Summer, 21

[когда скучаю по тебе] хочется сказать столько всего, но я молчу. - Аманда Кэтрин Рикетсон Кто-то стучит в дверь. - Чонин. Через несколько секунд стук раздается снова. - Чонин, ты там? Нет, Ким Чонин не там, он тут, хотя, подождите-ка, его вообще нет, он застрял где-то посреди ничего и парит в неизвестности в поисках какой-нибудь норки, в которой он смог бы закопать свое сознание и с позором умереть. Человек снаружи прекращает стучать и просто пинком открывает дверь. - Господи, Чонин, что все эти бесчисленные пустые банки делают у тебя в комнате?! Не прошло и семи дней с начала лета, как ты уже превратился в алкоголика! Побеспокоившим его человеком оказывается Чунмён-хён. Чунмён-хён никогда не убирается, его отличительная особенность - распинать пустые банки из-под пива, дабы расчистить себе путь к кровати и вытащить оттуда отбрыкивающегося Чонина всеми правдами и не правдами (ну, или просто пинком, как в данном случае). - Чонин... - вздыхает Чунмён. Из-под покрывала Чонину ничего не видно, но он может с уверенностью сказать, что хён навис над ним, сложив руки на груди, и сейчас раздумывает, стоит ли звать на помощь всемогущего Ву Ифаня. - Что? - раздраженно хрипит Чонин. Его бесит, когда Чунмен улыбается вот так, одними глазами, потому что так он напоминает ему об одном человеке, которого сейчас он совершенно точно не хочет вспоминать. - Мы собираемся на "свадебный ужин" Лухана и Сехуна. И тебе нельзя его пропустить, потому что в противном случае Сехун тебя никогда не простит. И Лухан, кстати, тоже. Чонин бросает взгляд на прикроватный столик, где стоят его часы в стиле Пороро. Часы показывают восемь вечера. Кто, нафиг, устраивает праздничный ужин в восемь вчера, при этом помирившись и поцеловавшись всего три часа назад?! Стоп, да и вообще, кто нахрен выходит замуж, учась на врача?! - Очевидно только Лухан с Сехуном, - вздыхает Чунмен. - И, Чонин, это было не три часа назад. Уже прошло... четырнадцать часов с тех пор, как у них был примирительный секс и я считаю, что тебе уже давно пора поднять свою задницу с постели. - Не могу, - бормочет Чонин. Его сердце принадлежит Кенсу. Равно как и его задница. - Чониииииин, не усложняй мне жизнь. У меня сегодня был непростой день, и все, чего мне хочется от жизни в данный момент - это дорогой, вкусной, а главное, халявной еды в четырехзвездочном ресторане, поэтому, пожалуйста, встань с кровати и иди в душ смывать с себя алкогольный перегар. Вот так, хороший мальчик. - Больно. - М-м? - Ничего. . Но, как ни печально, желанию Чунмена не суждено сбыться. Вместо четырехзвездочного ресторана и деликатесов их ожидает вечеринка в стиле барбекю возле университетского прудика. Пока Чонин пытается добыть огонь из низкокачественного древесного угля (Чунмен утверждает, что он слишком беден, чтобы купить что-то получше. Пффф), он думает, что очень зря принял душ и переоделся в чистую одежду, потому что клубы дыма окутывают его, удушая и затапливая в горе. - Чонин, принеси тарелки. - Ккамджон, мороженое тает, ГДЕ СУМКА-ХОЛОДИЛЬНИК?! - Чонин, можешь присмотреть за мясом? Я в туалет. "Пффф, ага как же," - думает про себя Чонин, когда Чондэ наклоняется к Чунмену, сидящему рядом с "молодоженами". Сехун скармливает Лухану куриные крылышки, одно за другим. Вид Лухана, смеющегося с открытым ртом, полным наполовину пережеванной пищи, настолько неприглядный и вызывающий отвращение, что Чонина тянет выблевать под близлежащий розовый куст весь алкоголь, который он залил в себя за вчерашний день. Фу. Сегодня впервые за летние каникулы он не видел Кенсу. Чонин скучает по тем временам, что они проводили вместе, совершая что-то дико глупое, но тем не менее приносящее счастье Кенсу. А когда счастлив Кенсу - счастлив и Чонин. Ему нравится наблюдать за яркой улыбкой, озаряющей лицо Кенсу. Она настолько ослепляющая, что заставляет Чонина забывать всю убогость этого мира. Все ли у Кенсу хорошо? Выспался ли он вчера? Продолжает ли он ставить галочки напротив благих дел из своего списка, выполненных им, только уже без Чонина? Забавно, что на протяжении двадцати лет Чонин как-то жил без Кенсу, а вот теперь больше не может, и это невыносимо. Как ни печально, но даже неприличные сны с участием Кенсу и особо любимых Чонином частей его тела, не посещают его, заставляя просыпаться по утрам во влажных трусах. Чонину сейчас слишком больно и грустно, чтобы думать о подобных вещах, хотя если Кенсу вдруг появится перед ним в одном белом фартучке на голое тело и с улыбкой протянет «Чонин-оппа~~~», держа в руках тарелку с его любимым спагетти с кимчи, боженьки это будет очешуительно да-а просто супер… - Заканчивай пускать слюни в мою еду, Чонин, - Ифань резко вырывает младшего из транса, изящно захватывая щипцами поджарившиеся сосиски. Тьфу, глупый Ифань. Чонину надо было подмешать в еду этого тупицы какого-нибудь яда, цианида, например, а потом еще добавить побольше специй. И чуть позже зайти в больничную палату попрощаться. - Гад неблагодарный. - Я СЛЫШАЛ. Упс. Чонин решает собраться и выкинуть из головы все мысли о Кенсу и его милой чудаковатости, и сосредоточиться на зажаривании куриных крылышек и сосисок до состояния покрытых копотью непотребностей. Пока что у него неплохо выходит. Когда он как раз собирается скормить Исину последнюю их сгоревших сосисок, сквозь окружающий их дым вдруг пробивается восторженный возглас Сехуна. - Ух ты, смотрите! – этот засранец указывает пальцем куда-то. – Это же «не-парень-Чонина»! Что-о?! Забытая сосиска падает на землю, а Чонин вытягивает шею, пытаясь разглядеть парня, появившегося во дворике. Тот кланяется во все стороны, а потом, наконец, выпрямляется и встречается взглядом с растерянным и ошарашенным Чонином. Кенсу чуть отступает в смущении. Чонин видит, как сгорбленные плечи выдают его скрытое расстройство. Ауч, и снова боль сбивает его с ног с силой океанских волн, набегающих на берег после одной гигантской волны, вызванной землетрясением. Если находиться рядом с Чонином настолько тягостно для Кенсу, ну что ж, тогда Чонин готов поклясться на могиле своей усопшей бабушки, что больше никогда не заговорит с ним, никогда не заставит его идти против своего желания и не причинит ему боль. Он не станет ограничивать свободу Кенсу, пускай он так и остаётся тем счастливым в своей уединённости человеком, которым так хочет быть. Осколки горечи от отказа впиваются в его сердце, угрожая распороть аорту и дать боли просочиться наружу. И, не смотря на то, что он пообещал себе больше не задумываться об этой неприятной теме, его сознание постоянно возвращается к островку в его мозгу, туда, где поселилась эта боль от отказа. Чёрт возьми, как же это непередаваемо отстойно – быть Ким Чонином. Ходить под этим именем с того самого дня, когда из живота матери его вытолкнули в этот бестолковый мир, в котором все как один имеют свою мать. Ладно, это было слишком. Но он собирается отказываться от своих слов. «Мать твою», «отца твоего», - какая разница. Все рано или поздно позволяют себе подобное. Пока эта кучка идиотов знакомится, обмениваясь именами, Чонин просто сидит позади всех, продолжая выпускать в воздух углекислый газ и обильно обмазывать маслом холодные замаринованные куриные крылышки. Он проклинает своих тупоголовых сверстников, всех до единого, и настолько погружается в это занятие, что не замечает, как перед мангалом возникает пара ботинок. Только чересчур громкое покашливание Бэкхёна заставляет его отвлечься. Не успев ещё поднять глаз, Чонин случайно задерживает взгляд на Бэкхёне, крепко держащем Кенсу за запястье. Ревность простреливает и словно нашпиговывает его пулями особо удачно прицелившегося пулемёта, и неосознанно он слишком яростно пронзает сосиску бедной, ни в чём не повинной вилкой. - Кенсу голоден. Покорми его, - Бэкхён неторопливо возвращается в объятия Чанёля, видимо, посчитав свою задачу выполненной. Чонин же вновь склоняется над поджаривающейся курятиной (да и картошка уже должна быть готова). Он игнорирует существование Кенсу и делает вид, что всё еще отвечает за приготовление мяса до состояния зажаренного несовершенства. - Я… уже пообедал перед тем, как возвратиться сюда, чтобы вернуть рубашку Бэкхёна, - тихо признается Кенсу. - Ещё бы, - бормочет Чонин. Да, он ведёт себя некрасиво, почему-то не может удержаться от грубости. И одновременно он чувствует себя так ужасно, что не способен даже взглянуть на Кенсу, потому что он знает: ему лишь станет больнее от того, что Кенсу не разделяет его чувств. Тогда как сам Чонин весь мир отдал бы ради него. Я такой идиот, непроходимый тупица. От внимания Чонина не ускользает, как Кенсу неловко переминается с ноги на ногу, и когда он поднимает глаза, то к своему ужасу видит блестящие капельки, угрожающие залить лицо парня. И тогда что-то в Чонине щёлкает. Щёлкает так сильно и громко, что заставляет Чонина вскочить со стула, и он, подчиняясь кинетической энергии, хватает ошеломленного Кенсу за руку и уводит за собой прочь из дворика, подальше от провожающих их удивленных взглядов. Но он ведёт его не в свою комнату, а в вестибюль, пустой и прохладный благодаря мощным, надрывно работающим кондиционерам. В это раз Чонин упорно смотрит в глаза Кенсу, не отводя взгляда, потому что, возможно, это самый последний раз, когда они видят друг друга. Хотя его глаза и не обладают способностью просканировать темно-коричневые зрачки Кенсу и разглядеть в них вкрапления светло-коричневого цвета, но Чонин всё же помнит, как большие глаза парня с интересом впитывают всё увиденное. Он помнит, как дрожат его губы, когда он готов вот-вот заплакать (как сейчас), и он помнит контуры его лица, которых, он точно знает, никогда не сможет коснуться и почувствовать. Без колебаний и с уверенностью он вынимает свою карточку, но не проводит ей по замку, а прикладывает её к устройству, держа её так, чтобы двери оставались открытыми до тех пор, пока он не уберёт руку. Если Кенсу хочет уйти, если ему так ненавистно находиться здесь, - Чонин не станет его насильно удерживать. И никто не должен. У Кенсу, помимо Чонина, есть своя жизнь, ему нужно сделать много всего важного, например, сходить на какую-нибудь красивую поляну. Только не как они планировали пару дней назад, вместе с Чонином, а в одиночку. И Кенсу нет необходимости заморачиваться неспособностью Чонина принять то, что любовь – не всегда взаимна. Может иногда, но уж точно не всегда. Любовь причиняет боль. За семь дней, прошедших с начала лета, Чонин успел изучить этот ускоренный курс. - Иди, - произносит он. Слёзы льются ручьями по лицу Кенсу. Чонину горько от того, что именно он стал причиной его слёз. А ведь он меньше всего хотел быть тем, кто заставит Кенсу проливать свои драгоценные слезинки. Он слишком любит Кенсу, поэтому готов исчезнуть, стереть факт своего существования со всех летописей человеческой истории, превратиться в морскую пену, да во что угодно, если Кенсу действительно этого хочет. - Дверь открыта для тебя, - добавляет Чонин чуть более мягким тоном. Люди уходят. Всегда. Уходит и Кенсу. В тот момент, когда он заносит ногу, чтобы переступить порог вестибюля, Чонину хочется оттащить его и заключить в объятья, угостить чаем и просто снова увидеть его улыбку. Но потом он вспоминает, что Кенсу, наверное, будет улыбаться чаще, если его не будет рядом, поэтому он опускает руку, позволяя дверям сомкнуться. Кенсу покидает здание, и одновременно покидает сердце Чонина. Но не пройдя и пары метров, он внезапно оборачивается и бросается обратно. Он бежит так быстро, совсем как плачущий, несчастный, но очень милый щенок, который стремится догнать свою удаляющуюся маму. Чёрт если Чонин немедленно не откроет двери Кенсу нафиг врежется в них блин. Поэтому вместо того чтобы врезаться в почти закрывшиеся двери, Кенсу врезается прямо в Чонина, буквально влетая в его объятия и зацеловывая его чуть ли не до смерти. Стоп-стоп-стоп, здесь явно что-то не так единственное что сейчас не так это то что всё так и всё совершенно нормально ты сейчас понимаешь это Ким Чонин? Нет? А, пофиг. Чонин слишком занят, с силой прижимая Кенсу к стальным дверцам лифта, чтобы беспокоиться о пребывающем в хаосе разуме. Он проталкивает колено между пылающих бёдер, где уже ощущается кое-что твердеющее, и, боже, стон Кенсу оглушает, ослепляет и уносит его на небеса, он всасывается глубоко-глубоко в тело Чонина и путешествуя там, заряжает рецепторные нейроны, которые в свою очередь запускают в его систему поток эндорфинов, поджигающих его так долго подавляемое желание, теперь трещащее по защитным швам и растущее всё больше и больше с каждой секундой. Чёрта с два теперь Чонин его отпустит! Уже отпустил однажды, но раз Кенсу сам запрыгнул к нему в руки, во второй раз ему не уйти. Они с трудом перебираются в лифт, а затем и в комнату Чонина, спотыкаясь о пустые банки из-под пива, разбросанные по всей комнате. Они заваливаются на кровать и до конца ночи не выпускают друг друга из объятий.