли другую. И, разумеется, сменился герб на обложке и ламинированной странице. Пчёла теперь был Штейманом, но привыкнуть к этой фамилии обещал точно только к новому тысячелетию; пока смотрел на фото в паспорте и откровенно ржал, заливаясь — ну, какой из него Штейман?!..              Закрыл паспорт. Новенькие страницы ещё хрустели, когда Витя свой новый главный документ убрал в карман пальто. Под ботинками стелился тонкий слой снега, падающего на землю чуть ли не впервые за всю зиму; город, боявшийся к Рождеству остаться без сугробов, облегченно выдохнул в унисон.              — Спасибо, Кость, — обернулся он на Вагнера, когда в хрусте снежинок послышался шум поломанных костей.              За Кристианом тянулась продолжающаяся вереница шагов. Себе за спину Пчёла оборачиваться не стал. Не хотел за ней кого-то увидеть.              — Твои связи очень помогли. Неизвестно, сколько б мы гражданства ждали, если б в очереди по-честному стояли.              Кристиан в ответ только качнул головой. А она даже со стороны казалась заполненной какими-то мыслями, которые Вагнера покидать не захотели бы, даже если б Спиридонов череп себе расколотил в кашу.              — Вам с Анной очень помогло, что Ксюша родилась в Германии и имеет немецкое свидетельство о рождении. Это, пусть и не входит в основной перечень причин, позволяющих получить гражданство в ускоренном порядке, но всё равно, снова-таки, сыграло на руку…              «Да чёрт знает, насколько это нам помогло…»              Вагнер коротко и ободрительно его стукнул по плечам, что для них уже стало чем-то, вроде нормы или даже сказать «фишки».              Пчёла пытался привыкнуть, но каждый раз толчок отдавал куда-то в район позвонков грудного отдела и переходил дрожью на рёбра.              — Ты хоть рад? А-то не сильно похож на счастливого гражданина счастливой Германии.              — Что за пропагандистские настрои? — в притворном возмущении Пчёлкин вскинулся, душа странное скребущееся чувство в левой половине груди. В левом нагрудном кармане у него как раз и лежал паспорт. — Что я, целые сутки должен улыбаться?              — Для многих это — цель в жизни.              — Что именно? Зубы проветривать?              Дорожка плавно, но уверенно завернула на девяносто градусов. Вход в паспортный стол остался по левую руку от гуляющих по округе герров. Кристиан мысленно Вите выписал подзатыльник, какой иногда совершенно натурально хотел выписать новоявленному театральному режиссёру, пришедшему на место Призовина.              Пока Вагнер сдерживался. В обоих случаях. Но это давалось всё сложнее и сложнее.              — Штейман, тебя какая муха укусила?              — Матерь божья, — протянул Пчёла, выразительно выпячивая нижнюю губу от важности, что прямо-таки должна была распирать «герра Штеймана». — Я, если первые месяцы отзываться не буду, не обижайся.              — Думаешь, я к «Вагнеру» сразу привык? — риторическим вопросом ему вернул Кристиан, а после, полу-ухмылку Вити приняв за такой же риторический ответ, добавил:              — От темы не уходи. Ты доволен хоть, что вы документы получили?              Пчёлкин куда бы с бо́льшим желанием в тот момент стал обсуждать снегопад. Или приближающееся Рождество, в преддверии которого немцы, чем-то Вите напоминая русских в канун Нового Года, опустошали полки продуктовых и подарочных магазинов. Но, в силу менталитета, чуть более сдержанно, чем россияне, которые на этих самых полках после кризиса прошлого лета толком и не видели ничего.              Только Вагнер напоминал Цербера, гортанно рычащего в моменты, когда новоявленный Штейман пытался сменить тему. А потому к себе прислушался. Впервые, наверно, за долгое время.              — Доволен.              — Врешь, — так же коротко, а вместе с тем безапелляционно отсёк Вагнер. И хрен знает, кого он больше в этой своей уверенности пытался убедить.              Витя его переубедить и не пытался. Только ступил на минное поле времен Второй Мировой, когда хмыкнул:              — Так и зачем тогда спрашиваешь?              — Чтоб ты сам себе честно ответил.              Вагнер в Лейпциге получил экономическое образование, — об этом знали, кажется, все, кто с ним разговаривал больше трёх раз, — но к сто третьему разговору Вите уже начало казаться, что Костя учился на психолога или, того лучше, психиатра.              Голой шеей поймав несколько снежинок, Штейман бросил устало, будто прямо в паспортный стол кто-то пригнал вагон с углём, на дне которого и лежал Витин новенький паспорт:              — Кость, ты чего ко мне пристал?              — Тебе прямым текстом сказать, или хочешь мозги размять?              — Предпочтительней первый вариант.              Вагнер, кажется, надеялся на второй, и на протяжении долгих пяти секунд думал, как свои загадки преобразить в утвердительные тезисы. Пчёла его не торопил. Только дышал прохладным воздухом, какой в Москве бы сочли за признак близящегося потепления.              Пульс отчего-то стал сильно чувствоваться в подвздошной вене.              — Тогда считай, что меня напрягает твой внезапно воскресший интерес к Белову.              Кристиан сказал, как ударил в переносицу. Ненадолго у Вити перед глазами заплясала вся Андромеда, а по возвращении координации Пчёла только и смог, что хмыкнуть.              Вполне резонно. Его и самого это напрягало.              Идти против себя Витя пытался долго, но это было равносильно тому, что плыть против течения. Он вдалбливал себе в голову, что все мосты, ведущие в Москву, он сжёг, что любой попыткой о себе Белову хоть как-то напомнить Пчёла только проверит свою фортуну и везение.              И какое-то время срабатывало; вспоминая, что слишком хорошо он жил, чтоб ворошить прошлое, бывалый одёргивал себя от попыток что-то про бывших своих друзей узнать, как от чего-то горячего отшатывался любой человек со здоровыми рефлексами.              Но со временем жизнь в европейском сердце, появление местной валюты в кошельке стали напоминать золотую клетку, в которую Витя сам и залез. Залез, как оказалось, вперёд ногами.              Потому, что хоронило чуть ли не заживо от мысли: он себе замков настроил, а они рухнули и придавили.              Во многом Пчёла именно себя и винил. В чём-то попало Ане. И даже Вагнеру; немец всё в таких красках расписал, когда приглашал на роль директора «Софитов», что не повёлся бы на его россказни только законченный альтруист с безлимитным счётом в банке. А Пчёла, в январе девяносто седьмого года оказавшийся с относительно пустым карманом, относительно на улице и с совсем не относительно беременной женой, к таким «типам» себя явно отнести не мог. И потому не осталось выбора.              Прошлые годы он над учебниками горбатился, чтоб научиться в бесконечном потоке германской болтовни улавливать слова и понимать их смысл. Теперь же немецкий паспорт Штеймана, данный в награду за старания, Вите напоминал камень, который привязал к ноге перед тем, как прыгнуть в море.              В Берлине было тяжело. И даже не из-за чужого языка.              То ли дело Москва…              Мозг будто поломался; память продырявилась и напоминала фильтр, который отсеивал только хорошие воспоминания, полностью блокируя всё, что было в России плохого. Витя, тайком от Ани, Вагнера, да даже самого себя, когда вспоминал бригаду, то думал явно не о том… «нонсенсе», дата которого могла красоваться на памятнике Пчёлы.              Перед глазами рисовались другие места. События. Фразы.              Например, первая встреча на школьном дворе возле брусьев; там второклассник Филатов подтянулся на «золото» пятиклассника, сдающего ГТО. Или вот неудачный опыт Космоса на химии, после которого у Холмогорова на носу осталась копоть. Не было ни раза, чтоб Витя не вспомнил первую выкуренную сигарету — он у деда, тогда доживающего последнюю свою неделю, стащил «Беломорканал» и за школьным хозблоком затянулся, сразу же закашлявшись под выразительный гогот всё того же Космоса.              И это только малая часть. Пчёла, бывало, из реальности выпадал, когда сидел над театральной документацией на немецкой, не понимая ничего, кроме цифр, и вспоминал, вспоминал…              Дискотеки и пляски, спровоцированные тайком пронесёнными под куртками сорокамиллилитровыми бутылочками ликёра. Увал Белова, на котором Елисеева рыдала так, что позавидовать могла сама Ярославна. Первые поползновения в сторону рэкетирства под руководством Парамона, драка стенкой на стенку, где Пчёлкину после второго же удара дали под дых так сильно, что он свалился наземь и успел только схватиться за голову да колени прижать к груди, чтоб не забили пинками.              Как это всё забудешь? Как в прошлом оставишь? Что, в конце концов, воспоминания много чем походили на баранов, которых можно было в стойло загнать, запереть и уйти, забыв?              Как забыть? Ведь столько лет прошли вместе, из таких передряг вылезали. Да сколько одной только водки выпили — за всё плохое и хорошее?..              За Беловых, у которых сын уже следующим учебным годом пойдёт в первый класс. За Холмогорова, у которого любовь к старому Линкольну, до сих пор занимающему почётное место в гараже Коса, была сильнее любви ко многим людям — и даже девушкам. За Филатовых, которых даже смерть не смогла разлучить. И за него с Аней, тоже Пчёлкиной, пили — за Пчёлкиных, которые обладали сверхспособностью слушать и слышать друг друга.              Как оказалось, лишь до поры, до времени…              Витя мельком качнул головой.              В Москве было трудно. Но быть в побеге от неё оказалось только труднее.              Вагнер за время того немого монолога имени Вити Пчёлы даже, кажется, не моргнул в лишний раз. Смотрел прямо, и новоявленный Штейман сравнил тогда один глаз Кристиана с молотом скульптора, второй — с зубилом, а своё лицо — с камнем, мрамором, из которого Кристиан что-то там пытался высечь.              Усмехнулся. Спиридонов почти было вышел из себя.              — Пчёла, я серьёзно, — голос у Вагнера был одновременно холоден и разгорячен добела. — Про тебя в Москве не говорят, сразу кривиться начинают, если кто твоё имя произносит, это уж я точно знаю. После всей той провалившейся аферы с чеченским оружием твой авторитет пошёл на конкретный спад, а уж про покушение на Филатова… я вообще молчу.              — Ну, и молчи, — Пчёла пожал плечами равнодушно и только через секунду понял, что собственноручно лезвие ножа к животу приставил, готовый совершить харакири. — Я тебя, всё-таки, не про свою репутацию спрашивал.              — А тут взаимосвязанные составляющие. С тем, как о тебе в России отзываются, интересоваться Белым — ходьба по краю.              — «Софиты» прекратили быть устойчивым бастионом, который тебя спрячет, в случае чего? — снова хмыкнул Пчёла. — Ну, ты по итогу расскажешь, что там узнал?              Фантомное лезвие вошло ещё чуть глубже. Напряглись мышцы брюха. Как и челюсть, по которой должен был в любой момент прилететь кулак.              Спиридонов засунул руки в карманы, будто бы они мерзли, хотя и были в перчатках.              В тишине, прерываемой хрустом снега, снова раздался хруст костей.              — В общем… — начал Костя, интонацией ничуть не походя на человека, которого заставили говорить. У Пчёлы внутри всё сжалось почти до колюще-крутящей боли, и нервные окончания кольнуло горячими иглами: — Ты Каверина помнишь?              — Мента-то? Ну.              Вагнер в привычной своей манере все вещи, способные шокировать, заявил сразу в лоб, без траты драгоценного времени на подбор щадящих слов:              — Он жив.              Пчёла так на месте и замер, словно в один момент весь снег обернулся клеем. Сердце же по инерции будто «шагнуло» вперёд, но сильно ударилось о рёбра. В правом ухе зазвенела космическая тишина.              Костя обернулся, когда обогнал Штеймана на три шага. Себя поймал на мысли, что, если б сам не был напряжен внезапным воскрешением милиционера, то с Витиного выражения лица поржал, как старый закадычный друг, каким для Пчёлкина не был.              — Как это? — протараторил Витя с лицом одновременно охреневшим и бешеным. — Его же в Чечне при разгрузке ружья… Белый какого-то хера с Госдумы напряг, туда спецназ направили, и всё смели, под чистую.              — Живучий, — Вагнер себя переборол и плечами пожал почти равнодушно. — Сам говорит, что в чеченский плен попал и выжил.              — Брехня, — Пчёла так горячо плюнул, что даже почувствовал, как щёки загорелись. — Стали бы они с ним церемониться…              — Я тоже так думаю, — Кристиан чуть тише заговорил, словно у Каверина уши и глаза были даже здесь, в Германии, до которой ему дела не было никогда. — В узких кругах говорят, что Володю под своё крыло прибрали КГБ-шники. Выхаживали его, лечили втихаря.              Витя будто закипал. Теперь уж снежинки в самом деле таяли на его вороте, щеках и волосах, превращаясь в натуральные льдышки. Он с места сдвинулся и к Вагнеру подошёл почти вплотную, удержавшись, чтоб не схватиться за грудки хорошего пальто.              — Да им-то на кой хрен этот мент сдался? Что, больше МВД-шников не существует?              — Ну, вопрос это явно риторический, — Кристиан предусмотрительно Пчёлу пихнул от себя. И если б в голове у Вити не было каши, не выглянуло из-под толстого слоя пыли сучье лицо мента, то он бы наверняка толкнул в ответ. — И явно не ко мне.              Это Пчёла понимал, хотя и хотел из Вагнера, как с гонца, принесшего плохую новость, вытрясти душу. Сдерживался. И будто мир перевернулся вверх тормашками; на всё, что было до того, теперь получалось смотреть сквозь призму. Одновременно чёрную и косую.              Значит, всё это время Каверин был жив… И что делал с девяносто пятого? Четыре, блять, года прошло, даже больше. И почему он выперся именно сейчас? Чечены держали? Нет, дурость. А если выперся, то, значит, непросто так, так для каких целей?..              Последний вопрос новоявленный Штейман повторил и Вагнеру. Он помолчал в ожидании возобновления дистанции, и Пчёлкин, мысленно закусывая удила, отступил чуть назад, едва не рыча.              «Тоже мне…»              — Сейчас смеяться будешь, — фыркнул Кристиан.              Витя сдержался, чтоб в глотку ему не вцепиться.              — Это вряд ли.              И Вагнер тогда, вместо утвердительного кивка выбрав лишь оттопыренную губу, вскинул коротко плечи. Опять.              — В общем. Он метит в депутатское кресло.              Вопреки уверенности, что смеяться не будет, Пчёла всё-таки фыркнул. Так издевательски, что ему даже сделалось во рту кисло.              Вите не было смешно. Скорее, удивительно; челюсть могла бы стукнуться с асфальтом, если бы бывалый бригадир за шириной раскрытого рта не следил.              То, что зачастую люди с министерства внутренних дел порывались из исполнителей перейти в законодателей, Витя знал. Это было, в какой-то степени, даже логично; вот пять-семь лет участковый ходил по дворам, мелькал физиономией в подъездах и разгонял с лавочек на детской площадке алкашей, а вот в хорошем костюме улыбался с предвыборной брошюры. И люди шли, велись, потому, что лично знали будущего депутата.              И Каверин это, видать, тоже понимал, что не удивительно. Будь он тупым — до сегодняшнего дня бы не дожил. А он вон, наоборот, через Ад на земле прошёл…              Но, бляха-муха, Каверин?! Подстилочный мент, который в криминал лез только для того, чтоб этот самый криминал душить?              Или ему в Чечне биографию подчистили, а вместо аферы с оружием вписали героический подвиг на приёме этого самого оружия? Вполне могли…              Если за него КГБ поручился, то с огромной вероятностью Владимир Евгеньевич перед избирателями предстал ангелом во плоти, который от чесотки под лопатками только терпеливо улыбался.              Пчёла понял, что молчал в ответ на новость Вагнера, в ответ на которую, вероятно, должен был сыпать вопросами вперемешку с проклятьями. Тогда дёрнул плечами, на которых будто очутился горный хребет, и, горло прочистив парой покашливаний, только протянул:              — Да, ситуация… И, что, думаешь, есть шансы выиграть?              — Есть, — хмуро поддакнул Кристиан, и брови его съехались к переносице. — Причём немаленькие. У него только один конкурент, а значит — пятьдесят на пятьдесят. Или он, или его.              — Дилемма, — снова хмыкнул Пчёла. Пройдя два шага мимо одного из окон, в котором мелькнуло лицо работницы паспортного стола, Витя только тогда вспомнил об одной особенности статуса депутата.              — Так, подожди… Если мандат его будет, то у него же, как у гослица, будет неприкосновенность.              Спиридонов снова хмуро угукнул.              Пчёлкин по инерции шагал, а себе мысленно плевался под ноги. Будто его происходящее касалось больше всех. Но, как бы то ни было, сердце не на месте. Словно его Вите из груди вырвали, а потом какой-нибудь атлет размахнулся и изо всех сил это самое сердце бросил в небеса так, что оно долетело до самой Москвы.              Пчёла представил пустую грудину. И сразу засквозило. Насквозь.              — Я что вообще про Каверина начал… — осторожно, будто в клетке с хищником находясь, напомнил Кристиан. Витя смекнул до того, как Вагнер добавил: — Ты, думаю, лучше многих знаешь, какие у него с Белым были тёрки.              «Блять»              — Он Саню пришьёт, — понял Пчёла и не сразу осознал, что это вслух сказал, тоном напоминая судью, озвучивавшего невесть кому смертный приговор.              В груди сильнее засквозило. Сердце, временами возвращающееся в Москву, завыло волком.              Сане хана, если Каверин выиграет путёвку в думское кресло. Потому, что если на него и подумают, то сделать нихрена не смогут. Арестуют, только если за руку схватят, а очень Пчёла сомневался, что менту в плену мозги до такой степени отбили.              Владимир Евгеньевич лично к Белову с ножом не пойдёт. Зато других отправит.              Вагнер ничего не сказал, но паузы между фразами его не походили на те, которые он себе позволял по привычке. Было видно, что говорить на эту тему он в принципе не хотел; вещи, державшие его в Москве, держали до сих пор и не позволяли окончательно перебраться в Германию, к жене и сыну, который родиться у пары должен был уже в новом тысячелетии.              А в Москве не безопасно становилось. Даже человеку, по типу Вагнера, во всём и всегда придерживающимся нейтралитета.              Бросить хотелось. Но не получалось. Кристиан, выдержав какую-то долю тишины, полную отнюдь не простых рассуждений, добавил «оптимистичное»:              — Каверин всех пришьёт, с кем у него были тёрки. Половина структуры точно под угрозой, потому что я сомневаюсь, что за время «плена» в Чечне он переквалифицировался в пацифисты.              Немец хмыкнул, выдохнул горько, будто невидимую сигарету курил, а потом добавил так, что Пчёле захотелось сильно зажмуриться:              — Но Белов, конечно, этот список возглавляет.              — Вне конкуренции…              Вагнер кивнул. Витя отвернулся тогда. Вздохнул. Выдохнул. Пар изо рта вылетел облаком дыма.              Захотелось сильно-сильно плюнуть, или даже пнуть ногой росший на глазах сугроб. Потому, что злости, медленно закипающей и заполняющей собой пустую грудь, было мало места. Она в стороны рвалась.              «Вот ты, Саня, еблан… Нахер пытался мента грохнуть, если по итогу он сейчас только больше проблем добавил?!» — говорил с собой, но в то же время будто с человеком, который его не то, что не услышал, навряд ли даже помнил.              «А что бы было, если б тогда в Чечню спецназ не направил?.. Всё бы, наверно, иначе было…»              «Наверно, Штеймана, как такового, и не существовало бы никогда»              Вагнер молчал. Чёрт знает, о чём он думал, да и на каком языке рассуждал в своей голове. Пчёле было не до чужих мыслей, ему и собственных хватало с головой. Хотя они, мысли, и разбежались в стороны, как трусливые крысы, когда Кристиан снова, рубя правду-матку, добавил:              — Белов и есть тот самый конкурент Каверина. Они вместе бьются за место в Думе.              — Блять, — рассмеялся Пчёла, используя широченную улыбку и раскатистый смех в качестве защитной реакции. Пульс стал отдавать не столько по ушам, сколько в них; Витя был уверен, что под силой работы крови дрожала барабанная перепонка.              — Вот что-то вечно; всё Саня кому-то что-то пытается доказать!..              Вагнер шутки не оценил. Взглянул на Пчёлкина так, что, если бы рядом была психлечебница, то точно бы Витю до её порога проводил.              — Поверхностно смотришь, — Кристиан то сказал так, что бригадир, никогда в армии не служивший, почти было выстроился по стойке смирно. Пчёла только руки сжал в кулаки в карманах так, что костяшка большого глухо хрустнула. — Дело не в том, чтоб кому-то что-то доказать, Пчёла. Белому нельзя допустить, чтоб Каверин до мандата дорвался, не потому, что это его эго потрепает.              — Да понимаю я, — огрызнулся тогда Витя.              Терпеть такой поучающий тон не мог, даже несмотря на то, что именно таким тоном с ним, просящим информацию о делах Белова, разговаривать и надо было. Но одно дело — просветить, и совсем другое — общаться, как с умственно отсталым.              — Сане мандат нужен для того, чтоб его не было у Каверина…              — Это единственный его выход, если он хочет спокойно спать по ночам, — покачал головой Спиридонов, чем-то напоминая хирурга, готовящего пациента к ампутации конечностей, уже «тронутых» гангреной. — И, откровенно говоря, даже если и выиграет… Ничего не гарантировано. Каверину станет просто нечего терять.              Витя вздохнул, вроде, не полной грудью, но стало больно в лёгких. Будто тесно, или будто воздух в Берлине сделался ядовитым. Желудок перекрутился узлом, и слюна стала отдавать железным привкусом, когда Пчёлкин, скрещивая руки, уточнил голосом, враз показавшимся чужим:              — Значит, тут без вариантов?              — Выигрыш Белова, конечно, куда предпочтительнее, — не согласился Спиридонов. — Победа Каверина будет худшим исходом не только для Александра Николаевича.              Витя так резко обернулся к Кристиану полубоком, что полы расстёгнутого пальто хлестнули по коленям. Пчёла бы мог подкоситься, что пришлось бы за локти немца хвататься, но удержался, силясь, и спросил:              — Как думаешь, шансы есть? Что Белый выиграет?              Хотел спросить ровно, а на деле воскликнул так, что о его переживаниях не догадаться могла только тупая птица, за ними и снегопадом наблюдающая с подоконника второго этажа.              Кристиан на то опять никак не отреагировал — если можно «ничем» назвать его прямой взгляд, пробирающийся не в душу, а даже глубже.              Витя почти почувствовал себя пристыженным. А потом мысленно рассмеялся, готовый в залог своей «сдержанности» отдать немецкий паспорт; ну, и какой из него ещё Штейман?..              Нос не дорос до немецкого сноба.              — Шансы всегда есть, — напомнил Вагнер, и лишнего движения мускулом не совершая. Пчёла тем же похвастаться не смог; его взгляд убежал куда-то в сторону, за заборное ограждение паспортного стола. — Но, вообще, за место в Думе у этих двоих суровая борьба. Потому, что больше конкурентов нет.              — Значит, думаешь, Белый может выиграть?              — Может. Если захочет.              Витя какое-то время молчал, смотря на припаркованный у поребрика поддержанный «мерс». Смотрел, но машины толком не наблюдал. Ничего, вообще, вокруг и не видел.              Только глаза прикрывал и представлял, как будто бы едет по московским магистралям.              Справа от него пусто — потому, что Анна, улыбчивая и нежная, сидит сзади и смотрит за Ксюшей, уже научившейся говорить короткие фразы из двух-пяти слов. У дочери его волосы и глаза, а черты лица мамины, и Витя, на них кидая взгляд в зеркало заднего вида, ловит себя на мысли, что любить сильнее Ани способен только их дочь — в самом деле их, на них обоих похожую и внешне, и по характеру, что, бывало, так ярко проявлялся в играх и попытках уложить девочку на дневной сон. Подмигивает Ксюне, а та смеется, дразнит маму, уверяя, что папу любит и за него замуж выйдет, пока сам Витя, улыбаясь, гонит по трасе. Ему спокойно, потому что две его женщины рядом, и Пчёла гонит.              Видит на обочине билборд, призывающий идти на выборы. На нём Саша в костюме, которых у Белова и до избирательной компании был целый шкаф. И Ксюня в голове его смеется, пальцем тычет в лицо Белова, шепелявя одно и то же радостное:              — Дядя Сафа, дядя Сафа!..              Пчёлу из забытия в суровую реальность, где прохладный ветер покусывал шею с щеками, вытянули мысли, напоминавшие по плотности и темноте своей гуашь, от которой могла кровь сделаться чёрной.              А ведь его дочка даже не и знала, что у неё есть дядя по маминой линии…              Вагнер перед лицом его не махал руками, не щёлкал пальцами. Просто выжидал, хотя их время и поджимало; Карла, оказавшись на сносях, сделалась крайне капризна к долгим вылазкам из дома.              Кристиану хотелось меньше всего трепать нервы матери будущего Отто.              Витя, осознав, сколько молчал, мысленно встрепенулся. Метнулся взглядом к лицу Спиридонова, пытаясь разобраться, понял ли, о чём он думал. То осталось загадкой — Вагнер, как и в любой другой момент, лицом своим походил на камень.              — Я могу тебя попросить?              Кристиан на него тогда посмотрел так, что одновременно стало даже жутко свой вопрос заканчивать, а вместе с тем просто глупо рассуждать над тем, какой ответ Вагнер мог дать. Какой бы просьба Пчёлы не была — результат один.              Нехорошо засосало под ложечкой. Но Витя всё-таки попытал удачу с такой же настойчивостью, с которой его испытывала судьба:              — Держи меня в курсе избирательной компании.              Вагнер вдруг почти было выплюнул:              — Я очень сильно хочу тебе отказать, — и резко ушёл вперёд. Будто убегал, хотя это было и не в его правилах, не в его компетенции.              Пчёла за ним проследил. Рефлексы на пару с инстинктами обострились, как у животного, готового к погоне; Витя себе пообещал, что сразу, как расстояние между ним и Кристианом станет больше трёх метров, то за ним пойдёт. И только, вроде, дистанция стала достаточной, чтоб сорваться с места, Вагнер развернулся обратно.              Не находя себе толком места на небольшой дороге вокруг паспортного стола, он будто метался. Как тигр в клетке. У Спиридонова был неожиданно бешеный взгляд, — для Спиридонова — и он в такой же манере, близкой к дикой, повторил:              — Очень.              — Почему? — спросил Пчёла больше рефлекторно. Об ответе он догадывался, но о нём вспомнил, только когда раскрыл рот.              Кристиан сильно поджал губы, шепча почти исступленно. Витя вдруг обратил внимание на то, как дёргались, выступая, желваки, пока Вагнер говорил:              — Да потому, что это тебе не сдалось. Не в этом месте, не в этом времени. И, вообще, не в твоих обстоятельствах, — и прежде, чем новоявленный Штейман, сдерживаясь, чтоб не хватиться за грудки пальто Кости, что-то успел сделать или сказать, Кристиан ему ткнул пальцем в грудь:              — Одно дело, Пчёла, если бы ты это спросил ради приличия, один раз. Или если бы двоюродным братом интересовалась Анна, это было бы мне понятно. Но то, что ты, от всего сбежав в Германию, сейчас начинаешь так не к месту тосковать по Москве, ничего хорошего не сулит. Ты печёшься о людях, оставшихся там и не желающим о тебе слышать в лишний раз, не просто так — сколько бы ты себя и меня не обманывал.              Пистолет на поясе, расположение которого уже как десять лет было привычным, напомнил о себе. Витя, будь кровью чуть горячее, наверно, ствол бы выхватил. Не с целью покалечь, упаси Господь, а так… исключить дальнейшую возможность вранья и истерии Кристиана, внезапно прорвавшейся через мощный слой вагнеровского самоконтроля.              — А для чего же?              — Не знаю, — не стал врать Спиридонов. — Но, в любом случае, мне это не нравится, — признался Костя, а потом попятился назад.              Витя был уверен, что его не толкал, и пистолет так и остался в кобуре.              Вагнер вздохнул и выдохнул так, что его грудь сначала заметно поднялась, а потом так же явно опустилась. Будто кто-то невидимый всё это время рядом с ними стоял, собирая снег в ладони, а потом в один момент Кристиана ткнул лицом с белую горсть, «умывая» немца. И он собрался так же быстро, как успел вспыхнуть.              Витя на это смотрел, едва удерживаясь от усмешки. Аж удивительно…              Спиридонов поправил пальто, хотя Пчёла его так и не тронул. Потом сделал шаг вперёд, но обернулся и на Штеймана тогда посмотрел так серьёзно, что у Вити внутренности между собой перетасовались, как карты в колоде.              — Прекращай свои распоры, — ни то взмолился, ни то приказал Вагнер голосом, в котором вообще было сложно услышать какие-то человеческие переживания. — Бога ради, Пчёла, прекращай. Ни к чему хорошему это «прощупывание почвы» не приведёт. Ты, в конце концов, уже не в том положении, чтоб по одному своему желанию всё бросать, а потом заново отстраивать.              У него разом тогда во рту стало сухо, и ноги мелко задрожали, будто половина из жизненно важных систем отказали.              — Ты на изначальный мой вопрос не ответил, — напомнил ему Витя, не осознавая, честно, откуда в себе находил дерзости, куда вместе с тем пропало желание в ответ на нравоучения Вагнера в его ровном ряде зубов оставить прорехи. — Ты будешь меня держать в курсе избирательной программы?              — У тебя жена, — вместо того напомнил Кристиан тоном, каким учителя вдалбливали в пустые головы основы основ. Пчёлу внезапно передёрнуло, будто Вагнер из старой раны достал гной, а сверху залил спиртом. — И дочь. Их не подставляй.              И пошёл тогда вперёд. Уже не оборачиваясь, не возвращаясь, даже ухом не ведя на звуки за спиной. А звуков, в общем-то, и не было. Потому, что Витя ругался про себя.              Вагнер скрылся за поворотом, когда Пчёлкин запрокинул голову на воротник своего пальто. Нос чувствовался холодным и мокрым, как у собаки, но то показателем здоровья навряд ли бы могло выступить. У Вити болело здоровое сердце.              Снег с неба сыпался сахарной пудрой, но новоявленному Штейману было отнюдь не сладко.