***
В первые секунды Ане казалось, что она до сих пор спала, несмотря на третий час дня и взобравшееся высоко Солнце. Спустившись из спальни, где приводила себя в порядок перед походом к Карле, она прошлась мимо гостиной. Витя сидел на диване и вперил взгляд в телевизор. Картина могла бы показаться обычной, и Анна, пока и близко не собирающаяся переступать барьер, что между ней и мужем вырос после многочисленных разборок, даже бы, вероятно, не обратила на то особого внимания. Но из недр объёмного ТВ-куба донеслось: — …Напомним, что устроенные террористическими группировками с Чеченской республики взрывы жилых домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске, унесшие жизни больше трёх сотен человек, стали одной из причин, вынудившей Российскую сторону начать контртеррористическую операцию на территории Чечни. Российские войска, окружившие Грозный к началу ноября, ведут ожесточённые бои с кавказским подпольем. На данный момент, федеральные силы взяли Гудермес, Аргун и ведут артиллерийский огонь вблизи Ачхой-Мартана… И Анна на месте замерла, услышав знакомое… всё. Знакомые города, слова и язык, от которого за два года жизни в Германии смогла бы отвыкнуть, если б не муж. Желудок, в котором не было чего-то плотнее чашки чая с куском биненштиха, скрутился узлом и собою сместил пищевод. Она прошла в гостиную — медленнее, чем планировала — и опустилась на кресло в стороне от Витиного дивана, на котором он сидел, уткнувшись локтями в колени. Не знала, смотрел ли муж в её сторону, когда Анна села, но вместе с тем и не знала, какой ответ был бы ей предпочтительнее. Потому, попытавшись сглотнув ком, потеснивший щитовидную железу, взглянула на экран телевизора. Пчёлкина знала, глаза у неё были огромными, и вовсе не от кадров возобновившейся чеченской резни. И даже не от мыслей, ненадолго её вернувших в прошлые года, работа которых была тесно связана с чеченами. Ненадолго вспомнился Исмаил, которого она крайний раз видела, как раз, после продажи крайней баррели — после падения нефти в прошлом году канал оказался бесполезен, и один чёрт знал, чем сейчас занимался Хидиев. И где… Анну волновало не это. — С каких пор немецкое телевидение стало транслировать русские каналы? Она скорее это выплюнула, чем спросила. Осталось неясным, как язык кончиком тесно прижался к нёбу, вынуждая слова пропускать сквозь зубы. Рефлекс самосохранения пустил мелкий жар по коже головы, будто под ней у Анны отмерли несколько клеток мозга, но возвращать свои слова Пчёлкина не хотела. Потому, что задала вопрос. Интонация — вопрос второй. Пчёла на неё перевёл взгляд. Язык стал су́ше, и мелко кольнуло под лопаткой, будто ему кто-то пытался адреналин ввести. Под рёбрами чаще затрепыхалось в желании, чтоб рассказ о второй чеченской мясорубке продлился побольше, чтоб Ане слушать надоело, и она ушла до того, как ведущий принялся народ созывать на сегодняшние выборы. — С тех пор, как я оформил на него подписку. Пчёлкина в ответ ничего не сказала. Только подбородком дёрнула так многозначительно, что год-другой назад Витя бы подошёл и собственноручно выключил телевизор. Но тогда остался на месте, смотря на экран, на съёмку артобстрела чеченских городов с интересом одновременно серьёзным и поверхностным; Вагнер-то, надо же, тогда оказался прав… — И зачем? — прервала Аня молчание, инициатором которого — в какой-то степени — и была. Витя в ответ ей хмыкнул раньше, чем подумал, стоило ли это вообще того: — «Что? Где? Когда?» давно не смотрел. Жена в обиду себя не дала; только снова чуть дёрнув подбородком ввысь, словно пытаясь корону, какую Витя ей на голову когда-то поместил, удержать, и бросила взгляд на телевизор. Осталось загадкой, как экран не пошёл глубокими трещинами. — Что-то… — протянула Анна, вставая с кресла; ни одна пружина не скрипнула под весом её тела, которое, как Пчёле казалось, теперь могло сдуть даже штилем. Она головой махнула на лицо диктора с красной удавкой на шее. — …не особо он похож на Друздя. Вите стоило бы промолчать хотя бы по той причине, что сюжет о Чечне подходил к концу; прослушать последние события избирательной компании Белова ему хотелось так же сильно, как с Аней снова цапаться. Но и вместе с женой про работу участков, открывшихся уже несколько часов назад по Москве, слушать Пчёлкин не собирался. Она черным парусом выплыла в коридор. «Черт да бы с ними…» — Ты куда собралась? — К Карле. Анна мимо прошла, запретив себе оборачиваться в любом случае. Витя таких строгих установок не ставил; проводил взглядом фигуру, что из тонкой стала тощей, но которая оставалась привлекательной этой резковатостью плеч, локтей и талии. В платье-футляре, облегающем тесно, Пчёла мог пересчитать пальцами её рёбра, а в наброшенном на плечи пиджаке Аня будто терялась. Он вздохнул с тяжестью старика, на ноги поднимающегося только в случае крайней необходимости. Пошёл следом за ней в коридор, где Анна гордо одевалась, не дожидаясь от мужа ни пальто, ни шарфа, ни сапог. Витя одновременно хотел языком цокнуть, глаза закатить и к стене супругу прижать тесно, заставив от боли и взбесившегося пульса заскулить. — Ей сегодня-завтра уже рожать, — Пчёла сам не заметил, как фыркнул, и всё-таки потянулся за головным убором жены; она носила тёплый платок. — А она всё посиделки устраивает. — И правильно делает, — в ответ фыркнула Анна, которой в рот нельзя было класть пальца — откусила бы целиком фалангу. По крайней мере, сейчас. Она из рук Вити забрала шаль до того, как он рефлекторно сжал кулаки до хруста костей и сухожилий, и до того, как за стеной рядом с её же головой опустилась с хлопком рука супруга, бросила, как баклажку в полымя: — Когда родит — ничего сделать не сможет. Желание вжать Аню в промежуточное пространство между собственным телом и стеной ласково, но настойчиво глотку передавило своей ладонью. — Всех по себе не суди, — не приказ, не просьба и даже не что-то среднее. Анна толком не поняла, а потому снова усмехнулась, вслед за прошлой деревяшкой бросая в топку новое полено: — Мне не с кем больше проводить аналогии. И тут Витя мог поспорить. Припомнить жене Ольгу, которая успевала и за сыном смотреть, и после обеда Аню с Филатовой звать на чашечку-другую. Припомнить Анне ту же Тамару… Но не стал. Потому, что для них табу стало вспоминать и всуе упоминать людей, которые с ними бок о бок шли от рождения до рокового дня девяносто седьмого года. То, что Витя это табу в последнее время всё чаще стал нарушать, и без того было великой тайной, какую Пчёла вскрывать не планировал. По крайней мере, сейчас — и, наверно, в ближайшие лет двадцать точно. Анна вторую руку провела в рукав пальто, острый локоть выкручивая под углом, в положении которого слышался хруст сухожилий. Витя бросил взгляд в зеркальную гладь и помог ей поправиться. Они оказались ближе. От Ани пахло вишней. Пчёла себя словил на мысли, что по горькому привкусу на кончике языка, остающимся после поцелуев в шею, соскучился. Но Анна держалась особняком, и наружные её стены ничуть даже не дрогнули, когда муж у неё спросил будто невзначай: — Ксюшу с собой возьмёшь? — и, разумеется, не дрогнули, когда она, потратив на рассуждения столько, сколько могла себе максимум дать, неясно дёрнула уголком губ: — Зачем? — А чего ей дома сидеть? — вернул сразу Пчёла, не замечая, как оскаливался резко. В груди стало тесно и жарко, будто что-то там вспыхнуло, — в очередной раз за крайнюю неделю — и Витя бы сгорел, если б остался на месте. Он от зеркала, возле которого Анна пояса подвязывала, метнулся к стене. — На улице, вон, погода хорошая, рождественская. Пусть погуляет. Самой Штейман будто по хребту дали арматурой; вдруг захотелось сползти на пол. Она удержалась, чтоб не испачкать полы пальто, и сделала ответный удар. Как по инерции вернула: — Я не гулять иду, а в гости; она что так будет дома, что сяк. Только по слякоти её таскать… Так что, пусть Ксюша побудет с отцом. Пчёла ненадолго остановился. В ушах послышался треск, с каким в камине горят поленья; огонь, разросшийся в груди, не затух, а только сильней взвихрился от кислорода, взятого в лёгкие на вздохе. Обернулся. Анна собиралась чинно, будто ничего из ряда вон выходящего, не сказала. А у Вити в скоплении нервных окончаний саднило. — А у нас, что, такая редкость, чтоб я с дочерью время проводил? Она не ответила. Потому, что уже на кончике языка горчило продолжение — мол, «не редкость, но то для тебя не обязанность, а настоящая прихоть», «мне тоже бы хотелось, чтоб я могла в любое буднее утро уехать и вернуться только после пяти вечера, а общение с дочерью было отдыхом, а не работой»… Сказала бы — и не пошла уже никуда. С плохим настроением в гости ходить — моветон. Пальцы зашлись в мелкой дрожи, будто кто-то Аню за ладонь тряс, когда она взялась за флакон духов и запястья обрызгала ароматом. Сильнее рук дрожали только связки: — Ксюша всё равно спит пока, — и, принявшись поправлять напоследок пряди волос, контур накрашенных губ, стала пятиться в сторону выхода. Можно ли то было назвать побегом? Об этом Аня думать рискнула бы позже — если бы рискнула вообще. — Как проснётся — где-то через час — покорми её. В холодильнике её суп стоит, в красной кастрюльке, грей обязательно. Ещё пюре и курица отварная есть, если не наестся, но мясо надо будет на волокна разобрать… Витя сквозь зубы пропустил так, будто бы под челюстью у него был затянут тугой намордник: — Разберусь. И Анна себя почувствовала так, будто Витины слова были ножами. И они даже не щёки ей оцарапали, а по языку прошлись, вынуждая его прикусить. Пчёлкина поджала тогда тесно челюсти; сделалось сразу душно в тёплом пальто, которое стало чем-то походить на ту самую сотую одёжку из детской загадки. — Не сомневаюсь. Она взяла с полки свою сумку и, не проверяя ключей, телефона и кошелька, направилась к выходу. Отворила дверь; запах дома, собственных духов стал травить, как хлором, и Анна торопилась на улицу выйти, чтоб вдохнуть мокрого снега, напоминающего запах весны, до которой ещё был целый январь и февраль. Свежий воздух прохладой огладил щёки. Она замерла на пороге, совсем невовремя задумавшись, стоило ли напоследок пытаться с Витей «буднично» попрощаться, или то было бы крайней степенью глупости… В секунду колебания ноги будто стали единым целым с ковриком. Пчёла за её спиной молчал, как в ожидании шоу. И Анна, сомнения бросая, вышла прочь. И без того она делала много шагов, много шла на уступки. Ступая на выложенную плитами дорожку, Пчёлкина под каблуком услышала хруст корочки льда. А, отойдя ещё дальше, услышав хлопок входной двери за спиной, подумала, что с хрустом ломаться мог вовсе не лёд…***
— Ты чего?!.. Витя прямо-таки почувствовал, как у него глаза из орбит стали выползать, когда дочка спустилась из спальни, чуть было не понаставив на маленькие ножки синяки. И дело было не в том, что Ксюша с лестницы не побоялась спуститься, а в том, что кофточку и брючки несла в руках, к папе спускаясь в трусах, носках и майке. Пчёла её на руки подхватил, хотя Анна и советовала прекращать таскать дочь. Мысленно Витя на это замечание махнул рукой; на то он и папа, чтоб разрешать больше, чтоб с ним было весело!.. — А, Ксюнь? — он голову наклонил, заглядывая в глазки дочери. Это были его глаза. — Ты у нас бесштанная команда? Она в ответ только надула щёки с губами, что и без того были округлы и пухлы. Когда Ксюша принялась бормотать, Витя ненадолго отвлёкся, уверяя себя, что поцелует, как только маленькая Викторовна объяснит свой протест одежде. — А как? — спросила с серьёзным возмущением Ксюня, на пол бросая зелененькие штанишки. Пчёла только моргнуть успел, прежде чем она обхватила папу за плечи: — Тылки тли, а ноги — две! На какую-то секунду Витя над этой претензией даже серьёзно задумался. А потом, взглянув на распластавшиеся на ковре брючки, подавил слишком громкий смех. Носом ткнулся в мягонькую щеку, ещё теплую от подушки, и поцеловал, как и обещал — крепко, но сухо. Ксюня вечно начинала дрыгать ногами и вытираться, когда на лице её было что-то мокрое. — В самом деле, сложно, — поддакнул Пчёла, когда доча, голову положив папе на плечо, пощекотала растрепавшимися волосиками ему ухо. — Суп хочешь? Ксюша качнула головой. Косичка с щекоткой прошлась по носу. — Надо, — пожал он тогда плечами и, кинув мельком взгляд на телевизор, где крутили рекламу с каким-то Мойдодыром. Не пропустить бы главного… — Давай, оденем тебя, — выдохнул Витя и, самого себя поражая гибкостью, с ребёнком на руках наклонился за брошенными на пол брюками. Ксюня заканючила. — Потом есть пойдём. Папа тоже голодный, без тебя не кушал…***
…Ксюша папу отвлекала, хотя и сама о том не догадывалась. Только Витя в телевизор, канал которого не переключал с самого обеда, утыкался дольше, чем на три минуты, дочь к нему топала с игрушками. Оставлять девочку играть в одиночестве Пчёла себе позволить не мог — ещё успеет наиграться сама с собой… Куклы и кубики, книжки и раскраски, какие Ксюша не красила, а только фломастером поверх контуров неразборчиво водила, на полу гостиной раскинулись, как капканами, и Пчёлкину, от одной игрушки переходя к другой, нужно было под ноги смотреть, чтоб не наступить на лапу никакому медведю из Ксюшкиного полчища. Видит Бог, отдавил бы он ухо плюшевому косолапому — и дочка бы заплакала с такой силой, будто бы папа ей оттоптал маленькие ножки и ручки. Обед перешёл в игры, игры — в чтение книжек, те — в относительно ранний ужин, за которым должен был следовать сон. Сон, какой, в общем-то, и наступил. Ксюша стала зевать, к серьёзному Витиному сожалению; она клевала носом, капризничала, пытаясь на папиных руках прикинуться спящей, чтоб после и в самом деле уснуть. Долго мучиться — да в принципе мучить Ксюшку — он не мог, несмотря даже на то, что потерял счёт времени, потерял необходимость дышать, когда в доме стало тихо, и только скрипучий голос из динамиков толстого телевизора нарушал это безмолвие. И душа, которой и без того было неспокойно в последние года-полтора, заскулила сильнее — будто ласточки прилетели, суля собою грозу. Витя грозы не хотел. Но она обещала прийти, и чёрт знает, что с собою бы ещё принесла; как победа Каверина, так и победа Белого мало что хорошего могла принести Сане — при любом случае менту станет нечего терять. И что в голове у него, что захочет сделать?.. Окна раскрыты нараспашку, потому что душно. Сигареты — одна за другой — из крови выжигали необходимый кислород, до сердца не доходивший. Витя старался просто дышать, не находя места ни на диване, ни на пороге дома, где курил, чтоб занавески не пропахли табаком. Бросившая курение Анна, как в старые добрые времена, снова заволновалась о плохом запахе, впитывающимся в гардины, скатерти и обои. Жены на горизонте даже не предвиделось, хотя и стало темнеть. Небосклон, напоминая многоцветную палитру, из светло-голубого сделался фиолетовым с желтым, а после — тёмно-красным. Закат сулил завтрашнюю ветрину, первые признаки которой проявились уже тогда; Пчёлу по щекам, шее и груди хлестало прохладными порывами, вынуждающими жмуриться, временами даже задерживать дыхание. Витя был бы не против зажмуриться, а глаза открыть уже в новом тысячелетии — где не должно было уже остаться вопросов, находящихся в подвешенном состоянии. Наивно. Чересчур. Когда на телеэкране, идущим мелкими помехами, появилась эмблема избирательного комитета, а сдержанный, по истине советский голос начал сухо, беспристрастно сообщать о данных, полученных с участков, и комментировать процент соотношения голосов, Пчёла захотел уйти прочь. Так же, как Аня, проветрить голову по темнеющим улицам, сердце из груди выкинуть, чтоб не сходило с ума в заточении, от незнания… Не смог. Держала Ксюшка, которую он бы не оставил одну, даже если б двухэтажный дом на Кольвицштрассе кишел прислугой, няньками и гувернантками. Держала Анна, которая в любой момент могла вернуться и, обнаружив пустые гостиную, спальню, потом бы вряд ли с Пчёлой захотела о чём-либо говорить. Держала необходимость посмотреть в глаза своим переживаниям. Сейчас, когда всё, что Вите и его семье могло доставить неприятностей, находилось от Пчёлы на расстоянии пары-тройки иностранных границ, струсить было бы… просто низко. Но всё равно — места нет. Ни на диване, на котором, кажется, за те сутки Пчёлкин мог оставить вмятину, ни на пороге, с которого сквозило и тянуло мокрой прохладой сырой берлинской зимы. Вообще, будто места в Германии не было. Витя крепился. Всеми силами себя удерживал в доме. А Белый с Кавериным шли ноздря в ноздрю; не было такого, чтоб один из избирательных участков своими результатами подарил одному из кандидатов серьёзный отрыв. Процент-полтора — бо́льшей форы себе не позволял ни один, ни другой. Пчёла смотрел, не замечая, как колено ходило вверх-вниз, а пятка отбивала по полу ритм какого-то сумасшедшего «ча-ча-ча». И спросил бы у него кто тогда, что чувствовал, когда то один, то другой выходил вперёд — ответить бы не смог. Напряжение смешалось с разочарованием, а страх — с нетерпением, и не было даже подобие радости, когда Саня выходил вперёд, пусть и на чуть-чуть — на десятую процента, которой ему бы хватило, если б подсчёт кончился прямо тогда. Он думал, как там Белов — сейчас, за полторы тысячи километров, в момент, когда решалось, будет он коньяк жрать за свою победу или проигрыш. Думал, но ответа однозначного не находил. Потому, что поставить себя на его место не получалось — да и вряд ли бы это получилось сделать. Откуда ему знать, что в голове у Саши было, отчего сердце болело — теперь-то что…