Summer, 21

Ты знаешь, что я люблю тебя, я люблю тебя так сильно, что готов отпустить. Сегодня последний раз, когда Чонин разговаривает с Кенсу. Тот лежит на кровати, рядом стоит капельница с химиотерапевтическим препаратом, а Чонин просто сидит у кровати и наблюдает за ним. Кенсу молчит, его грудь приподнимается с каждым вздохом, глубоким и затрудненным. Чонин видит, что Кенсу просто-напросто устал. Как бы он ни старался держать глаза открытыми, веки все равно слипаются, готовые дать возможность Т-клеткам его тела бороться за его жизнь. Печально и угнетающе понимать, что Кенсу еле-еле цепляется за жизнь и борется уже только на уровне дурацких непроизвольных рефлексов, а не по своей собственной воле. Прости, что тебе пришлось влюбиться в кого-то вроде меня. Глупый Кенсу. Он навечно останется для Чонина дурашкой, даже если его уже не станет. Чонин вонзает нож в свое сердце и делает глубокий вздох. Затем откашливается и берет руки Кенсу в свои, отчего темные ресницы распахиваются, и бездонные зрачки фиксируют свой взгляд на его лице. - Дело в том, что, - Чонин сглатывает, - для меня неважно, насколько серьезно ты болен, насколько виноватым ты сейчас себя чувствуешь, это не имеет для меня никакого значения. Сейчас я могу без единого сомнения сказать, что я люблю тебя так сильно, что я рад всему - рад тому, что мы встретились, рад тому, что мы гуляли вместе, выполняя каждое задание из твоего списка того, что нужно сделать перед смертью. Я рад тому, что я обнимал тебя, и мы держались за руки, за то, что целовал тебя и любил тебя. Я рад, что все это было. Кенсу, никогда даже не спрашивай меня, сожалел ли я о том, что полюбил тебя, и никогда даже не пробуй извиниться за это. То, что мы сидим здесь и проводим время вместе - даже этого достаточно для меня. Мне хватает и этого. И, честно говоря, если бы мне представился шанс повернуть время вспять и вновь появиться на той нашей самой первой встрече для моего университетского задания, я бы все равно пришел, Кенсу. Даже если бы знал, что потом случится. Я бы ухватился за малейший шанс, только чтобы видеть тебя, касаться тебя и пытаться понять тебя. Я бы делал это снова и снова. И я все равно буду любить тебя. - Чонин... - Достаточно, Кенсу. Я люблю тебя, это нормально, и я ни разу не жалел, что провожу время с тобой. Кенсу выглядит таким грустным, таким уставшим, что от его вида болит сердце. Даже для Чонина слишком тяжело видеть, как через иглу по венам вводится лекарство, поддерживающее его жизнь и одновременно приносящее ему боль. Как же тогда это терпит Кенсу? - Тебе надо перестать изводить себя, прекратить эти угрызения совести, что поедают тебя изнутри, все нормально, Кенсу, все нормально. - Однажды ты перестанешь меня любить. Я уйду, и ты больше не вспомнишь обо мне. Чонин качает головой, поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони Кенсу, исхудавшую, испещрённую венами, вздувшимися от постоянных игл капельницы, вводимых под тонкую как бумага кожу. Кенсу отворачивает голову в противоположную от Чонина сторону, но мерцающий блик, отражающий лучи вечернего солнца подсказывает тому, что по лицу Кенсу стекают слезы. Кенсу устал. Чонин знает. Чонин знает, что Кенсу скрывает в самом дальнем, темном и недоступном уголке своего сердца – он скрывает страстное желание освободиться. Поэтому Чонин подготавливает Кенсу, распушая его крылья. И в последний раз сопровождает его, провожая до самой границы, дальше которой ему хода нет… - Все нормально, - повторяет Кенсу тихим, готовым сорваться голосом. … желая счастливого, приятного пути и говоря ему не оглядываться назад, потому что это нормально, уходить – нормально, это ничего, что Чонин останется один, все будет нормально. Должно быть. - Я люблю тебя… - Уже через год не будешь. - … поэтому иди, будь свободным.