Сопутствующие потери

Взрывы смолклают. Первые предрассветные лучи рассекают небо, чтобы сразу спрятаться за тучами. В комнате стоит полутемень, и Богдан переводит сонный взгляд к окну. От окружающей весенней серости его тошнит, но стоит признать, что лучше дождь, чем просохшие грунтовые дороги. Справа от него тихо сопит Илья, который каким-то образом все-таки смог заснуть ближе к полуночи. Тот вообще теперь не жаловал громкие звуки в своей нынешней жизни, но так как эта самая жизнь проходила последние 8 месяцев здесь, то смирился и привык, как к непрерывному фоновому шуму. Донецк тоже привык, уже давно, но следы прилётов от этого меньше болеть не стали, а так как ПВО всю ночь сбивало ракеты конкретно над ним, чтобы те не смогли долететь до тыловых Харцызска и Иловайска, то и поспать нормально ему, увы, не дали. Кальмиусский обречённо вздыхает, когда над столицей настойчиво раздаётся протяжный гудок ДМЗ, и, скинув с себя чужую (уже более-менее здоровую) ногу, начинает аккуратно вставать с постели. Донецк приучили жить по чёткому графику с самого детства, когда ещё маленьким посёлком по гудку вместе с остальными он шёл на заводскую смену или спускался в шахты. Тогда Донбасс у просвещённых людей ассоциировался с чем-то вроде каторги, где инженеры и хозяева могли делать с рабочими всё, что им захочется, и прав у тех рабочих было чуть меньше, чем ничего. Хотя господин Сурожский сам ему потом признался, что в Сибири арестанты живут намного лучше и что ничего хуже быта здешних шахтёров он ещё не видел. Дядюшка Юз же всегда говорил, что всё в порядке вещей и такие мальчишки, как Даня, на его родине уже работают полными сменами, поэтому маленький мальчик на разработках угольных пластов тогда никого не удивлял. Однако бывает так, что, несмотря на все ужасы того времени, Кальмиусский хочет вернуться в те дни, когда он сам был крохотной Юзовкой, а Луганск обучал его грамоте после смен на собственном сталелитейном заводе и читал сказки на ночь, Мариуполь брал его на борт своих кораблей и показывал, как правильно вязать морские узлы, а Ростов с Макеевкой учили седлать коня и размахивать шашкой. Раньше словно было легче, проще и яснее. Белое было белым, а чёрное - чёрным. Но на самом деле ему уже не хочется абсолютно ничего. Вероятно, он живёт лишь для того, чтобы не умерли другие. Донецк ставит греться воду на плиту. Одну для себя, и ещё одну - для Ильи. Кипятит потемневший от времени чайник и закуривает у окна, вдыхает прохладный воздух. На северо-западе ещё тёмное небо в далеке озаряется яркими вспышками. Взрыв, взрыв, взрыв. Авиабомбы. Он представляет, как от каждого удара его сестру раздирает на части. Как у неё отнимаются руки, и всё тело вздрагивает от судорог. Как она с каждым днём подходит всё ближе и ближе к краю. Богдан раздирает в кровь свои зажившие раны, давится своей болью и смотрит, как погибает Авдеевка. Раньше у него был огромный кирпичный дом в посёлке Застанционный и большая семья. В лучшие времена, под летним зноем они выносили с Макеевкой потрескавшийся деревянный стол и ставили на своём участке под раскидистыми ветвями старой яблони. На стол тот ставились салаты, резались с огорода овощи и жарилось мясо на открытом огне. Солнце пекло, как сумасшедшее, воздух был пропитан дымом и травами, а вокруг десятки голосов сливались в громкий смех. Закрывались заводы, резались на металл шахты, на улицах бандиты взрывали других бандитов, но вот они, все вместе, своей огромной семьёй, скопив хоть сколько то денег, теперь ели, пили и подпевали песням из радио, хрипло звучащего с окна дома. На те майские праздники в доме собралось так много людей, что ставили раскладушки в столовой и стелили матрасы в мансарде. Они жили тогда все вместе - Донецк, Макеевка, Харцызск, Ясиноватая, Красногоровка, Марьинка и Иловайск. Это была идея Авдеевки. Она первая собрала вещи, села на трамвай до Донецка и поставила условие Кальмиусскому: «Сейчас сложное время и мы должны быть вместе - Донбасс разделить нельзя». Тогда были тяжёлые времена. Но Донецк не представлял, что дальше будет ещё хуже. Сейчас нет ни дома, ни семьи. Он первый съехал на квартиру в новостройке в северном районе города и перестал общаться с остальными. Он первый перестал отвечать на звонки сестёр. Он первый, кто от них отвернулся. Ведь дел много, сколько проектов, сколько финансов, сколько всего нового у него строят. Летними ночами сияет новый терминал аэропорта, Донецк Сити и Гринплаза, над стадионом Донбасс Арена запускаются салюты, и в каждом уголке улиц слышна иностранная речь. Богдан живёт, наконец-то, живёт полной жизнью, как всегда мечтал, чего всегда был достоин. Но нет теперь ни аэропорта, ни его квартирки, ни-че-го. Всë превратилось в груду кирпича, бетона и металла. Один залп - и жизнь разрушена. Семья тоже. Первым просыпается Илья. По памяти наощупь добирается до кухни, забирает свой растворимый кофе и садиться на подоконник рядом. С утра его, бывает, всё ещё подташнивает, то ли от этой жизни, то ли от сигаретной вони хозяина квартиры, которая напоминает по запаху отходы Азовстали, поэтому он лишь морщит свой забинтованный вместе с глазами нос и отказывается от завтрака. Яся будет спать до полудня, ведь спешить ей больше некуда - дети в школу не ходят, студенты сидят на дистанционном, как и многие работники предприятий, автобусы практически не ездят, ежедневные обстрелы идут чуть ли не по расписанию. Город не вымер, но просто впал в кому. К вечеру ей захочется есть, а потом она опять уснёт до возвращения старшего брата, поэтому он готовит ей заранее еду, расскладывает в контейнеры и оставляет на полках холодильника. Забота о Мариуполе и Ясиноватой становится для Богдана спасительным глотком свежего воздуха в беспросветной пучине ненависти и переживаний. Ведь первой умрёт Марьинка. Затем исчезнет Красногоровка. Их выцветшее на солнечном свете фото лежит во втором ящике слева от его рабочего стола, и он не достаëт его уже 5 лет. Фотография Авдеевки стоит в неприметной золотистой рамке на верхней полке спальни. Сестра обнимает его за плечи и улыбается. На фоне ремонтируется проходная АКХЗ, а авдеевцы спешат на смену. Донецк смотрит на неё и каждый день извиняется. "Прости". За каждый столб дыма. " Прости". За каждый повреждённый дом. "Прости". За каждую мысль, что себя ему больше жаль. " Прости". За каждое слово о своём потерянном статусе и состоянии. "Прости меня, сестра, за эту боль". Он садит Мариуполь на стиралку и обрабатывает раны. Аккуратно мажет мазью ожоги и меняет повязки, по-детски дует на открытые раны, на что Приазовский насмешливо ухмыляется. Ему уже настолько морально больно, что без разницы, как себя вести. Тем более с Богданом можно буквально всё. В ящике над ванной у него три набора лекарств и бинтов для каждого. И один запасной. Кальмиусский затягивает бинтами новые раны, заклеивает пастырями посеченные, словно исписанные царапинами, руки и под беспрерывные комментарии Ильи замазывает синяки на лице тоналкой. С каждым днём всё хуже, больнее и обиднее. Когда-то он звенел бокалом Артёмовского шампанского в Донбасс палац и приезжал на совещания в Киев в дорогих костюмах. А сейчас он держит одну комнату пустой и украдкой ставит свечки в церкви. Когда-то в парке Ленинского комсомола, сидя на траве у водоёма, Донецк рассказывал Кириллу и Илье, на какие проекты пошли иностранные инвестиции и насколько город преобразится в будущем. Теперь, стоя на кладбище, он заверяет их, что нужно выжить. Что нужно быть вместе, ведь Донбасс разделять нельзя. Он хлопает дверью и идёт к Министерству. Снова гудит ДМЗ. Разрываются снаряды на улице Стратонавтов. Слезы смешиваются с дождём. Богдан молится и верит, что всё станет как прежде. И знает, что лжёт. Разрушен дом, семья убита. Сгорела старая яблоня до тла. Ни одной души теперь в посёлке. Не будет как прежде больше никогда.