Сопутствующие потери

Воняет гарью, дымом забивает лёгкие. Полувыгоревший, заминированный Святогорский лес смотрит мёртвым пустым взглядом с верхушек сосен. Над головой Богдана кружат вороны, августовское солнце прячется за свинцовыми тучами. Не к добру. Времени осталось мало, они будут отступать к Лиману. И дальше. Тошно об этом думать. Противнее только понимать, что ты трус и предатель. Пре-да-тель. То слово, которым он клеймил всех подряд последние восемь лет. А теперь сам бросает семью и подставляет своих людей под артиллерийские снаряды. Он понимает, что будет с Лиманом. Что будет с харьковскими. Но ничего не может поделать. Он лишь исполняющий здесь, высшее руководство отдаёт свои идиотские приказы без согласования с здравым смыслом. - Сдохнуть хочется, - шепчет себе под нос, аккуратно ступая по опавшим хвойным иголкам и спускаясь к берегу. Раньше воздух здесь был наполнен ароматом грибов и стрекотом птиц. Благословенное чистое место. Он был здесь в первый раз ещё совсем ребёнком, маленьким посёлком, шёл также острожно. Шажок в шажок за Кириллом. Топ-топ. Маленькие ножки спешили за старшим. Его золотые волосы переливались в солнечных лучах, а ладонь крепко сжимала за локоть, чтобы Даня не куда не сбежал. А то попадёт ещё в болото. У них не было лесов, только степь, бескрайняя сухая степь, изрытая шахтами и терриконами. А здесь, посреди этой безжизненной на первый взгляд пустоши, вдруг разрослось это зелёное пряно пахнущее чудо. И здесь жил Святогорск. Этот город был не похож на других. Он встретил их на берегу Северского Донца, а за его спиной раскинулось огромное белокаменное строение с золотыми куполами. Даня всё задирал голову и оглядывался, получая строгие замечания Кирилла, чтоб не вертелся. Он не мог наглядеться на красоту этого места. А пожилой мужчина, опираясь на палицу, в свою очередь, смотрел внимательно на Юзовку. И в его глубоких белесых глазах Кальмиусский увидел нечто странное. Всеобъемлющее, светлое и в то же время жуткое. Словно он заглядывал в далёкое будущее и видел то, чего видеть обычным людям никак нельзя. Богдан закатывает рукава формы и протягивает руку, помогая выбраться старику из ветхой лодки. Мост взорвали ещë при подходе их войск и добраться от лавры до города можно лишь по воде. Илларион внешне выглядит с каждым днём всё хуже, но всё равно со всей братией становится на утренние и вечерние молитвы, читает главы из Евангелия и держится явно лучше молодой столицы. Он медленно ступает по высохшей твёрдой земле, тяжело дыша в свою густую белую бороду, одной рукой перебирая тёмные деревянные чётки, а второй опираясь на трость. Богдан молча идёт рядом и следит взглядом за чернеющими вдалеке стволами сосен, боясь заговорить. Словно сказав это вслух, он тем самым поторопит события. У него нет слов для людей, которых он собирается бросить. У него нет слов описать то, что они собираются сделать. Он не может произнести "мы отходим". Просто не может. - Чего боишься, дитя мое? - Позора, - тихо в ответ. В груди колит. Донецку хочется закрыть глаза и представить, словно это всё не с ним. - Так разве ты повинен в том, чтоб позор тот на себя свалить? - Нет, но это мне смотреть вам в глаза. Это я вас бросаю. Это я обещал вас защищать, как столица. А по сути только всё уничтожаю, - к глазам подступают слезы, и Донецк уставше приваливается к ближайшему дереву. Пытается сглотнуть этот противный ком в горле, но ничего не получается, и он только злится, злится, злится. - Людей моих в расход на фронте пустили, других оставили под обстрелами загибаться. А что с вами сделают, я даже думать не берусь. Все мы для Киева предатели. Примотают к столбу в лучшем случае или просто в тюрьме закроют. Простите меня, - съезжает вниз на землю и смотрит на Илариона снизу вверх блестящими карими глазами. Пальцами зарывается в немытые неделями волосы и сжимает, словно пытается вырвать и продолжает шёпотом, - простите, это я всё начал. Это я вас втянул. Из-за меня все погибнут. Старик смотрит, смотрит своими блеклыми глазами, и теперь Богдан видит в них лишь своё жалкое отражение. Ничтожество. Слабое, беспомощное, отвратительное. Перебинтованный то тут, то там, с гематомами и кровоподтёками на загоревшем, ещё не утратившем детские черты лице, такой уставший, непомерно уставший для своего малого возраста. Губы пересушены от постоянного обезвоживания, город отрезан от воды, нормальной жизни, безопасности. Он себя не может защитить, своих людей! А ещё и за других берётся отвечать. Дурак, какой же дурак. Красные линии. Несуществующая буферная зона как предел мечтаний. Пакет града летит до сорока километров. Хаймарсы бьют на восемдесят. Ему не спастись. Это слишком много, слишком большое расстояние, когда ради продвижения к Авдеевке даже на жалкие несколько десятков метров его окраины заливаются кровью и горой трупов. О каком светлом будущем можно мечтать, когда всё твоё время занимают похороны? Мариуполь часто говорит, что Богдан ничего не понимает. Не знает, что такое боль. Обстрелы. Страх гула самолётов. А Кальмиусскому хочется смеяться в ответ, захлебываясь слезами. Ведь с этих гребанных самолётов всё и началось. Но он молчит. Глотает все оскорбления, обнимает бьющееся в истерике тело и вечером обрабатывает свои исцарапанные руки. И так изо дня в день. На насилие нельзя отвечать насилием, правда же? Ударили по одной щеке, подставь другую? Это ведь называется любовью. Хотелось бы задать этот вопрос Михаилу Юрьевичу при встрече, но он не решится. - Уныние - очень большой грех, ты знаешь это. Не стоит идти у дьявола на поводу и винить себя во всех бедах. Научись хотя бы за свои проступки отвечать, а не чужие оправдывать, - старик немного поднимает испещренную морщинами руку и указывает четками в глубину леса, на северо-восток. Между разрывами снарядов звучит старческий вздох, и Святогорск присаживается рядом с Донецком на пень, оставшийся от срезанного для блиндажей дерева. Он кладёт ладонь Дане на макушку, на что тот лишь фыркает: - Я не оправдываю. Тупость оправдания не имеет, - он прячет взгляд покрасневших глаз и все-таки решается. Набирается смелости и твёрдо продолжает, не смотря на собеседника, - Мы отходим. Решение уже принято. Отступаем за Оскол и дальше, к линии Сватово - Кременная. Я не знаю, когда к вам вернусь. И вернусь ли вообще. Решил вот встретиться, попрощаться, - Кальмиусский невесело ухмыляется и запрокидывает голову. Терять уже нечего. Словно произнося это вслух, он освобождает себя от какой бы то ни было ответсвенности. Словно камень с души. Даже смерть и страдания не так страшны, как были мгновение назад. Невероятные эмоциональные качели, если его после войны не отвести к психотерапевту, то нормальным назвать уже никто сможет. - Что скажешь? Что-то как-то Бог не с нами. Может, даже против нас. Решил узнать у тебя. Ведь ты меня крестил. Ты мне внушал, что я Богом данный (от имени Богдан - Богом данный) Донбассу город, что я должен всех за собой повести в будущем. Вот, повёл. И от Руси-матушки ни на шаг не отошёл. Ни язык, ни историю свою не забыл и не предал. У ног Москвы сижу, как собачка. Не буду говорить, что ещё у его ног делаю, это неприлично озвучивать. Но всё равно ничего не выходит. Почему? - Бог дал человеку разум. Тебе в том числе. А пользоваться им или нет это уже личное дело каждого. Позволь спросить, а что должно "выйти"? Что ты хочешь получить от Бога? Донецк молчит. Если бы всё было так просто. Помолись - закончится война. Приложись к иконе - и люди перестанут гибнуть. Несчётное количество раз он читал молитвы. Снаружи взрывались снаряды, взлетала к небесам земля с кусками асфальта, а он сидел в подвале или окопе и водил изрезанными пальцами по священным словам. Он верит, что это не зря. Что когда-нибудь, в далёком-далëком будущем он выйдет на площадь, обнимет родных терпеливых дончан и прокричит с ними, что Слава Богу закончилась эта проклятая война. Она съедает его силы, забирает людей, всё пожирает и пожирает. И абсолютно ничего не даёт взамен. - Ничего мне не нужно. Я ничего никогда не получал просто так. Всё, что у меня было, я заслужил. И теперь заслужу ещё раз, - Богдан подвигается поближе и обнимает на прощание старика, зарывается носом в тёмные одеяния и слышит запах миры и ладана, бесконечного хвойного леса и сырость древних меловых пещер. Добавляет тихо, чтобы не спугнуть надежду, которая маленьким незаметным угольком тлеет в тёмных недрах его души: - Хочу победы. Мирной спокойной жизни. Хочу дать людям дом. Хочу вернуть семью. И чтобы никакой ненависти, никаких ссор, никакой пелены в глазах. Чтобы не было крови и трупов. Меня тошнит от этого запаха гнили. Старик молча перебирает деревянные бусинки одну за другой, не убирая руку с чужих волос. Вторую руку кладёт на столице на плечо и отодвигает от себя: - Каждому из нас свой путь отведён. И твой не из лёгких. Но я верю и всегда верил, что он тебе по силам. Бог тебе в помощь, дитя моё, - дрожащая рука совершает медленные привычные движения: вверх ко лбу, вниз к животу, к одному плечу и ко второму. Богдану хочется верить, что это его спасёт. Их всех спасёт. Он целует чужие пальцы, прикладывается к ним, встаёт и быстро убегает в сторону своих. За спиной уже слышится до отвращения знакомый голос Днепра, и значит, что его время здесь закончено. Лес скрипит, словно оживает, своими сожженными чёрными ветвями закрывая берега Северского Донца, а в воздухе замолкают разрывы. - Как хочется сдохнуть.