Горячие ночи (и дни) в Тейвате

— Сдайся, Люмин, — говорит он хрипло, как клещами сжимая оба ее запястья в одной ладони. Почти просит, придавливая ее к стволу старого дерева цуйхуа — насколько может Тарталья просить, конечно, и в ее спину больно впиваются неровности коры и острый сучок. Его широкая грудь прижимается к ее грудям, царапая кожу металлом шеврона до ноющих ссадин, от которых твердеют под лифом соски. Горячее дыхание касается губ, а водяной холод клинка — горла. — Сдайся, — почти с ненавистью рычит Тарталья, и хватка на ее руках становится еще больнее. Убийственно серьезное лицо, обычно скрытое небрежной насмешливостью словно маской, так близко, что Люмин видит каждую трещинку на обветренных, пересохших губах, таким же пересохшим ртом невольно и алчно ловит теплые, влажные выдохи. Сглатывает, против воли представляя себе эти губы на вкус — силой заставляет себя вспомнить признания о предательстве и клятвы служения звезде полярной ночи, что с этих губ уже давно сорвались, лишив все остальное и ценности, и всякого смысла. Тут же кривит в злой, упрямой усмешке рот. — Ни за что, — Люмин тянется взглядом к блестящей в траве рукояти меча, и завтра они вновь будут ужинать вместе в Глазурном павильоне — Тарталья как обычно заплатит за всех — пошутят над аппетитом Паймон, вдоволь поспорят, обсуждая новую постановку труппы Юнь Цзинь, беззлобно и привычно уже посмеются над очередной неудачной его попыткой освоить палочки… Ничего личного, ничего важного. Нет. Но здесь, в отдалении от чужих взглядов, словно что-то животное просыпается в них обоих; ничего не значащий бой превращается в поединок, в котором на кон поставлено нечто жизненно важное, нечто особое. Иногда Люмин думает — одаряя друг друга ударами, полновесными, яростными, оба как будто пытаются выразить, выплеснуть что-то, изводя нутро болезненным, сжигающим жаром. Позже, трахая себя пальцами в уединении ванной комнаты, она искусает рот до крови и будет почти плакать, в ожесточенной погоне за всякий раз ускользающим облегчением. Сейчас же Люмин выворачивается, со всей силы раздирая о древесную кору спину, и вновь они вцепляются друг в друга как непримиримые враги, как звери, и какой-то грязной, задавленной частью себя она отчаянно жаждет снова оказаться под ним на лопатках. Или на животе, на локтях и коленках, с прогнутой спиной и бесстыдно выставленной задницей, извиваясь и подаваясь бедрами навстречу каждому толчку, шлепку — неважно, в мыслях уже давно не до неловкости и стыда; она хочет чтобы зубы больно впились в загривок как у ришболанд-тигров по весне, чтоб Тарталья снова сдавил до синяков запястья грубыми, сильными пальцами. Чтобы она не успела и не хотела сказать нет, не здесь, не там не так… Не расчертила бы по линейке прутья выкованной трезвым разумом клетки, грани между можно, нельзя и нужно. Внутри что-то сладко и больно сжимается спазмом, словно от голода. На мгновение она мешкает, тут же пропускает удивительно меткий удар, отлетает, каблуками сапог безжалостно разрывая покрытую высохшим дерном землю. Сжимая прохладную рукоять меча, тут же готовится продолжать. С сосредоточенного лица Тартальи словно новичок она соскальзывает взглядом на его руки вместо того чтоб ловить импульс следующий атаки в горячей, яркой синеве глаз. У него широкие ладони, длинные, ловкие и с мечом, и с луком пальцы — под перчатками костяшки почти всегда разбиты и содраны, Люмин знает и в этом есть что-то чувственное и интимное до дрожи. Маленькие синяки и ссадины ей иногда хочется попробовать на вкус хоть самым кончиком языка. А на подушечках пальцев у него шершавые, грубые мозоли как у всех кто подолгу упражняется с луком и стрелами — запомнила накрепко, когда однажды, сняв перчатки, он взял ее за руку. Эти пальцы сжимаются на ее горле, когда она пропускает удар по лицу и следом поддых, и слизывая с губ кровь, она все равно думает как эти пальцы бы растягивали ее, царапая нежную плоть мозолями, проникали бы внутрь глубоко, до самых разбитых костяшек. Три или все четыре, пока она не захлебнулась бы всхлипами и стонами, не запросила бы бесполезно пощады. На деле пощады никто из них никогда не желал. Бедрами он с силой вжимается между ее ног, и сквозь ткань Люмин отчетливо ощущает прижатую к низу ее живота твердость его вставшего члена; немного насмешливо поднимает бровь — грязная, грязная лицемерка — с жгучим любопытством и одновременно стыдом пытается представить себе, что же у него уже было и чего не было. Едва ли совсем ничего — слишком яркий, слишком хваткий и ладный, и с такой одурелой зацикленностью на битвах — едва ли многое. На мгновение Люмин представляет горячую, шелковистую твердость его члена во рту, и лицо Тартальи, беспомощное, поглощенное удовольствием, охрипший, сорванный голос, умоляющий ее о большем. Ярко-синий, потерявший и насмешливость, и остроту взгляд, руки, жадно зарывшиеся в ее короткие, светлые волосы. Солоноватый вкус его семени на языке. Рот наполняется вязкой слюной. Захотел бы он грубо трахнуть ее до самого горла? Или был бы покорным? Можно попробовать то и другое — ну а уже потом и его лицо оседлать и не отпускать, пока не устала бы содрогаться от наслаждения. О, Тарталья всему учится невероятно быстро — если, конечно, речь не о палочках для еды. — Уступи, наконец, царевна, — хрипло просит Тарталья, всем телом прижимая ее к земле. — Не вынуждай меня использовать глаз порчи и наследие бездны. Тут же вспоминается и его чудовищное обличье, полное безумной, темной и дикой силы, и после опустошенное, еле живое тело и пугающе бледное лицо. — Не смей, — шипит Люмин, искоса бросая снизу вверх тревожные взгляды. Словно без труда прочитав ее, Тарталья вдруг смеется. — Ты все же обо мне беспокоишься, да? Острые камушки впиваются в открытую платьем спину, а ладонь Тартальи ложится на ее бедро под платьем. Если только он поднимается выше, сдвинет смятую, испачканную в пыли ткань шорт, полоску белья… Сколько угодно она может обманывать и его, и себя — треклятое тело, болезненно чувствительное, истекающее смазкой, измученное желанием, уже никого не обманет, и от мысли об этом щеки Люмин заливает жаром стыда и досады. Стоило пройти десятки миров и смертельных битв, рисковать жизнью в поисках брата, чтобы вот так бессмысленно, глупо мучиться желаниями вместо того чтоб один раз им поддаться и после оставить позади, как отведанное вдоволь блюдо, открытую из банального любопытства дверь. После как прежде сидеть с Тартальей на террасе с видом на гору Тяньхэн, глядя как на древние, величавые вершины сумрачной шалью ложится вечер, переброситься парой небрежных, беззлобных шуток за ужином и жарко обсудить новую пьесу Юнь Цзинь. Ощутить себя, наконец, сытой, довольной, спокойной. Влюбленной?.. Одно слово словно ледяной душ отрезвляет, придает новых сил — стиснув зубы, Люмин лбом со всей силы врезается в его нос; воспользовавшись замешательством вырывается снова, и после следующего захода, оба остаются по разные стороны лесной поляны. С усмешкой Тарталья серым рукавом мундира утирает разбитый нос. — Знаешь ведь — я не отступлюсь. — Как и я, — хмурясь, Люмин баюкает больно зашибленный локоть. Сдаться ни для кого не было и не будет ответом. …пока.