Горячие ночи (и дни) в Тейвате

— Итак, — тихо выдыхает Джинн, присев на край аккуратно застеленной кровати, когда за ними закрылась дверь. — Ну, кажется, мы… все-таки сделали это. Да? Напряженная, притихшая — словно все еще сама не может в это поверить. Белая струящаяся юбка, весь день путавшаяся в ногах вместо привычных форменных брюк, растекается по покрывалу тонким, пенным кружевом. Убедившись, что дверь спальни надежно заперта — на случай если кто-то забыл вовремя поздравить — с едва заметной улыбкой Кэйя опускается на корточки у ее ног. — Еще нет, — расстегивает он ремешки ее туфель, освобождая уставшие от дневной беготни и хлопот ступни. — Пока мы еще всего-навсего поженились, госпожа действующий магистр. Щеки Джинн вспыхивают точно пирослаймы. Смуглые, шершавые пальцы задерживаются на ее щиколотке чуть дольше положенного; он ведет ими по ее затянутой в белый чулок лодыжке и выше к колену — не ласка даже, всего лишь прикосновение, короткое, нежное, но ее вдруг словно жаркой, тягучей волной с головы до ног омывает. Должно быть, ее щеки вспыхивают еще сильнее, потому что Кэйя не слишком успешно пытается скрыть улыбку за тыльной стороной ладони, и от простого жеста ее вновь в жар бросает. Кажется, все, что он делает сейчас — смотрит на нее, небрежным жестом отводит с лица прядь темных волос, прикасается даже мимолетно — все заставляет ее думать о чем-то… Совсем не невинном, совсем не достойном. Чтоб скрыть так внезапно нахлынувшее смущение и неловкость Джинн тянется к сплетенному Лизой и Эмбер венку из еще свежих белых цветов в своих волосах чтоб его снять вместе с длинной, укрывающей ее плечи и спину вуалью. — Оставь, — с улыбкой Кэйя целует ее пойманную ладонь. — Побудь еще немного самой красивой невестой Мондштада. — Уже не невестой, — тихо говорит Джинн и сама еще с трудом выговаривает это непривычное, короткое слово. — Женой. Пару мгновений он молчит, словно пытаясь уложить все это еще раз в своей голове и не отпускает ее руки из своих, задумчиво водя пальцами по запястью, и вдруг кивает с обычной своей лукавой, мягкой насмешливостью. — Тогда, знаешь ли, надо кое-что подправить. По мелочам. Шнуровка ее корсета поддается с легкостью — Джинн ощущает даже легкий укол ревности и тут же ругает себя за это: глупо думать что у Кэйи никого до нее не было. Но у нее не было — до него, да и с ним он так ни разу и не позволил им зайти так далеко как она хотела, так далеко — чтоб достаточно. Вечно оставлял ее зацелованной, задыхающейся… желающей мучительно едва не до злых, обиженных слез. Только после свадьбы — Кэйя отчего-то в своей блажи как митачурл упрямый. А ее затянувшееся девичество порядком уже довело. Платье небрежно соскальзывает к босым ногам — семейная реликвия клана Гуннхильдр, кружева бледно-кремового оттенка драгоценной геовишаповой кости и белый, непотускневший от времени шелк. Не опозорь, не изомни, упаси анемо-архонт не запачкай… Джинн неизменно Гуннхильдр — до мозга костей, но сейчас она только рада от веса семейных реликвий избавиться, и охотно переступает через пенно-кружевной ворох, в котором где-то и белье уже незаметно потерялось. Венок на светлых распущенных волосах и спадающая по плечам вуаль, белые чулки на длинных, стройных ногах… С любопытством Джинн разглядывает себя в висящее на стене зеркало — не госпожа действующий магистр и не госпожа Гуннхильдр; просто Джинн, совсем юная, легкая и легкомысленно бесстыдная Джинн с сияющими глазами, и эта Джинн в зеркале ей до безумия нравится. — Ты слишком красивая, — напоминает о себе за ее спиной Кэйя, оставляя на ее шее короткие поцелуи — под ухом, у ключицы, у линии роста волос, и каждое прикосновение заставляет ее дышать чаще и вздрагивать. — Мне даже немного страшно тебя разочаровать. У нее и так уже по коже мурашки, вся она как струна в его руках — только тронь и зазвенит, рассыплется дрожью и стонами. — Твои шутки… — поворачивает Джинн голову, но прежде чем успевает продолжить мысль, он находит губами ее приоткрытые губы, и это совсем иной поцелуй, не похожий на те, что были у них раньше — торопливые, жадные, словно сворованные, в которых печали и горечи иной раз было ничуть не меньше чем любви. Теперь они все же нашли в себе сил и смелости признать свои чувства — перед целым городом, перед прозрачным, высоким небом и трудолюбивым ветром, перед друг другом, наконец… Теперь Кэйя целует ее неспешно, растягивая удовольствие. Слегка прикусывает ее нижнюю губу, отстраняется, как будто дразнит, и Джин уже сама тянется, сама запускает пальцы в его темные, прохладные волосы, окончательно приводя в беспорядок и так уж растрепанный хвост. Кажется, отдельную маленькую вечность они просто целуются. Сложное, колюче-искристое, словно вино, чувство — волнения, предвкушения, смутной тревоги внутри. Широкие ладони Кэйи накрывают ее груди, и это как будто плеснуть самой крепкой выпивки в и без того пьянящий, кружащий голову коктейль. В романах что-то пишут обычно про нежные крылья бабочек — но это скорее похоже на далекое еще дыхание бури, из тех что уже давным-давно Мондштадт оставили. Где-то внутри нее просыпается ураган. Затаив дыхание она не сводит взгляд с отражения в зеркале — его руки на ее светлой, мягкой коже кажутся особенно смуглыми, грубыми… красивыми. Затаив дыхание, она смотрит как он мягко сминает упругие округлости ее грудей в шершавых, мозолистых от оружия ладонях; слегка катает затвердевшие камешки сосков между пальцами, оттягивает их, и Джинн всем телом вздрагивает, прижимается обнаженными бедрами к его бедрам, ощущая какой он уже твердый через ткань штанов. У них еще есть вся эта ночь. И завтра тоже — если не вмешается график патрулей или форсмажор, и еще много-много ночей впереди… Но эта навсегда останется первой. Ее взгляд касается лица Кэйи, его смуглой кожи в распахнутом вырезе белой рубашки, широких, крепких плеч. — Я хочу чтобы ты разделся… Вот, — требует вдруг она решительно. — Хочу, чтобы ты снял рубашку, немедленно. Теперь у меня есть на это все права, — демонстративно поднимает она кисть, на пальце которой теперь блестит аккуратный, тонкий ободок кольца. Губ Кэйи касается вызывающая, очень мужская усмешка. — Как прикажете, госпожа… жена. Как завороженная она не сводит взгляда с его пальцев, одну за одной неспешно расстегивающих застежки и пуговицы. Это преступно — быть таким красивым, и даже повязка, теперь и правда скрывающую пустоту под веком его не портит. Если честно, Джинн вообще не представляет себе без черной повязки его лица. А жилистого, худощавого тела без шрамов. На предплечьях старые, обожженные. Резаные, рваные и колотые на спине и на животе — история жизни рыцаря, летопись побед, поражений и боли. Машинально Джинн вертит на пальце непривычный еще золотой ободок кольца и думает, что их шрамы и горести теперь общие — перед Архонтами и перед людьми. Оставшись в одних штанах, Кэйя опускается перед ней на колени. — Знаешь, я и впрямь немного тревожусь, — негромко мурлыкает он, лицом прижимаясь к ее твердому животу. — Что если я тебя разочарую? Его рот безжалостно оставляет горящие следы на ее животе, бедрах, ложбинке между грудей — даже внутренняя сторона запястья кажется такой чувствительной, что у Джинн ноги подкашиваются, когда он отвлекается чтобы вновь ее поцеловать. — На самом деле с тех пор как я влюбился в тебя — а это довольно давно, поверь мне, — продолжает Кэйя так же негромко, и звук его голоса заставляет ее облизывать губы и тяжело дышать. — Я не прикасался ни к одной женщине, даже когда всеми силами пытался о тебе не думать, Джинн. Не мог. Не хотел, никого — потому что ни одна из них не была тобой, — звучит слишком просто и искренне для правды — и так, что у нее все равно не получается не поверить, и это наполняет ее сердце странной, собственнической радостью. Впрочем, он тут же меняет интонацию, становясь более бархатным и шутливым, и зарывается лицом в ложбинку между ее грудей и оставляя то тут, то здесь поцелуи. — Что если я все забыл? — с очень серьезным лицом говорит он, прежде чем кончиком языка влажно обвести сосок, и дыхание, холодком коснувшееся влажной кожи вырывает из ее груди сдавленный, громкий вдох. — Разучился? Может, по мне не скажешь, но я вправду волнуюсь, Джинн. Ты ведь была достаточно опрометчива, госпожа магистр, чтоб вот так взять кота в мешке не глядя. На мгновение он поднимает взгляд — и да, несмотря на шутливую беззаботность он выглядит серьезным, почти напряженным. Это кажется ей ужасно неправильным. — Не говори так словно все это какой-то экзамен, — Джинн вновь запускает руки в его темные волосы, гладит его по голове и широким плечам, и он довольно жмурится словно большой кот. — Это касается нас обоих, так? Внезапно для самой себя она слегка толкает его в сторону здоровенной двуспальной кровати, и Кэйя послушно падает на мягкий матрас. — Мне ведь есть чему поучиться тоже, — решительно Джинн устраивается на его бедрах, ощущая как прижимается к ее промежности твердый член. — Напоминаю, что пусть у меня нет опыта, зато есть все права, — вновь показывает она на кольцо — в этот раз уже на его руке, и внезапно, откинувшись на подушках, Кэйя смеется — низким, искренним смехом. — Абсолютно все, — гладит он ее стройные ноги в чулках, но тут же осекается, затихает, когда ее рот прижимается к его смуглой шее, повторяя за ним самим следом. Вуаль, которую она так и не сняла и не отцепила от венка с расплетающимися, но все еще ароматными цветами, щекотно спадает на его грудь и плечо. Увлеченно и жадно Джинн целует его шею, облизывает, слегка сжимает зубы, с незнакомым прежде удовольствием замечая как на гладкой смуглой коже наливаются те отметины, которыми рыцари иной раз шепотом хвастались друг перед другом. Прежде все было урывками, на бегу и словно украдкой, а теперь есть вся ночь. Вся жизнь. Охваченная любопытством не хуже исследовательского отряда алхимиков, она водит короткими ногтями по его груди, животу — не больно, но уголки его губ слегка вздрагивают. Но когда ее ладонь соскользнув с живота, накрывает пах, Кэйя даже приподнимается на локтях навстречу, тяжело вдыхает сквозь сжатые зубы. Горячая даже через штаны твердость его члена полностью завладевает ее вниманием. Джинн гладит, осторожно сжимает пальцами, водит по всей длине, с наслаждением ловит каждый вдох Кэйи, то как он кусает губы, как уже сам толкается бедрами в ее ладонь. — Ох уж эти несносные девственницы в наше время… — наконец, с силой отведя ее руку, сдавленно смеется он, и Джинн вдруг теряется. — Скажи если я делаю что-то не то, — смущенно опирается она локтями по обе стороны от его лица. — Наверное, я слишком напористая? Тороплю события? — жар вновь приливает к ее щекам, и, наверное, они снова становятся алыми. — Я, наверное, слишком, слишком… Его лицо вдруг почти неуловимо меняется — взгляд становится голодным, темным, почти пугающим; Джинн не успевает ничего понять толком, как оказывается под ним. — Глупая, — хрипло шепчет он, покрывая поцелуями ее губы, шею, плечи — на коже, должно быть, следы останутся, но Джинн ничего не жаль. — Глупая, глупая, глупая… Ты никогда не можешь быть для меня «слишком», нет. Что бы ты ни хотела. Что бы ни делала. Его руки, его губы делают с ее телом что-то невообразимое, невозможное — Джинн почти теряет чувство реальности, и только когда он встает чтобы раздеться совсем, она смотрит на него как завороженная и не может перестать, вцепившись руками в скомканную уже простынь, дрожать. Все получается совсем не больно. Все получается… хорошо. Утром она чувствует себя одновременно вымотанной до предела и легкой, словно анемо-слайм в ветвях дерева — волосы спутаны, веки тяжелые, тренированные мышцы приятно ноют как от долгой нагрузки, и, наконец-то, она каждым кусочком себя чувствует что сыта доверху. И одновременно — что когда сейчас отдохнет немного, то захочет еще. — Теперь, пожалуйста, Кэйя Альберих, будь так любезен объяснить мне, — с трудом шевелит Джинн распухшими, ноющими губами и еще уютнее устраивается под его рукой, кутая в одеяло плечи. — Почему мы не могли сделать все то же самое — но до свадьбы, а не после нее?.. Не делай вид что ты спишь, — небольно толкает она его в бок. — Я слишком хорошо тебя знаю. С неохотой Кэйя открывает глаз, бросает на нее короткий, смущенный взгляд и прячет голову под подушку, но она не собирается так легко отступать. Спустя пять минут шутливой возни он вновь оказывается на лопатках под ней — хотя кажется, не слишком-то и сопротивляется. — Хочешь правду, одуванчик? — мягко тянется он чтоб заправить ей за ухо чудом не смятый за ночь цветок из ее рассыпавшегося свадебного венка — Сначала я был уверен, что ты не захочешь зайти так далеко с этой свадьбой, потому что… Потому что ты достойна всего только самого, самого лучшего. А это не я. С трудом сдерживаясь чтоб на правах жены, а не магистра не треснуть его по макушке, Джинн качает головой. — А потом? — Боялся что ты передумаешь, — с неловким, почти смущенным видом закрывает Кэйя лицо ладонями. — Потому что ты действительно достойна лучшего. Только не заставляй меня снова это все повторять вслух. Это так глупо звучит, серьезно. В моей голове тогда это казалось логичнее. И не подавай на развод в первый же день нашего брака — дай мне хотя бы неделю, чтоб облажаться достойно. Сжав его запястья, Джинн с силой прижимает его руки к измятой постели, на что Кэйя лишь с любопытством смотрит на нее снизу вверх и улыбается, покручивая на пальце тонкий, почти незаметный ободок кольца. Похожий на одного из хищных котов Дионы, разнежившегося на летнем солнце достаточно, чтоб подставиться под ласку и хоть на время спрятать острые когти и зубы. На мгновение Джинн отчего-то становится больно — может, от этого тепла в груди, которого для нее одной становится слишком много. — Значит ты сам загнал себя в эту клетку. — вдруг смеется она, склонив голову набок так, что светлые, спутанные волосы по плечам рассыпаются. — Попался в свою же ловушку. — Видимо так, госпожа магистр, — вздыхает Кэйя с притворно сокрушенным видом. Немного поерзав на нем, она чувствует как понемногу под ней он снова становится твердым, и уже вполне нарочно покачивает бедрами, трется о его член, неспешно, тягуче, влажно… Жар, еще не остывший с ночи вновь наполняет ее, заставляя ее чувствовать сладкую, тянущую пустоту, заставляя ее желать. И она не видит ни капли смысла отказывать в этом себе. Наклонившись, Джинн целует его в губы, порывисто и жарко. — Ты хоть представляешь сколько придется тебе теперь отрабатывать? — очень серьезно спрашивает она. — За все то время, что из-за твоего упрямства пропало впустую. — Ну, Лиза совершенно недвусмысленно предупредила, что если ты появишься в Штабе раньше чем послезавтра, то она без жалости занесет мне выговор. — трагично вздыхает Кэйя, и у Джинн невольно вырывается смешок, который уж он сам ловит поцелуем. — Занесет… в личное дело?.. — кусает она распухшую за ночь губу и в словах путается. А потом приподнявшись, осторожно, медленно опускается на его член. Легкая искра ноющей боли внутри ненадолго вспыхивает сильней, но понемногу растворяется в удовольствии. — Почти, — лениво улыбается Кэйя одним уголком рта. Это и впрямь была долгая, долгая ночь, но пусть бы она не заканчивалась еще хоть немного. Ей столько хочется еще узнать в первый раз и навсегда, навсегда запомнить. Руки ее соскальзывают с его широких запястий, и он уже сам коротко переплетает их пальцы, чтобы следом обжечь ее живот и покрытые за ночь следами его поцелуев груди элементальным, колючим холодком ладоней. Запрокинув голову, Джинн несдержанно ахает от удовольствия. Кто бы только подумать мог, что благословение Селестии можно использовать еще и так. Сколько же еще ждет открытий… И кажется, долгая первая брачная ночь понемногу превращается в такое же долгое брачное утро. Никто, кажется, не возражал.