Горячие ночи (и дни) в Тейвате

В последний момент, когда он все же с трудом заставил себя сжать ее бедра и отстранился в попытке не оставить в ней тронутого, должно быть, порчей семени, Люмин лишь глухо, гортанно засмеялась и, обняв за влажную от пота шею, прильнула тесней. Влажные, теплые губы прижались к его пересохшим. — Дайн… слейф, — выдохнула она еле слышно. С почти беззвучным стоном насадилась на его член до упора — тут же ахнула уже громче, задрожала, все еще обнимая его с силой, малопохожей на человеческую, словно где-то рядом рушился мир, и на мгновение его мир тоже взорвался под плотно сжатыми веками, рассыпался огненными и сладким искрами, понемногу медленно остывая пеплом. Тихо всхлипывая, Люмин медленно остывала следом; выравнивалось горячее дыхание, короткие гулкие толчки живого сердца становились все медленнее, мягче. Какое-то время она еще слегка покачивалась, обнимая его за плечи, словно бы убаюкивала — то ли его, то ли себя саму. И только потом устало свернулась калачиком на измятой, разворошенной постели. Без привычного голоска Паймон, когда слух и прочие чувства вернулись к нему, в ее обители было до странности тихо. — Ты… слишком опрометчива, — нахмурился Дайнслеф. Мертвящая синева проклятья мягко светилась на коже в бледно-золотистом свете ночника, и он с трудом сдержался чтоб инстинктивно не натянуть на плечи сползшую на пол белую простыню. В унизительной попытке скрыть очевидное не было смысла — Люмин видела, Люмин прикасалась — без страха, без брезгливости, почти без жалости даже. Люмин знала — это было благом, но и печалью не меньше. — Кто знает, вдруг я и правда хотела бы получить от тебя дитя… — вдруг тихо, совсем по-девчачьи рассмеялась она, обожгла коротким поцелуем рот, и невольно Дайнслейф плотнее сжал губы. Насмешка, реальная или мнимая, словно волчий крюк болезненно впилась в неомертвевшую еще до конца плоть и душу — ну или что там еще у него осталось. Конечно, она заметила, но вслух ничего не сказала. — В этом мире я застряла, может, уже насовсем. Итэр меня оставил ради своей мечты и своей бездны, — задумчиво продолжала Люмин, уже не пытаясь тянуться к нему за лаской. — Ты уйдешь, как делаешь это всегда. Паймон… — она прикрыла глаза ненадолго, болезненно свела к переносице светлые брови. — Это все не ее вина, но мы ничего не знаем, не знаем как все обернется… Если подумать, не так и плохо обрести кого-то, кто будет меня любить и еще долго будет со мной. — перевернулась она на спину, остро согнула ногу в колене, глядя куда-то в темнеющий потолок. Короткие светлые волосы Люмин были растрепаны, щеки еще мягко тлели угасающим понемногу румянцем. На мгновение она показалась ему очень, слишком усталой и одинокой. Уязвимой, и все, что он делал все это время — кажется, лишь еще сильнее ее уязвлял. Как будто втайне для самого себя мстил — за то что рядом с ней, жизнь, как в песочных часах пятьсот лет ускользающая сквозь пальцы серым, безжизненным пеплом, ненадолго вновь обретала прежний смысл и вкус. За то что хоть отчасти утихала изводящая боль порчи, яблоки и закатники вновь становились сладкими, одуванчиковое вино — терпким и пьянящим, а ее объятия — теплыми. За то что любил вопреки всему, за то что теперь нуждался в ней словно в солнечном свете… За то, что втайне как глупец мечтал о ней на своей стороне. За забытый страх смерти, который ее близость спустя века заставила его вновь испытать. Реликты в новом и чужом мире — они были близки, как наверное, ни с кем уже не могли быть ближе. Давно забытым, неловким каким-то жестом Дайнслейф сжал в ладони ее тонкое запястье; как будто вспомнив что-то из себя-прежнего, нежно коснулся краешком губ прозрачно-фарфорового рисунка вен. — В этом нет смысла, — Пульс Люмин зачастил под его губами, и с невольным удовлетворением он улыбнулся тому, как охотно, щедро она всегда отзывалась. — Мое тело слишком давно разрушено, — оставил он еще один поцелуй на внутренней стороне ее руки, пытаясь ее запахом, смешанным с собственным, ее вкусом перебить жгучий оттенок горечи, когда ее близость заставила его вспоминать. — Но ты все равно не хочешь оставлять во мне свое семя, — бросила на него Люмин лукавый, острый взгляд из-под светлых, золотистых ресниц. Невольно он смутился, внешне изо всех сил удерживая обычный вид. — Это… скорее привычка. — Вот значит как, — приподнялась она на локте. От движения белесыми каплями его семя потекло из нее, пачкая внутреннюю сторону бедер. На долю мгновения он не успел заставить себя отвести взгляд, не смотреть, не соблазняться снова — жгучая, живая волна прокатилась вдоль хребта, опалила где-то в паху, вновь собираясь тяжестью. Уже намеренно Люмин шире развела колени, позволяя ему смотреть. Смотреть было мало. Прикусив изнутри губу, Дайнслейф коснулся ее еще мокрой, горячей промежности; слегка надавил на еще растянутый, скользкий от смазки и семени вход — два пальца легко проскользнули внутрь. Люмин тихо выдохнула, облизнула губы. Его семя вытекало из нее, влажными, вязкими пятнами расплываясь на простыни. Тонкие стеночки слегка сжимались, отголоском недавнего оргазма пульсируя на его пальцах, когда Дайнслейф то вынимал их, то вновь погружал в нее до упора, до самых костяшек, как завороженный не в силах отвести взгляд. Все еще тугой жар ее тела обволакивал пальцы расплавленным бархатом. Звуки, мокрые, хлюпающие, громко отдавались в ушах. Она пахла им и собственным возбуждением. Внезапно Люмин застонала — тихо, хрипло, почти жалобно, и этот стон, и то как она смотрела своими карими глазами, на бледном лице особенно выразительными и огромными, как тянулась к нему, словно что-то взломало в нем изнутри так как в Снежной на реках ломается толстый лед по весне. Только недавно кончив, он снова был почти болезненно твердым. Не тратя времени даже на поцелуи, Дайнслейф с силой сдавил ее бедра ладонями — перед глазами туманилось, меркла и забывалась даже мерцающая, мертвая синева и привычное уже мучение. Почти сложив впополам, он грубо прижал ее колени к груди, навалился всей тяжестью тела. По скользкому, мокрому после первого раза, член глубоко погрузился в нее до упора. Словно этого и ждала, Люмин на ощупь нашла его пальцы своими, со всей силы сжала, переплела. И ему стоило бы держаться подальше — но неизменно он приходил, говорил, целовал… Делил с ней постель, сердце, обглоданное, искаженное проклятием, незаметно теперь делил тоже. В этой жизни желал ее так как даже в той, истлевшей уже, не желал никого, ничего, никогда. Забросив ее ноги себе на плечи, Дайнслейф вламывался в ее тонкое, обманчиво хрупкое тело без всякой осторожности или жалости. Вытесненное его членом семя влажно и липко пачкало его же бедра, мешаясь с ее смазкой, так же как звонкие, певучие стоны Люмин мешались с его низкими, рычащими выдохами в что-то единое, такое же нераздельное, какими ощущались сейчас их тела. В этот раз он не выдержал первым — что-то захлестнуло жаркой, алой волной, вырвалось из закушенных губ низким, страдальческим почти стоном; сжав ее бедра так, что будь она обычной — кости бы хрустнули, треснули, крошась, натянул ее на себя еще сильнее, еще глубже. Выплеснулся в тесную, жадную, влажную плоть, вздрагивая и задыхаясь, губами нашел ее теплые губы, упругие, мягкие груди с твердыми камешками сосков. На мгновение Люмин напряглась замерла, словно прислушиваясь к тому как пульсирует, изливаясь, внутри нее его член. Сама вдруг выгнулась гибко, потянулась, маленькими, крепкими ладонями вжимая его в себя еще глубже, хоть казалось глубже уже некуда. Охнула, крупно содрогнувшись всем телом последним рваным, судорожным толчкам навстречу, что-то беззвучно почти простонала ему в губы. — Нет, — решительно скрестила она лодыжки за его спиной, едва он, переведя дух, шевельнулся. — Только не сейчас, Дайн. Слишком хорошо… С усталой, немного ленивой улыбкой Люмин отвела светлые пряди волос, прилипшие к его взмокшему, горячему лбу, до мурашек погладила влажную от пота спину. Как будто и впрямь нравилось ощущать как его член в ней понемногу становится мягким, как его семя вязко, медленно стекает по ее бедрам на испачканную уже простыню. Поддавшись странному, хрупкому приступу нежности он поцеловал ее припухшие, яркие губы, горячие скулы, шею — уже без прежней мучительной одержимости. Скорее в извинение вместо так и не сказанных слов. — Мне все равно — бесплоден, разрушен, испорчен ты или нет, — вдруг издала она странный, хрипловато-надтреснутый смешок, сжала в ладонях его щеки — здоровую и ту, что запачкана порчей. — Будь со мной, Дайн. Люби меня. Усмехнувшись болезненно, Дайнслейф промолчал — да она и не ждала, не просила ответа. С Люмин все и впрямь становилось ярче — и ноющая боль в омертвевшем за века сердце, и ледяной смертный страх. Люмин и впрямь могла стать гибелью или, может, спасением для судеб всего Тейвата, но сейчас это не имело ровным счетом никакого значения. Люмин уже стала гибелью и одновременно спасением. Для него.